Прошлое ещё дышит

      Долгое нервное утро они провели по отдельности. Наверное, к лучшему: Гарри даже урывками больно было видеть, как Том с сосредоточенным лицом снуёт из кабинета в свою комнату, переносит книги и выслушивает советы Твайлы. Быть с ним казалось невыносимо. Тянущее чувство в груди тяготило в сотню раз сильнее, чем все разом мысли из прошлой жизни. Даже схватки с Волдемортом Гарри восьмимесячной давности не боялся так сильно, как нынешний Гарри боялся отъезда. Всего несколько часов – Том отправлялся вечером, – и они больше не встретятся. Разумеется, уже завтра Гарри увидит его вновь, но это будет не тот Том. Не его Том.       Мороз по коже от попытки это осознать.       Они пробудут в разлуке считанные часы, но для Тома пройдёт полвека. Гарри за это время никак не изменится, но Том... Это предстояло выяснить. Вернулась навязчивая тревога – вдруг он сделал недостаточно? И только пара часов да ворох коротких фраз остались, чтобы внести коррективы, а после Том станет недосягаем.       Был ли он досягаем всё это время?       Вряд ли.       Торопливый завтрак на бегу, разговор с Гермионой, в котором только:       – Как ты?       – Нормально.       Она в ответ только поджимает губы, потому что любому очевидно, что он как угодно, но точно не нормально. И уходит, ничего не спрашивая. Гарри за это благодарен.       Обед в ободранной серой столовой, чинный, размеренный до зубного скрежета, постановочный. Спасибо, что не снова оленина, они купили продуктов в Косом Переулке и пища стала разнообразнее. От стены отстали обои, свернулись рулоном, и Гарри чувствует странное родство с рассыпающимся особняком.       Мысли, мысли, мысли.       Том неуловим, он вихрем мечется по коридорам, хлопает дверью кабинета, выходя оборачивается, потому что Твайла всегда кричит что-то вдогонку, видимо, вспоминая детали.       Связь натягивается, накаляется. Пока не лопается, но видит Мерлин, она к этому близка.       Ужин. Молчаливый, за столом их только четверо, Рос опять испарилась, Твайла опять не ест. Только смотрит в сторону и изредка что-то нашёптывает Тому.       Во всём чувствуется скорая конечность растянувшегося момента. Закономерная конечность, не внезапная.       Ужин заканчивается, и Гарри возвращается в комнату, тоже начинает собирать вещи, ведь теперь окончательно становится ясно – надолго он здесь не задержится. Просто не сможет, даже если обстоятельства вынудят.       Восемь месяцев шли к этому моменту. Вот прямо к текущей секунде. День за днём только ради точки невозврата. Том отбывает через считанные минуты, и это последняя чёртова возможность что-то сделать, но Гарри сидит на кровати и смотрит в стену, держа идеальную осанку, лишь бы не терять концентрацию и не расслабляться.       Всё очень скоро оборвётся, это витает в воздухе.       Скрипит дверь, он оборачивается.       – Опять смотришь волком, – с разочарованным пониманием замечает Том. – Я всё никак не успевал тебе сказать... Скорее всего, всё сильно затянется, так что я договорился о съёме комнаты в Хогсмиде. И с тобой хотел поговорить Альфард, так что, если не против, можем отправиться вместе, побудешь со мной до конца дня. Думаю, Альфард успеет.       «Не против ещё бесконечность дней, – мысленно отвечает Гарри, закрывая глаза, – но ни секундой дольше».       Оказывается, есть время. Чуть больше времени, это просто чудесно.       Это больно.       – Хорошо, – как может спокойно говорит Гарри.       – Что-то случилось? – встревоженно уточняет Том, и в этом отчётливо проступает: он понятия не имеет, что отправление в будущее назначено уже на завтра. Он думает, что у них ещё всё время мира. Почему ему никто не сказал? И стоит ли?       