Прошлое ещё дышит

      Гарри его, конечно, не окликнул. Безнадёжно надеяться на чуткость человека, с самого начала знакомства демонстрировавшего только презрение и иногда, ну так, разнообразия ради, настороженный интерес. И то лишь в тех случаях, когда забывал, что вообще-то настроился ноги о Тома вытирать.       Он провалился в темноту коридора, дорога пролетела стремительно как никогда.       – Слизерин всегда предпочитал полумрак и очень любил нагнать дешёвой жути, – ответила профессор, хотя он и не помнил, когда задавал этот вопрос. – Такой уж был позёр.       – В книгах об этом не пишут, – отрешённо отметил Том.       – А я живьём видела, – осклабилась она, и тут невозможно было разобрать, шутка это или ей действительно что-то около тысячи лет от роду.       – Он отверг меня, – вздохнул Том. – Весьма однозначно. Не принял важный подарок, – пояснил он под пристальным взглядом.       – Иногда отвергнутый подарок это всего лишь отвергнутый подарок, – флегматично пожала плечами Твайла. – А яблоко – просто яблоко.       Яблоко прокатилось к нему по столу.       – Спасибо, я не голоден.       – На принятие или отказ от яблока влияет комплекс причин, – протянула она, наклонив голову. Глаза тут же поймали зловещую тень, загорелись двумя ртутными кляксами с каплями ржавчины по краям радужек. – С подарками так же.       – Но не с людьми. Людей всегда отвергают по одной главной причине.       – И караване побочных, которые зачастую не подкрепляют центральную, а служат прикрытием, потому что центральная – страх. Страх и неуверенность.       – Он меня не боится, – покачал головой Том. – И я стараюсь не давать поводов для неуверенности в том, можно ли на меня положиться.       – Проблема не всегда кроется в тебе.       – Мир не вертится вокруг меня? – насмешливо вздёрнул бровь он.       – Иногда яблоко – это только яблоко, Том.       – Повторяетесь.       – Мне это к лицу, – парировала она. – Он не живёт мыслями о тебе и, вероятно, меньше думает о том, чтобы произвести на тебя какое-то впечатление, чем о том, чтобы не покидать знакомую территорию. Он привык тебя избегать и ненавидить, его просто не научили по-другому.       – Кто мог научить его меня ненавидить? – нервно переспросил Том.       – Прошлое, – пожала плечами Твайла. – То прошлое, которое даже не прошлое, которое не прошло, которым он до сих пор дышит.       – Прошлое нельзя изменить.       – Но можно изменить своё отношение к нему.       Том потёр лоб, обхватил его ладонью, упёрся локтем в стол. Посмотрел на профессора сквозь расставленные пальцы. Облёк в слова то, во что сам не очень-то верил:       – Своё. И чужое.       Твайла одобрительно улыбнулась.       – Прошлое – это всегда выбор. Или его отсутствие, – сказала она бессмыслицу. Впрочем, в такой бессмыслице всегда кроется тройной смысл и этажи подтекста, нужно только покрутить её, как головоломку, потыкать палкой со всех сторон, попробовать на зуб. И на всё это, кажется, совсем не осталось сил. – Если где-то в прошлом у тебя не было выбора, это последствия другого твоего выбора.       Том моргнул, потом моргнул ещё раз. Потянулся к кружке, жестом попросил подлить туда кофе.       – Можете дать бодрящие зелья? Последний человек, который умел подделывать рецепты на них для Больничного крыла, выпустился в прошлом году.       – Разве там спрашивают рецепты? – удивлённо вскинула брови профессор.       – Для тех зелий, которые мне нужны, да.       – Их нельзя принимать дольше полутора месяцев, учти это, пожалуйста.       – Разумеется.       – Ты ведь не собираешься делать глупости? А то был тут кое-кто не шибко сознательный.       Их взгляды скрестились. Её, неживой и неподвижный, смотрел словно сквозь.       – Мне нужно как-то сдать экзамены, – уклончиво ответил Том.       – Кто убедил тебя, что без зелий это невозможно сделать?       – Все семикурсники, рассчитывавшие на хорошие оценки, на моей памяти сдавали только так.       – Не лучший пример.       – Не лучший, – согласился Том. Грубовато напомнил: – Так вы дадите зелья?       Она отошла, взяла тяжёлую громоздкую шкатулку, явно магически расширенную внутри.       