Прошлое ещё дышит

      Лежать вскоре стало неудобно. Затылок, казалось, упирался в голые кости, а не просто в острые колени. Не смягчала ситуацию даже ткань брюк.       – Вчера ты снова вместо ужина налакался своей отравы.       – Это не отрава, а бодрящее зелье, – занудным тоном поправил Том. – И оно несовместимо с приёмом пищи.       – Ты глотаешь его вместо завтрака, обеда и ужина, а питаться планируешь чем? Солнечной энергией? – Гарри поднялся, потирая затылок. – От тебя одни кости остались, Мерлин.       – Звёздной пылью, – с улыбкой ответил Том. Несвойственная ему мягкость голоса и выражения лица заставили ненадолго зависнуть; недолгое молчание Гарри он воспринял как недоумение. – Питаться, говорю, буду звёздной пылью.       – Кретин, – растерянно обозвал его Гарри. Вышло почти ласково.       – Я тоже от тебя в восторге, – елейным голоском пропел Том. – Идём в замок? У меня собрание через полчаса.       – Собрание? – Гарри замер. – А ты их не отменил?       – Отменил. До сегодняшнего дня, – медленно проговорил Том со сложным выражением лица, будто стараясь вычислить, какой эффект произведут его слова. – А что?       – Что ты собираешься делать с... Орденом? – с запинкой выдохнул Гарри. – В будущем.       – Поживём – увидим, – уклончиво ответил Том.       ***       Он размышлял о вчерашнем разговоре. «Поживём – увидим» – это была прекрасная фраза, чтобы описать все его планы. Тщетность планов, скорее, чем сами планы.       Всё рушилось, как хрупкий деревянный помост над пропастью, стоило вступить на него или проверить на устойчивость мыском ботинка. Только будущее могло ответить на вопросы прошлого, и оно неотвратимо приближалось. С каждым боем огромных школьных часов, с каждой случайной оговоркой-недоговоркой Тома – он весь, от материальной оболочки до образа в голове, состоял из этих оговорок. Что-то утаивал, что-то нечаянно выдавал, размывая представление о самом себе в голове Гарри. Сформированный взгляд на личность Реддла трескался и слой за слоем осыпался, обнажая новые цвета краски, становясь всё более тонким и обтекаемым, поражая всё больше, дезориентируя. Он выбивал почву из-под ног и воздух из лёгких просто тем, что был. Был таким разным. Не поддавался дешифровке, менял сам способ шифрования и послания, которые хотел передать, коверкал их прямо на лету, на бегу, не давая возможности отдышаться, только вилял точкой на горизонте, вынуждая Гарри всегда догонять, силиться догнать, но неизменно оставаться позади.       Том умел в правильный момент вручить нож, настроить человека так, чтобы он сам провёл лезвием по запястью, напоил своей кровью, самим собой. Гарри чувствовал, как мироточит его душа, оказываясь лицом к лицу с Томом.       Гарри чувствовал, как из него вытекает жизнь, вытекает личность, даже воспоминания; всё становится общим, делится надвое, отражается, искажается, потому что именно отражение, уродливого доппельгангера он видел перед собой каждый раз, когда мысленно обращался к Тому.       Том ставил перед ним зеркало, отходил и молча стоял в стороне. Ему уже не нужно было корчить рожи или бросаться жестокими провокациями, за него это научился делать сам Гарри, да так и стоял перед зеркалом, гадая – это он так отвратителен или только его отражение?       Гарри смотрел в зеркало и пытался рассказать себе о себе хоть что-то, потому что делать так советовали украденные у Тома мысли, но только терялся. Он раскололся надвое, на до и после, и ни об одной из своих ипостасей не мог сказать ничего хорошего. Даже ничего определённого.       Только он и пустота.       Гарри выучился думать о себе без жалости. Или кто-то заставил его выучиться. Это было прошлое. Всегда только прошлое, дышащее в затылок. Том говорил, в этом вся проблема.       Но Гарри знал, знал ведь, что подлинная проблема в том, что он выучился думать о себе.       О себе не как о части чего-то большого, многоголосого и многоголового, с единой кровеносной системой и единым же потоком мыслей, с единой целью; нет, он теперь думал о себе как о чём-то маленьком, сморщенном и беззащитном, как новорождённый. Он надёжно привязывал к себе людей, привязывался сам, но эта связь всегда взаимно служила и ему, и людям камнем, тянущим на дно. Он тонул в их глазах, тонул в обнимку с неподъёмной глыбой чувства вины, даже не пытаясь всплыть.       