Гарри закусывает губу, размышляя. Решает: нет. Так будет легче.       – Ничего, просто я не ожидал, что Альфард захочет поговорить.       И правда, зачем ему? Гарри и сам не прочь пообщаться, подвести логическую черту, может, узнать немного о прошлом Тома, о факультете, увериться, что беспокоиться не о чем. Это было бы даже полезно, только зачем это Альфарду?       – А, не бери в голову, у него свои причуды, – машет рукой Том. – Не думаю, что он скажет что-то серьёзное, хотя мне тоже непонятно...       – Пора, – глухо звучит в коридоре.       – Идём.       И Том протягивает ему руку, и не взяться за неё невозможно.       Они идут молча, так и не расцепив рук. Позади Твайла, рядом Гермиона, она то и дело стреляет взглядом к их рукам, но ничего не говорит. Душит любые вопросы, и вот Гарри опять благодарен.       Они выходят на крыльцо, хотя можно было аппарировать и из дома. Наверное, в это вкладывается что-то символическое, но Гарри думает об этом очень мимолётно. Процессия застывает на минуту, никто не берётся нарушать священное молчание. Взгляд сам собой находит ближайший дуб, сильный, высокий и непоколебимый, он, должно быть, никогда не задумывался ни о чём серьёзном, у него простая роль и надёжная почва, у него сильные корни и ему незачем сниматься с места. О себе Гарри такого сказать не может. Он замечает, что Том смотрит туда же, и Гермиона тоже.       – Хорошее дерево, – тихо бросает на ветер Твайла. – Я помню его ещё жёлудем.       И что-то трескается в воздухе. Пока толкался в толпе Косого Переулка, Гарри этого не чувствовал, и даже глядя, как Том крутится перед зеркалом, выбирая мантии, тоже, но сейчас по голове бьёт обухом: это конечная. Не последняя минута в этом времени, но одна из последних, пусть впереди ещё целые сутки.       Всё это – одна непомерно растянувшая минута.       Твайла разрывает тишину:       – Том, удачи. Требуй поговорить со Шляпой, если будут проблемы. Она поймёт, что ты от меня.       Они отходят на шаг, заговаривают тихо, и взгляд Гарри обращается к Гермионе. Она мнётся и никак не решается начать.       – Всё будет хорошо, – пусто обещает Гарри.       – Я вижу, как тебе плохо от всего, – мучительно сдвигает брови она, – но просто помни, что я рядом. Даже когда ты будешь в Хогсмиде, а я буду здесь, я всё равно с тобой, – Гермиона старается поддерживающе улыбнуться, но выходит скверно. И всё-таки Гарри снова благодарен.       Они обнимаются, и на душе чуть легчает.       Краем глаза Гарри видит, как Твайла замечает что-то в траве. Присаживается, поднимает конверт. Бледнеет, но даже Тому ничего не говорит.       И вдруг приближается к Гарри, зачем-то накрывает рукой брошь на его груди, сжимает на десяток секунд. Сообщает деловым тоном:       – Сработает как портключ. – Склоняется совсем к уху и шёпотом добавляет: – Но только к утру.       «Как благородно, – иронически проносится в голове, – даёт нам столько времени...».       – Спасибо, – говорит он вслух.       Она кивает, мол, не за что. Меняется в лице:       – Берегите себя. Вы оба.       Гермиона утирает отчего-то пробившиеся слёзы и снова бросается с объятиями, чуть не сбивая с ног. Гарри тихо смеётся, успокаиваще гладит её по волосам, посматривает на Тома – тот собран и спокоен, одобрительно кивает. Гарри отстраняется, выдавливает немного жизни в улыбку. Гермиона шмыгает носом в ответ, но по ней видно – понемногу приходит в себя.       – Я же не навсегда.       Она снова кладёт подбородок ему на плечо, шепчет еле слышно:       – Я чувствую, что произойдёт что-то ужасное.       – Всё будет хорошо, – повторяет Гарри, не зная, что ещё сказать.       ***       Он ждёт Альфарда в условленном месте – около Кабаньей Головы. До встречи ещё несколько минут, и мысли непроизвольно возвращаются к Тому, раскладывающему вещи в неуютной тесноте снятой комнаты.       