Лёгкость, с которой ему спускали с рук такие вольности, почти повелительный тон в общении с профессором, наглые отказы говорить о том, что ему не нравится – всё раздражало. Раздражала вседозволенность. Это было вне его понимания и противоречило предыдущему опыту.       – Хранить в холоде, хватит на пятнадцать-двадцать применений. – Звякнула крохотная пробирка с прозрачной жидкостью. – Кофе не пить, ничего дополнительно не употреблять, разводить две капли на стакан воды. Не чаще одного раза в день. Если закончится, придёшь за новой порцией.       Том тихо поблагодарил за зелье и сгрёб склянку вместе с отложенными для него книгами в сумку. Он специально выписал самые удачные издания учебников, чтобы готовиться по лучшему материалу из возможных. Больше всего, естественно, волновала трансфигурация, которую Дамблдор мог не зачесть по надуманной причине. Просто из принципа. Ему, как новоявленному герою, само собой позволят.       – Это неожиданно окрыляет. Прямо как в книгах, – не уточняя проронил Том, точно зная, что его поймут.       – Увлечение? Пожалуй, – кивнула Твайла. – Хотя мне довелось такое только наблюдать, могу представить, что ты чувствуешь.       Вообще-то она, конечно, не могла; как можно представить, если сам не пережил, желание со всех ног рвануть обратно, схватить за плечи, растормошить, крикнуть в лицо «ты дурак!», только чтобы не молчать, не делать вид, что тебе как раньше легко отстраняться и равнодушно игнорировать?       Раньше ему всегда хватало наблюдения. Прекрасная статуя, которую тронуть можно только взглядом, вполне удовлетворяла одним своим присутствием, порой даже фактом существования. Внутренний демон мурчал и ликовал, только облизывая глазами, останавливаясь на контакте исключительно зрительном. Сейчас же хотелось непременно быть рядом, заводить разговоры ни о чём, бесконечно удостовериваться, что в нём нуждаются, им дышат, им, Томом, а не прошлым, в котором его не было. Отчаянно хотелось вместо стыдливого молчания научиться и научить смеяться миру в лицо, обсуждать глупость однокурсников-аристократов, которые, дай им волю, укрывались бы вместо одеяла гобеленами со своими родословными и ели на завтрак, обед и ужин грязнокровок, вымоченных в крови маглов, только потому что мама с детства читала идеологически правильные сказки.       Потому что внутри благоухали и мялись хрупкие лепестки чего-то нового, а в ответ получали только уколы шипов и опыление ядовитой пыльцой. Том не то цвёл, не то увядал, и безответно ловить каждое движение новой музы был не согласен, пусть и не имел необходимости в большем годы подряд.       Потому что он уже дышал не прошлым, а настоящим. Каждым совместно сваренным зельем, каждой ночью, проведённой над пергаментом, каждым черновиком, написанным в два пера, каждой страницей, просмотренной в две пары глаз и одну пару очков, каждым чёртовым днём, приёмом пищи – два желудка, четыре почки и всё прочее, что нужно, чтобы разделить за пустым столом очередной завтрак, запихнуть в себя побыстрее что-то безвкусное от спешки и вернуться в библиотеку, к горам непрочитанного и невыученного. Каждым пассом палочек, разделённом на двоих, а потом и помноженном надвое.       – Боюсь, я не просто увлечён.       – Правильно делаешь, – странно хмыкнула Твайла.       – Делаю что?       – Боишься.       Итак, планомерное движение навстречу светлому будущему в гордом независимом одиночестве замедлилось. Накрылось медным котлом, провалилось с треском на самое донышко очень глубокой выгребной ямы. Он не страдал, нет, но только пока.       – Ты знаешь, на что всё это тянет, – задумчиво произнесла Твайла. Произнесла так, как будто отмахнула конечность. Это было ножевое в самую душу.       – На провал.       – Может быть. Будущее покажет. Или прошлое, это как пойдёт, – болезненно усмехнулась профессор, машинально потирая пальцем нижнюю губу.       