Гарри утянул за собой Гермиону и очень вовремя не додумался прихватить ещё и Рона.       – Я наобещал ему лишнего, – бездумно произнёс он.       – Никто не тянул тебя за язык, – отчеканила Твайла.       – Замолчите же вы, – шикнула на неё Гермиона. – Гарри. Гарри, послушай. Ты ничем ему не обязан.       – Я обещал, что не стану его убивать. Никогда, понимаешь? Но я, – он развёл руками, – я же этим и занимаюсь. Он и то, чем он станет, – одно целое. А я собираюсь обрезать это, будто всё так просто. Ампутировать, как конечность в гангрене. А это тоже живая часть Тома. Он без неё... неполноценный, раздробленный.       – Ты слишком много на себя берёшь, – хозяйским тоном заметила Твайла, не отрываясь от работы – она перекладывала с места на место какие-то бумажки – и зажав перо в зубах, отчего говорила нечётко. – Даже если очень захочешь, ты не сможешь убить в Томе Тома. Это вне твоих сил. И что за чепуха? «Неполноценный», правда? А в твоём будущем он был полноценным?       – Вы не понимаете, – болезненно оборвал её Гарри.       – Всё, с тебя хватит. Пойдём.       Гермиона решительно двинулась с нему, продираясь через кипы бумаг, разложенные прямо на полу. Протянула руку.       – Куда? – безжизненно отозвался Гарри.       – На воздух. Тебе надо проветриться, – почти взмолилась она. – Здесь уже ничем не поможешь. Мы пойдём?       – Идите, дети, – Твайла даже не обернулась.       На пороге он остановился, услышал, как чиркнули по паркету каблуки туфель Гермионы. Они чуть не налетели друг на друга. Гарри взялся за дверной косяк и обернулся.       – Я не дурак. Понимаю, что однажды наступит момент, когда мне придётся выбирать, убить или быть убитым. Но теперь мне кажется, что каждый вариант настолько необъятен, что выбор теряет смысл. В каждом варианте смысла больше, чем в самой возможности выбора.       Твайла подняла голову и застыла каменным изваянием. В коридоре что-то скрипнуло, и она отмерла, Гарри даже показалось, что он слышал скрип проржавевших механизмов, когда она разлепляла явно пересохшие губы.       – Есть всего один верный способ избавиться от мук выбора, Гарри. – Она понизила голос: – Надёжный. Окончательный. Смертельный. Сам знаешь, какой. Убить или умереть за идею всегда очень просто. Это очень банально, Гарри. Потрудись научиться за идею жить и даровать жизнь, я тебе это повторяю не в первый раз. Потрудись задать себе вопрос, почему во имя благородной цели кто-то всегда обязан страдать? Задумайся хотя бы над тем, действует ли этот принцип где-то за пределами твоей черепной коробки, – она постучала пальцем по виску. – Найдёшь ответ и жить сразу станешь легче, – поучительно протянула она. Затем пожурила с жёсткой усмешкой: – Не получается, да? А знаешь, почему? Вы оба – люди. Всего лишь люди, и ты, и он. Вот и занимайтесь своими человеческими делами, посильными двум рукам и одному мозгу, если в состоянии только разжёвывать то, что мама-птица кладёт в клювик. Но если в вас достаточно смелости, – припечатала она, – чтобы пытаться осмыслить материи, от которых буквально кипит, – по слогам проговорила Твайла, клацнув зубами, – ваше серое вещество, – откинулась на спинку кресла, – то и тогда помните, что остаётесь просто людьми, и роли вершителей судеб вам не к лицу.       – А вам к лицу? – холодно уточнила Гермиона. – Что вообще вам к лицу, профессор? А то вы всё о Гарри да о Гарри, может, расскажете, откуда у вас такая нечеловеческая мудрость?       – Я расскажу об этом только тогда, когда его серое вещество выкипит до последней капли. – Она смерила Гарри уничижительным взглядом. – Тогда, когда увижу, что ему благополучная развязка вашей истории нужна больше, чем мне. Чтобы сорвать плод с древа познания, Еве надо было до него дотянуться, дорогая Гермиона. Не тянись, не делай за него ещё и это. Пусть сам расстарается и научится вовремя задавать правильные вопросы, – она поморщилась с таким видом, словно хотела сплюнуть.       Гермиона слегка толкнула его в спину.       – Идём.       Гарри кивнул и двинулся вперёд. Закрыл за собой дверь, пристукнув по ней кулаком в бессильной ярости.       – Она права. Я даже сделать ничего сам не могу.       – Ты очень много сделал, – отстранённо бросила Гермиона, всматриваясь в темноту. Слева, если смотреть от двери в профессорские покои, коридор заканчивался неосвещённым тупиком. Даже днём там клубились тени, а в ночное время, в беспокойном свете факелов, и вовсе разыгрывались и переползали на окружающие стены.       – Что-то не так?       – Мне показалось, тут кто-то есть, – проронила Гермиона напряжённым свистящим шёпотом. Гарри услышал шорох одежды и заметил, что в руку ей скользнула палочка. Она начала было поднимать древко, но остановилась. – Пустяки, это не стоит внимания. Пойдём скорее на улицу.       ***       Вид Тома вызывал сочувствие. Даже жалость. Он клевал носом, дожёвывая второй сэндвич за ночь. Тёр глаза, зевал, разрывая рот, но упорно чах над учебником.       – Ты скоро? – не надеясь на положительный ответ, спросил Гарри, глядя в потолок.       – У меня завтра экзамен по магловедению, – проворчал Том с наверняка кислой миной, дожевав.       – Зачем тебе сдавать магловедение? – ужаснулся Гарри. – Ты же не его будешь преподавать.       – Идиотизм, правда? – хмуро хмыкнул Том. – Это требование ко всем учителям. Вроде как нельзя преподавать грязнокровкам, если не знаешь магловских обычаев. Чепуха на самом деле, весь предмет – нереалистичная бесполезная тупость, но учить надо.       – Том, – со значением одёрнул Гарри.       – Чего?       – Грязнокровки, серьёзно? Ты и сам не чистокровный.       Он промолчал и снова уткнулся в книгу.       – Тебе никогда не было за себя обидно? – Том послал в ответ скептический взгляд. – Ты же хоронишь себя. И ради чего? Ради репутации? Боишься косых взглядов? Уничтожаешь себя, хотя при твоей харизме можно завоевать сердца слизеринцев даже проповедями о любви и добродетели.       – Спасибо за лестный отзыв, я передам эти слова своей харизме.       – Ты снова это делаешь. Ты сбегаешь от разговора.       Том громко захлопнул учебник.       – Я не сбегаю. Этот разговор бессмысленен, а у меня на носу экзамен и я не могу полагаться на зелья. Мне нужно спать и работать, а не обслуживать твою болтливость. Если ты так охотно принимаешь подачки, это твоя проблема. Отмазали – не высовывайся и не мешай людям работать.       – Тебе напомнить, по чьей вине я не смог отучиться в своё время? – Гарри сел. – Это не моя прихоть или лень. И сейчас я не сам выбрал не сдавать экзамены. Меня поставили перед фактом. Я тоже не в восторге, потому что, если помнишь, до недавнего времени готовились мы вместе.       От негодования зашумело в ушах. Связь встрепенулась, умножая гнев вдвое.       – Я уверен, она и за тебя словечко замолвит в сентябре. Посмотрим, как ты смиришься с тем, что должность будет достижением чужих связей, а не твоих гениальных мозгов. Тебя не возьмут, Том, – покачал головой Гарри, – если она на это не повлияет. Мы оба это знаем.       – Я никогда никого не просил за меня вступаться, – Том вздёрнул подбородок, – и если так происходило, то и это было достижением «моих гениальных мозгов». Мне, по крайней мере, помогали из уважения, а не из жалости и снисхождения.       – Ты не провёл седьмой курс в бегах, а сидел на всём готовеньком в тёплом замке с кучей еды. И самой большой проблемой было домашнее задание, в то время как моей в твоём возрасте – выживание, – прорычал Гарри, давясь возмущением. – Ты не можешь упрекать меня в слабости.       – Я никогда, – подчеркнул Том, – не упрекал тебя в слабости. Я упрекаю тебя в том, что ты не в состоянии заткнуться и засунуть куда подальше своё высокомерное всепрощение. Не надо меня жалеть.       Раздражение Гарри поутихло, и он с интересом придвинулся к тому краю дивана, что ближе к столу, за которым сидел Том.       – Ты привык во всём видеть высокомерие и прислуживание. А мне действительно интересно, что ты так поздно учишь. И я не хочу, чтобы ты умер за зубрёжкой. Ты и так всё знаешь.       – Почему не хочешь? – с подозрением переспросил Том.       Гарри запнулся. Открыл рот, потом снова закрыл.       Почему?       Нежелание вредить Тому как личности – это естественно, это нормально. То есть, конечно, ненормально и неестественно, но с этим Гарри смирился. А это... забота? Откуда она?       – Я волнуюсь, – как можно спокойнее выговорил он, прочистив горло.       – Волнуешься, – всё ещё недоверчиво уточнил Том.       – Вроде того.       Это было неловко.       Между ними никогда не возникало такой неловкости. И не должно было, потому что... ну откуда ей взяться? Они и говорить-то друг с другом еле научились, а той ночью произошел только очередной акт насилия. Башня. Том. Руки на плечах, спине, руки повсюду, почти внутри, в венах, сердце и лёгких, руки в голове, они шарят в убеждениях и памяти, во всём, что делает Гарри собой, во всех составляющих его «я». Губы. Язык. Ледяной дождь и хаотично бьющие молнии.       В этом не было никакого смысла. Том проверял границы дозволенного. Больше ничего.       Или что-то ещё?       Мог ли Том быть ещё более вывихнутым, чем казалось изначально? Где-то на уровне самых тайных желаний, в самом зачатке, в сердцевине.       Могло ли в нём крыться то чудовищное, что и в мыслях-то страшно назвать своим именем?       Имя этому было одно, и имя это было – Том. У него всё всегда шло не так, не как у всех, всё своим путём, всё по-другому.       Не про романтику. Про обладание. Просто Гарри вляпался в очередную игру с меняющимися среди партии правилами и сам этого не заметил.       Просто. «Просто» у них никогда ничего не было.       Всё всегда было сложно. Ни одно действие не могло обойтись без подтекста. Том так ловко манипулировал словами, что не угадывалась даже цель манипуляции. Чего он добивался той ночью, тогда, стоя на башне, о чём думал?       – В твоих мыслях сейчас творится такое, что мне и прикасаться к ним не хочется.       – То, что в них творится, правдиво? Что это было? – Гарри осёкся, увидев его взгляд.       Масляный. Мажущийся на коже жирным слоем того, чему имя было Том. Если бы они сидели немного ближе, буквально на метр, этот вопрос получил бы исчерпывающий, незамедлительный ответ.       Как хорошо, что они сидели далеко.       Безопасно далеко. Такое расстояние не сократить, просто потянувшись, а никто из них не решится встать и кинуться навстречу, рискуя при этом выглядеть нелепо и не получить желаемой реакции.       Да и желания у них, хотелось верить, были разные.       – Скажи, что это очередная глупая шутка.       Слова и вдохи драли горло. Оно шло трещинами, осыпалось, как образ Тома, осыпалось, как его глупые шутки. На самом деле очень умные шутки. Слишком умные, осмысленные и тонкие, чтобы быть по-настоящему смешными. От каждой из них хотелось плакать; от этой – тоже.       – В каждой шутке есть доля шутки, – снова слишком умно пошутил Том.       Лишь доля. Незначительная. Остальное – серьёзно.       У них всегда всё было слишком серьёзно. Гротескно. Вывернуто. Слишком слишком.       – Это такая игра?       Они оба – это слишком серьёзно, чтобы не звучать, как шутка.       И почему пульс стал таким оглушительным? Почему обгоняет секунды, мучительно отсчитывая их одну за другой, почему время тянет с ответом?       – Я больше не играю, – сообщил ровно, как посредственную метеоролоическую сводку, Том. – Только не с тобой. С тобой – невозможно.       Время всегда тянет с ответом, а затем даёт его, и рушит, рушит одержимо и хладнокровно всё, из-за чего задавался вопрос.       Неопределённость. Она почти сладкая, на вкус такая жидкая, пластичная, с ней жить легко и приятно, совсем не в пример соседству с давящей ясностью.       – Знаешь, а шло бы магловедение к чёрту. Я и так всё знаю лучше тех, кто составлял письменную часть. А на устной как-нибудь выкручусь.       ***       Они, освобождённые от экзаменов по состоянию здоровья, шли к замку. Гермиона молчала, он тоже молчал – снова не о чем говорить. В руке шуршал смятый Пророк, отбой обещал прогреметь через несколько минут. Том, не очень удачно, по его словам, выкрутившийся на устной части, сидел, обняв колени. Сидел далеко, размытый голубым маревом сумерек. Когда он уронил голову в кольцо рук, фигура, сидевшая рядом, тряхнула головой, отдавая на волю ветру тёмное пятно волос. Затем положила ему руку на плечо и склонилась так, будто что-то говорила. Что-то очень важное, что сообщают только шёпотом.       А они с Гермионой шли в замок и думали только о том, что оба теперь знают, где видели рисунок с кольца.