Горит закат, заливая небо кровью солнца. На душе вновь неспокойно. Мимо идут люди, их мало и ни одного студента, видеть Хогсмид таким непривычно, только во время войны улицы его были такими покинутыми и мрачными. Холод вечера поселяется под одеждой, морозит вдоль позвоночника, играет на нервах.       Альфард появляется точно в срок. Выныривает из-за поворота, сверкая наглой улыбкой. Становится чуть теплее от простого осознания: что-то всегда остаётся неизменным, даже если остальное утекает сквозь пальцы. Нужны, наверное, такие люди, у которых есть дар в некоторые моменты выбивать землю из-под ног, но в тяжёлые времена давать ощущение контроля и постоянства. Таких людей невозможно предугадать, но это непонятным образом придаёт уверенности.       – Привет, – задорно здоровается он.       – Привет, – несколько потерянно возвращает рукопожатие Гарри. – Зайдём в Кабанью Голову или?..       – Духота отбирает ясность мысли, – заумно декларирует Блэк, – а нам сейчас очень важно мыслить ясно.       – О чём ты хотел поговорить?       Тот хмыкает, ворочает ботинком землю, беспечно улыбается. Поднимает глаза и выуживает из складок мантии трубку. Закуривает и только тогда отвечает:       – Не «о чём», а «о ком», мой дорогой друг. И в этом смысле я очень стабилен, говорить в наше время почти не о ком, – весело заявляет Альфард. И мгновенно меняет тон: – Думаю, тебе это будет полезно.       – Пожалуй, – соглашается Гарри. – Я появился здесь совсем недавно и почти ничего не знаю о том, что было до меня. Но мне было бы интересно это понять. Том вёл странную опасную игру, насколько я успел увидеть.       – Он... скучал, – Альфард неопределённо качает головой, как будто отгоняя посторонние мысли. Или более прямые формулировки. – Он привык к тому, что всё достается с боем, но в конечном итоге всегда оказывается у его ног. Привык вести «странные опасные игры» по своим правилам.       – Ясно, – кивает Гарри.       – Ты не видел Слизерин в расцвет власти Абракаса, – мечтательно затягивает в ответ.       – Абракас?       – Малфой же, – пожимает плечами Альфард. Сейчас, с трубкой в расслабленных пальцах и усталым взглядом, освещаемый только закатом, он выглядит куда старше, чем несколько месяцев назад. Уже не кажется ребёнком, копирующим взрослых. – Они были два хищника. Абракас в Томе видел преемника или кого-то вроде секретаря, просто чуть более умного, чем остальных. Меньшее из зол. Том видел в Абракасе добычу. Абракас тоже любил опасные игры, но имел привычку не слишком объективно оценивать свои силы. Раньше проносило, в случае с Томом повезло меньше. Во что это вылилось, сам видишь.       – То есть Абракас не всегда был таким?       – Разнузданным и истеричным? – уточняет Альфард. – Конечно нет. Его веселье – истерика смертника, фактически мертвеца, который ещё дрыгается в петле. На втором курсе ещё невозможно было угадать, чем это кончится, с третьего стало понятнее. На четвертом Абракас уже был обречён. Пятый подвёл черту, к началу шестого Тому стало скучно. Его план по завоеванию Слизеринского трона, по совместительству – Абракаса, занял три с половиной года прощупываний и ещё полтора года полной реализации.       – А что Абракас?       – А Абракас идиот. Я солью тебе воспоминания о том времени, когда все были уверены, что он – новый король факультета. Посмотришь, как он выглядел. Это был стервятник. Хищная птица, прекрасная и остропёрая. А потом Том вырвал ему крылья и пришпилил в рамочку, как жука. И весь Слизерин самозабвенно последовал за ним.       – Но ты – нет?       – Почему же? – на лице Альфарда проступает знакомая пьяная одержимость. Как же всё это неправильно. – Я очарован им больше всех. Почти трепещу. Просто таким людям, как Том, нужен кто-то, кто будет служить напоминанием, что не все вершины завоеваны и скучать пока рано. Кто-то, кто будет зудеть и выводить из себя, держать в тонусе.       – И ты такой человек?       – Вроде того.       – Что ж, поздравляю, ты очень близко к нему подобрался.       – Ну уж не ближе тебя, – играет бровями Альфард. – Тебе хватило меньше полугода.       Они замолкают на минуту. Закат уже догорает.       – Приглядывай за ним, – через силу выдавливает Гарри. – Мне придётся уехать. Надолго. Не знаю, что он в это время сделает.       – Всё настолько дерьмово? Нехило же ты на нём повернулся, приятель, – прозорливо щурится Альфард.       – Наверное, я такой не первый, – нервно смеётся Гарри.       – Точно первый, кто меня о таком просит. И первый, кому я не откажу с порога. Но лучше тебя с приглядыванием никто не справится, – вежливо поправляет Альфард. До «вежливо отказывается» фраза всего на пару тонов недостаточно насыщена притворным сочувствием, но и до «вежливо посылает» ещё целая пропасть.       – Чего ты хочешь взамен?       – Полцарства и принцессу в жены. Шучу, – хотя с него сталось бы. – А ты никак решил его бросить?       – Охраняешь территорию хозяина?       – Это ещё неизвестно, кто чей хозяин, – вполне серьёзно парирует Альфард.       – Так он не знает?..       – Да знает он всё прекрасно. Просто понимает, что ему так лучше. Или думает, что всё равно держит всё под контролем, пикси его разберёт.       – Так чего ты хочешь взамен?       – Ничего, – безмятежно успокаивает Альфард. – Я ещё более азартный игрок, чем он. – Блэк оттягивает рукав, смотрит на наручные часы. – Пора. Адьос, Гарри.       – Обещай, что не оставишь его, – он сжимает чужое предплечье. Альфард пять секунд гипнотизирует его взглядом, знакомым оценивающим взглядом, в котором кроется едва ли не больше теней и в плохом смысле многообещающих планов, чем во взгляде Тома. Затем отступает, легко стряхивая ослабшую хватку, улыбается чеширским котом и аппарирует, так и не давая ответа.       Гарри сглатывает замешательство.       Чёрт знает что. Яснее не стало.       Небо расцветает ночной синевой, зажигаются первые огоньки звёзд. По затылку ползёт озноб, и стоит уже вернуться к Тому, но этого отчаянно не хочется.       Потому что быть с ним – как передавать друг другу бутылку яда, отхлёбывать поочереди и смеяться, делая вид, что всё идёт по плану, что они не убивают себя, а весело проводят время, как нормальные люди. Тому, может быть, всё равно, но не ему. Том, может быть, уже поставил на себе крест, но Гарри не хочет терять границу, за которой привязанность перерастает в болезненное самоповреждение.       С Томом легко даже идти на убийство. Том бывает чуток и сентиментален, но неизменно возвращает с небес на землю очередной чудовищно деструктивной выходкой.       «Влюблённость – это чудесно, с тяжёлым сердцем думает Гарри, – но нет никакой романтики в том, чтобы тянуть друг друга в яму».       И снова всё упирается в выбор между своим благополучием и чужим, только ставки как никогда высоки: благополучие Тома стало уже не как чужое, а почти как своё. И Гарри искренне кажется, что если не помочь Тому, то себе он не поможет тем более. В припадочном угаре самоубийц нет ничего привлекательного, но как ещё жить?       Как ещё жить, когда он плохо помнит, чем дышал без Тома? Как сделать выбор между разумом и чувствами, если чувства – единственное, засчёт чего до сих пор жив разум?       Ему и без Тома было несладко. Без необходимости за уши вытаскивать его из кромешной темноты хватало своих проблем, но до сих пор ведь случаются краткие минуты, в которые кажется, что только это «вытаскивание» заставляет жить дальше. Как ограничить опасное и нездоровое, вредное, если буквально на этом они и сошлись?       