Непривычно носить под рёбрами что-то настолько необъятное, распирающее, что-то, что стремится вырваться. Казалось, это увлечение было настолько самостоятельным и оформившимся, что вполне могло бы отпочковаться и функционировать как отдельное существо, ходить за Томом хвостиком, в подходящие моменты томно вздыхая и напоминая о себе; напоминая, что и его настигла досадная человеческая слабость, от которой он так долго с отвращением – и немного со страхом – удачно открещивался. Её хотелось вывернуть внутренностями наружу, выставить напоказ, чтобы её конвульсивно сокращающееся сердце-уродца увидела вся школа, вся страна, пусть вся планета, только бы не иметь с ней дело наедине. Потому что мозг отказывался обрабатывать такой колоссальный массив данных. Отказывали все системы организма.       Но самое неприятное, что ему отказал дисциплинированный многолетней муштрой самоконтроль. Том Реддл просто прекратил своё существование как автономная личность, он весь теперь состоял из того самого настоящего, поглощённого другим человеком. Настоящего, которому давно уже положено стать прошлым, умереть и забыться, как красочный бред лихорадки.       ***       Рыжий мальчик болтает ногами и морщит веснушчатый нос, сидя на подоконнике. Кудрявая девочка с некрасиво выпирающими передними зубами с уморительной строгостью втолковывает ему, что прогуливать трансфигурацию нельзя, даже если МакГонагалл обещала убить за не в срок написанное эссе, а он не написал ни строчки и сроки давно вышли. Гарри косится на рыжего с безмолвной поддержкой, пониманием и жалостью; его эссе написано из рук вон плохо, всё изляпано чернилами, но лежит в стопке на учительском столе со вчерашнего дня. Из окон льётся жёлтый-жёлтый свет, рассеивается мягким пятном на столах и полу; шумит зелёным морем листва, благозвучной трелью щебечут птицы. Наконец девочка взрывается, бьёт кулаком по столу и фурией вылетает из библиотеки.       – Ну вот и что я сказал не так? – с выпяченной губой бубнит рыжий мальчик, ковыряя воздух носком поношенного ботинка.       – Ты сказал «ладно».       – А что я должен был сказать?       – Рон, она сказала, что ты вылетишь из школы!       – Правда так и сказала?       Гарри с детским усердием кивает головой много-много раз, чтобы до друга точно дошло, чем он провинился.       – Ну извини, я не слушал, – сконфуженно бормочет Рон.       – Лучше извинись перед ней, – подсказывает Гарри, кивая в сторону выхода.       – После обеда.       – Нет, сейчас, после обеда она уже успеет перемыть тебе кости с девчонками и убежит рыдать в туалет. А ты помнишь, что было в прошлый раз, когда она так сделала, – с намёком говорит Гарри. – Тролль в подземельях.       Рон показывает ему язык, но покорно плетётся вдогонку девочке. Гарри подпирает щёку кулаком с чувством выполненного долга и возвращается к учёбе. Только второй курс, а уже столько задают и ничего не понятно, что же будет на седьмом?..       Том прислушался. Или ночь удачно укрывала звуки, или за пологом Гарри действительно было тихо. Девочка – точно Гермиона, но вот кто третий? Никакого Рона из их разговоров он не помнил.       ***       Дамблдор по свежей традиции, берущей начало где-то со времён победы над Гриндевальдом, засматривался на окна. Будто ждал оттуда письма старого друга... Нет, скорее так: будто понимал, что письма не будет, но по обычаю продолжал его ждать. Отдавал дань памяти.       О том, что его отношения с Гриндевальдом долгое время носили компрометирующе дружеский характер, знал уже весь Слизерин и наверняка бо́льшая часть чистокровных студентов с других факультетов – сплетни делали своё дело. Может, между этими двумя даже до последнего сохранялась переписка.       А Дамблдор побледнел, осунулся и постарел разом лет на двадцать. Повзрослел – вот, наверное, самое точное слово. Прежнее задорное веселье сменилось долгими тяжёлыми взглядами, иногда лукавыми, иногда пронизывающими, протыкающими подозрением. Впрочем, даже подозрением он теперь одаривал не так часто и щедро, как раньше; ходил погружённый в мысли, думал свои философские думы и порой выглядел жалким покинутым стариком, растерянным от одиночества, словно забредшим случайно на знакомую с детства улицу, но не узнающего её от старческого слабоумия. Оглядывался, как бы спрашивая «где я? как здесь оказался и бывал ли раньше?», но после собирался с силами и возвращал себе лицо. Бороду его местами посеребрила седина, кустистые брови чаще обычного встречались у переносицы, а кожа как-то высохла, стала похожа на пожелтевшую бумагу в изломах морщин.       – Мистер Реддл, я жду ответа.       Том очнулся от тычка в бок, подавил желание помотать головой, чтобы согнать поволоку дурного сна. Что-то сказал, заслужил невразумительно-одобрительное «мгхм» в ответ. Продолжил наблюдать; теперь за сокурсниками.       Старшая Блэк о чём-то шепталась с Ноттом через две парты впереди. Уже сейчас она вела себя, как глубоко престарелая аристократка, носила за собой облако пудрового запаха, говорила с нарочитой хрипотцой. Нотт рядом был ничем не лучше, хмурый и молчаливый, очень чистоплотный в быту и социуме, при надобности жестокий человек. Он умел одними словами, даже одним взглядом давить людей, как блох, не оставляя и мокрого места, высоко ценил личное пространство и достоинство, из-за чего всем интригам предпочитал место у камина, тишину и спокойствие. Этот был словно пожилой, уставший от хлопот юности граф.       Мальсибер. Медведь или пёс – лохматый, клыкастый, неприятный. Жестокий не при надобности, а при любом случае. Резкий тип, неудобно инициативный в своём раболепном служении, совсем не чета осторожному проныре Блэку. Работал Мальсибер грубо и неаккуратно.       Абракас. Даже спустя годы после того, как Том последний раз дружески называл его «Кэс», он не остался просто «Малфой» или «тот придурок», не стал пустым местом. Преследовал бледным призраком. Трясся над общим котлом, проливая на стол реагенты. Вваливался в класс после начала пары. Сбегал к Альфарду, которого видеть из-за этого было больно. Пихал локтем, когда Том задумывался вместо ответа на уроке или пропускал поворот по дороге в Большой зал.       Абракас разлагался, отравляя воздух и оживляя припадочно дёргающиеся ошмётки совести. Даже святые после смерти пахнут не ладаном, а трупной гнилью; он, конечно, святым не был, а был совсем наоборот, оттого, наверное, и вонял за двоих – за себя и свою загубленную юность.       Абракас разматывался, как клубок ниток, постепенно становясь бледнее, тоньше, меньше, неуловимее, отчего выскальзывал из рук. В один момент он просто исчезнет, а Том теперь мог только наблюдать. Потому что он, при всей хвалёной внутренней гармонии, всё ещё оставался слишком хорошим учеником и ну просто отвратительно плохим учителем. И в этом не было ни пенса гармонии.       В этом и самого Тома не было ни пенса.       У него возникало ощущение, что он не существует. Его нет. И не было никогда. Последний раз он был ещё тогда, когда в раннем детстве не смог убить бродячую кошку. А потом его растаскали на материал для масок, фальшивых ужимок, улыбок, вежливых и угрожающих, и кошку он всё-таки замучал, вместе с её останками похоронив под маленьким холмиком всего себя. Сейчас, вернись он в приют, раскопал бы крошечную могилку, в которой животное сложилось неестественно компактно, переломано, неправильно. Но себя он там очень боялся не найти.       Спустя одиннадцать лет после смерти кошки он наконец захотел вытащить себя из крохотного, почти игрушечного гроба, который закопал в детстве на заднем дворе приюта. Потому что теперь для закопанной личности нашлось применение, которого не было всё это время.       Всё это время. Всё это время. Всё это время он и не считал себя живым. На самом деле – никогда. Это не жизнь, это ходьба по зеркальному коридору, где из каждого отражения смотрят разные версии его самого. Том рассказывал себе о себе совершенно противоречивые вещи. В каждом зеркале по правую руку кривлялись, храбрились, гримасничали, растаптывали соперников, сверкая красными глазами, мерзко кривя губы. В каждом зеркале по левую руку сдерживали злые слёзы, закусывали щёку, чтобы отвлечься насущной физической болью от той, другой, которая у нормальных людей называлась душевной, но у него-то – какая нелепость! – даже нечему было болеть, у него не было себя, не было души и сердца, чувства вины из-за смерти кошки, друзей и семьи, хотя он мог достать все деньги мира, лишь подняв связи, мог улыбаться из рамочки на чужой каминной полке, светясь ярче блика на стекле, под которым стояла бы его фотография; но всё ещё был по левую руку от самого себя, пятилетним кричал на мёртвого воробья, потому что тот умер слишком рано, как и всё, к чему Том прикасался; шестилетним убивал кошку; семнадцатилетним, пустым и убогим, продолжал идти по зеркальному коридору, не помня, в правильном ли направлении двигается, не веря, что впереди ждёт незапертая дверь.       Может быть, в конце зеркального коридора Тома ждал Том. Свежий и радостный, живой и расцветший, распустившийся, но не как клубок ниток, а как прекрасная астра, знающий, кем он был и кем будет, знающий, кто он сейчас. Но пока конца не предвиделось. За поворотом – развилка, за развилкой – поворот, так он и шёл, в отвращении отворачиваясь от зеркал и натыкаясь на зеркала, бежал от себя и прибегал к себе, потому что кроме себя ничего не имел, но и себя не имел, поэтому раз за разом оказывался наедине с пустотой.       Наедине с белокурым трупом Абракасом.       Наедине с мёртвой кошкой.       Наедине с бородатыми священниками – летними знакомцами на один вопрос.       Наедине с лжецами и муками, украденным из тарелки другого ребёнка хлебом, нерастопленным камином.       Наедине с Поттером, потребность в котором стала почти осязаемой. От этой потребности хотелось сбежать. Опуститься на морское дно, уйти в горы монахом, улететь в небо, где космос, звёзды, где сидит упрямая бессмертная шимпанзе и строчит летопись его жизни, и следующее её слово будет «побег», а потом ещё «без оглядки» и, может быть, когда-нибудь неумелым обезьяньим пальцам подвернутся нужные клавиши, и на бумаге расцветёт «возвращение».       Но бежать было некуда, потому что Том, как отлично выучил, всегда прибегал в никуда.       Обычно в таких ситуациях он мысленно менял людей местами. Представить бы на месте Абракаса Гарри, и тогда всё станет объективно и понятно. Тогда Том сможет объяснить себе, что сейчас не время и не место, а Поттер – совершенно не тот, кто ему нужен; даже не тот, на кого целесообразно тратить время. Времени наперечёт. Нужно заниматься совсем другими делами. Но поменять их местами не получалось, и это, пожалуй, была самая однозначная проверка.       Это осознание – как задержка дыхания. Как запретить себе дышать хоть чем-то, хоть кем-то. В конце зеркального коридора, быть может, его ждало очищающее пламя. А в нём – свобода, чистота и честность.       ***       В Кабаньей Голове было многолюдно, тесно и шумно, пахло алкоголем и потом, под потолком теплились огоньки свечей в доисторических чугунных люстрах, но свет не доползал до тёмных углов, в которых копошилась живая, первородная Тьма. Оттуда, из углов, смотрели красным глаза, которые он каждый день видел в зеркале. Смотрели чуждо и осуждающе, слишком холодно для середины мая.       Гарри и Гермиона сидели как раз в углу, и Поттера хотелось оттуда выцарапать, вернуть к свету, вопреки прежней тяге разубедить в том, что Тьма исключительно неприятна.       «Прыгай в тень, здесь уютно и тепло, необременительно – никакой нравственности, рамок и правил, запусти своим моральным компасом в стену, потопчись на его осколках, нас там будет только двое, нам там будет удобно – в этой темноте, непроглядной и оглушающей», – кричал ему громкоговорителем Том раньше. А сейчас увидел такого светлого и правильного среди грязи и пьяни и захотел силком выволочь обратно. Отмыть. Облить отбеливателем, чтобы вывести все грехи с его кармы, чтобы она сияла, безукоризненно белая, обещающая только хорошее. Пусть даже в понятие хорошего не вписывался сам Том.       Грейнджер его заметила. Притихла, тронула Гарри за предплечье, отвернулась. Напряглась всем телом. О, она явно знала больше, чем показывала – может, даже больше, чем знал, понимал сам Гарри.       – Какая приятная и неожиданная встреча.       – Не сказал бы ни того, ни другого, – с привычной прямотой, от которой чесалось в приятном негодовании всё тело, возразил Гарри. Такой наглый и светящийся священной белизной, даже когда сидел в тени. Он плескался с ней, но не смешивался – вода и масло, алое и зелёное, Тьма касалась его, обтекала по силуэту, не ранила и не ранилась, но и не пятнала.       – Значит, ты меня ждал, – сказал Том, придвигая к столику третий стул. Нет, его точно здесь не ждали.       Грейнджер нервно сглотнула, но это было неважно, как и запах пота и алкоголя, как и духота и полумрак, шум смеха в ответ на похабные шутки пьянчуг за спиной.       – Я теперь всегда жду того, что ты вылезешь из какой-нибудь канавы в самый неподходящий момент, – вздохнул Гарри. – Так уж повелось.       Для того, чтобы продолжить тут сидеть, согнать Грейнджер и сделать то, что сделать хотелось, нужна была смелость. Но Тому не нужно было смелеть, и это он осознал очень отчётливо. Ему вообще нет смысла смелеть, чтобы сделать движение вперёд, прикоснуться к прекрасному. Наверное, это в этом и выражается искреннее уважение, подлинное умение ценить человека – в том, чтобы только наблюдать, не касаться, не разрушать. Это священный трепет ребёнка с санками в руках, застывшего при виде нетронутой заснеженной поляны, и в голове так и борются желание отметить, опорочить, с желанием просто пройти мимо к обкатанному месту или ещё немного полюбоваться искрящимися сугробами. Гладкими, прекрасными, вожделенными и вымечтанными, созданными будто специально для этого ребёнка, для его санок, для следов полозьев, которые именно он оставит, он и никто другой.       – Ну, чего-то такого я, очевидно, и добивался.       – Да, знаю, – с прищуром ответил Гарри. – И мне жаль, что я имел неосторожность поощрить твои начинания. Лучше бы ты в ту ночь свалился с Астрономической башни, вот это было бы по-настоящему приятно и неожиданно.       Естественно, между строк читалось «свалился раньше, чем я успел наговорить тебе лишнего и чем произошло всё, что произошло после», но Грейнджер этого, наверное, не знала, поэтому это и не было произнесено вслух.       – Жаль разочаровывать.       Да, неплохо было бы тогда свалиться с башни.       – Гарри, я пойду, закажу чего-нибудь ещё. Тебе что-то взять?       – Нет, спасибо, – ответил Поттер, не переводя взгляд на подругу. Или сестру, в чём Том был не уверен. Но абсолютно лишнего человека, в чём Том был уверен бесповоротно. Та засуетилась, сгребла двумя руками пустую кружку, потерялась в многоцветном и многоголосом потоке посетителей.       – Не хочешь познакомить меня со своим рыжим другом?       Гарри дёрнулся. Он не мог не подумать о том, что рано или поздно Том увидит лишнее в своих снах. Это были даже не сны; сны – бред и иллюзия, Том же видел воспоминания. Редко, но метко видел.       Разумеется, он догадался разузнать, преподавал ли в Хогвартсе кто-то из предков гриффиндорской старосты. Хотя Том помнил бы это и сам, второй курс был не так давно, но в документах никаких других МакГонагалл не значилось. Сама же Минерва коротко обмолвилась на одном из собраний префектов, что собирается учиться на педагога. Разумеется, трансфигурация. Разумеется, в Хогвартсе. Разумеется, Том засомневался в собственном психическом здоровье от таких новостей.       – Выкладывай, – злобно бросил Гарри.       И Том выложил как на духу всё про сон и троицу в библиотеке, про пунцовую от злости девчонку с каштановыми кудрями, про мальчишку с огненными волосами. Но Гарри, не оценив его разговорчивости, смолчал. Вообще-то им обоим это было очень нужно – поковыряться в себе, выложить на стол с потрохами все цели и идеалы, как паршивую газету о здоровом образе жизни: только чтобы расставить сверху бутылки и напиться до беспамятства, ведь за этим же человеку и нужно морально над собой расти. Как он узнает, что вырос, если никогда не скатится на самое дно? За этим и они сами шли к настоящему моменту: испачкаться, отказаться от прошлого, которое, конечно, даже не прошлое, оно вершится прямо сейчас, чтобы спустя годы можно было оглянуться с высоты прожитых лет, присвистнуть в ответ на собственные подвиги. Пришло понимание – да, всё это было ради «сейчас». Приют, бомбоубежища и кошка, драки и примирения, украденная еда, темнота крохотной могилки на заднем дворе, горящая занавесь и бульварные романы – всё вело к этому дню и этой самой секунде, и Грейнджер вышла из-за стола не от пересохшего горла, а потому что стало очень тесно.       И они остались вдвоём, хотя по факту были одним целым, по глупости рассованным как попало по разным телам.       И Том увидел в глазах напротив спасительный костёр, задышал угарным газом, заговорил дымом, самозабвенно прыгнул в тень, чувствуя, как слезает обгорелая старая кожа.