Но нет же, Том ведь прекрасный собеседник, он яркий и интересный в те минуты, когда не режет по живому и не затягивает в бездну. У него хорошее чувство юмора, пока оно не генерирует поверхностные шутки о том, от чего нормальному человеку хочется только плакать. Он уже врос под кожу, сплёлся с каждым позвонком, затопил собой вены, и даже сейчас, когда кажется ядовитым и опасным, решиться вытравить его из себя нелегко. Вытравить, а что останется?       Где будет Гарри и зачем ему жить, если рядом не будет проблемного, больного на голову придурка?       – Всё образуется, – шепчет он вечеру. – Надо стараться и держать себя в руках, само по себе ничего не наладится.       Нужно работать. Нужно прилагать усилия и очень много отдавать, чтобы хоть кроху получить взамен. Но и эта кроха – лучшая награда, каждое свидетельство того, что Том меняется, бесценно. Может, это нездоровое желание его исправить и переделать под себя, но ничто и никогда не выглядело так логично и желанно, как возможность остаться рядом.       Ведь один день ничего не решит? Том может сказать ещё миллион страшных слов, вгоняющих в петлю, для Гарри это будут только слова, его задача – слушать, он не из обидчивых. Тому каждое слово обходится куда дороже, это он себя наизнанку выворачивает и изливает душу, делится тем, чем ни с кем никогда не делился. А Гарри – просто слушатель. Ему ничего не стоит услышать ещё миллион страшных слов, в конце концов, его страх и чувства – его ответственность. А Том недостаточно дееспособен, чтобы брать на себя ответственность за то, что говорит. Тому в тысячу раз хуже.       Даже если Том скажет, что они должны умереть прямо сейчас, это будет не фатально. Гарри уже долго рядом, Гарри долго терпит и отщипывает от себя по кусочку желание жить – перетерпит, не развалится. Он не стеклянный.       ...Иногда то, насколько долго думаешь над ответом – уже ответ...       Так что решение уже принято, уже сделан выбор между разумом и чувствами, осталось только смириться с ним и продолжать жить, сцепив зубы.       Всё окупится. Он спасает целую жизнь, какая разница, насколько ему обидно? Это достойная цель, чтобы немного себе навредить. Жизнь Тома окупает что угодно, и если она на кону, то хороши любые средства. Даже если нужно закрыть глаза на ущерб себе.       Вот такое решение, Гарри всё поймёт, пожалеет и будет рядом; Гарри проглотит что угодно, потому что теперь, даже если Том пожелает ему смерти, это будет не так больно, как уйти от него.       И Гарри открывает тяжёлую дверь, невесело думая, что её скрипом сама вселенная намекает, что дальше будет ещё хуже и ещё тяжелее. Каждые врата на пути к Тому – испытание на прочность. И сейчас Гарри как никогда уверен, что пройдёт каждое с блеском.       И всё-таки сердце дребезжит, не соглашаясь, что оно достаточно крепкое.       И Гарри идёт по лестнице, потом – по коридору, он входит в комнату, где Том занимается своими делами: оценивающе разглядывает мантии, стряхивает с них невидимые пылинки. Сердце бьётся уже спокойнее – пока Гарри мучается надуманными проблемами, Том просто живёт. И это ценнее боли в груди, тревоги и неуверенности. Это с огромным отрывом перевешивает.       – Вернулся? – мягко спрашивает Том, не оборачиваясь. Перед ним левитирует мантия, он любовно расправляет складки, отстраняется и приближается, рассматривая каждый шов.       – Да, – с задержкой говорит Гарри. – Альфард, кажется, ушёл. Вам не нужно было поговорить?       – Успеется, – отмахивается Том. – У нас есть связь, ничего, если в этот раз не пересечёмся.       – Понятно.       Пауза затягивается, пауза – петля. Когда нет белого шума разговора, слишком явными становятся чувства. Надо чем-то отвлекать внимание, поэтому Гарри начинает, чтобы заглушить ураган мыслей:       – Сколько планируешь работать в Хогвартсе?       – Не знаю, – пожимает плечами Том. По жесту видно: всё он знает, просто думает, как подать помягче. – Может, лет десять.       – А дальше?       – Посмотрим.       – Пойдёшь в политику? – нельзя не задать этот вопрос.       Том позволяет мантии опасть на постель и оборачивается. Сверлит серьёзным внимательным взглядом.       И до боли хочется услышать «нет», но ясно, что он ответит по-другому. Сердце перекручивает, сжимает в зудящий комок, бросает из пяток в горло.       Это настолько больно, что дышать не хочется. Хочется обнять его, прижать к себе и никогда не отпускать, просто чтобы быть уверенным, что ничего не натворит. В первую очередь – с собой. Ведь если у человека такой природный талант закапывать себя заживо ради авторитета среди школьников, то где гарантии, что он не расчленит себя заново ради министерского кресла? Том – мастак втискиваться в жмущие ему образы, безжалостно обрезая те части себя, которые не влезли. Нет сомнения, он растащит себя на кусочки, если это потребуется для того, чтобы угодить министерским жабам. От этого только сильнее хочется сжать его покрепче. Нельзя быть к себе таким жестоким. Нельзя травить себя ни сигаретами, ни гнетущими знакомствами, ведь Том – это куда больше, чем просто бывший староста или перспективный политик.       Гарри не понимает, как это происходит, но вот он уже кладёт подбородок ему на плечо, обхватывает под руки, пробегаясь пальцами по острым лопаткам.       – Будь к себе бережен. Я обещаю, мы ещё встретимся, только доживи. Не убивай в себе себя, ты не начинаешься и не заканчиваешься должностями и костюмами. Ты – это просто ты, и тебе необязательно быть кем-то ещё, чтобы иметь ценность. Тебе необязательно что-то завоёвывать.       – Я не понимаю, почему ты ещё рядом, – пусто выговаривает Том так, будто язык его не слушается. – Говоришь такие вещи. Терпишь меня. Почему?..       – Потому что ты удивительный. Ты въелся в меня так глубоко, что, кажется, я никогда не отмоюсь. Самое странное – я не собираюсь даже пытаться. И мне не нужно терпеть тебя, чтобы быть рядом. Мне не в тягость.       – Я слабый и жалкий идиот. Меня не существует, понимаешь? Я настолько хорошо научился приспосабливаться, что не представляю из себя ничего самостоятельного.       – Ты сильный, – упрямо шепчет Гарри. – Ты лидер. Ты умеешь подстраивать под себя обстоятельства и карабкаться наверх, просто не забывай, что ты и без титулов остаёшься собой и не обязан ничего доказывать. – Том напрягается, Гарри не видит, но понимает, что он хочет возразить, и поспешно добавляет: – Ты можешь не верить и не понимать, просто помни. Ты. Ценен. Без «но» и списка недостатков. Ты существуешь, и даже если кажется, что ты себя потерял, ты всегда можешь создать себя заново из того, что осталось. Жизнь только начинается, впереди ещё столько всего, глупо себя закапывать из-за каких-то предрассудков и сомнений, когда ещё есть шанс что-то изменить. Всё в твоих руках. Не в чьих-то чужих, в твоих и только. Сдаться всегда успеешь.       – Хорошо, – обещает Том. И это кажется честным.       Они встречаются губами. В этом уже нет борьбы и замешательства, нет нерешительности, нет вынужденности. Просто сегодня действительно последний день, и, пусть Том об этом не знает, что-то такое чувствуется в воздухе.       Им даже не нужно тянуться, чтобы покончить друг с другом. Можно выцарапать сердце, не разрывая объятий, и подпустить друг друга так близко – пожалуй, самое искреннее, что они могут сделать. Самое красноречивое.       Но они не останавливаются. Падают на кровать, приминая мантию, делая остановки и отрываясь только для того, чтобы расстегнуть рубашки. Пальцы не слушаются, и оба нервно смеются, переглядываются, соревнуясь, кто стащит мешающую одежду быстрее.       – Оставь, – неожиданно для себя просит он Тома, когда сам остаётся без рубашки. – Это красиво.       – Извращенец, – комментирует тот, но послушно бьётся с пуговицами, пытаясь их застегнуть.       – Кто бы говорил.       Гарри склоняется и, не обращая внимание на то, что ждать уже почти невыносимо, берётся за чужой воротник. Пальцы соскальзывают, и он тихо выругивается. Том хрипловато, но беззлобно смеётся, запрокидывая голову.       – Какие мы идиоты.       Мысленно Гарри соглашается с ним, потому что ловит себя на том, как жадно рассматривает бледную шею. Под подбородком короткий розовый порез, видимо, от бритвы или заклинания. Это выглядит одновременно чудовищно и трогательно.       – У идиотов терпение не бесконечное, – бросает он и принимается за ремень.       Том наблюдает за тем, как Гарри пытается высвободиться из брюк, старательно давя улыбку. Когда брюки остаются на кровати, Гарри понимает, почему: Том не церемонится и просто испаряет к чертям всё лишнее. Расставляет ноги, и тут доходит: они понятия не имеют, что делать.       – Мерлин, смотришь так, как будто у меня дракон вместо члена.       – Нет, просто мы идиоты, – Гарри, конечно, краснеет, но ещё храбрится и надеется отделаться без уточнений. Том, уже не скрываясь, хохочет и задиристо показывает язык.       – Это ты идиот. Я всё сделаю.       Они снова тянутся к губам друг друга, и почему-то отказывает интуиция, и всё идёт не гладко и само по себе, а неловко, со всеми детскими глупостями, они сталкиваются руками и задыхаются, и оба, как кажется Гарри, успевают тысячу раз подумать, не придётся ли на утро прибегать к Обливиэйту в целях сохранения самоуважения. Они сгорят со стыда. Но это будет утром.       А ещё утром они уже не увидятся, и это немного подкрепляет уверенность, что останавливаться не следует. Потому что крепнет ощущение – Том может не подпустить к себе так близко в будущем. В будущем он будет непонятно кем, кот в мешке, а сегодня есть призрачная вероятность, что они даже не пожалеют.       Поэтому, пока Том готовит себя, Гарри даже не прячет глаза и не хочет испариться. И ему почти не страшно, он не может думать ни о чём кроме того, как это красиво и волнующе – именно в такой формулировке, «готовит себя», осознанно влезает себе прямо в душу, раздвигает органы и недоверие, месяцы вражды и все разногласия. Чтобы хватило места для чего-то большего, чем неприятие.       Может, для этого он просил прощения и рыдал в июне, для этого им обоим был нужен каждый косой взгляд и разговор на повышенных тонах: просто быть здесь. Никто этого не просил, никто не загадывал, что так будет, но, сказать по совести, никто и не против.       И позже Гарри тоже не страшно. Не страшно двигаться внутри, не страшно слышать шипение и останавливаться, когда просят. Не страшно смотреть Тому в глаза и спрашивать, как лучше. И почему-то не стыдно.       Не страшно даже тогда, когда Том скулит:        – Р-ремень, – это получается у него не с первого раза. Разворачивает голову, находя глазами Гарри, сквозь сбитое дыхание повторяет уже чётче: – Ремень.       Что делать с ремнём, остаётся невысказанным, но это и не нужно, всё говорят глаза: «разрушь-убей-ударь меня». Как можно сильнее и прямо сейчас.       Видимо, пока без этого не обойтись. Должна быть в бочке мёда ложка дерьма и половник саморазрушения. Пока. Пока с этим придётся жить.       Гарри загоняет подальше сложные мысли, высвобождает ремень, складывает пополам, примеряется.       И бьёт наотмашь.