Останусь лишь я

Андрей сидел напротив и цедил пиво мелкими глотками, будто оттягивая момент, когда придётся заговорить о чём-то более существенном, чем навязшее в зубах “чё за хуйня творится, Мих”. Горшок помогать ему не спешил, наслаждался редкой в последнее время возможностью притвориться, что в жизни всё ещё существуют такие простые радости, как нормальный поход с другом в бар. — Короче, Мих, — наконец выдал Андрей, решительно отодвинув кружку. – Чё за хуйня творится?.. — Жизнь говно, в конце смерть, — вымученно пробубнил Горшок. – Вот и весь сказ. Пиво слегонца поправило гудящую голову, перед глазами даже будто прояснилось, но сидящий напротив Андрей в тусклом барном освещении казался изображением на фотографии с засвеченными краями. Ну хоть не двоился, и на том спасибо. — Тоже мне новость, — с фальшивой весёлостью в голосе отозвался Андрей. – Нашёл чем удивить. Но, Мишаня, это же не повод чертей в шеренги строить и жену кошмарить. Горшок дёрнулся, стукнул по столу кружкой так, что пиво расплескалось на липкий стол. Во рту стало кисло — то ли от хуёвого пива, то ли от внезапной обиды. Такие вот, значит, дружеские посиделки, да? – А, так это тебя Фиса вызвонила. А я-то думал, это ты просто захотел пивка со мной попить. Ну пиздец, приехали. — Я сам звонил, — спокойно возразил Андрей. – Но ты ж лыка не вязал. Когда вообще изволил брать трубу. Мычание, потом гудки — спасибо, вот и поговорили. Пару раз поднимала Анфиса, и я так понял, что вам и вдвоём там весело. Неделя, Мих. Неделя вот этой вот хуйни. Я решил подождать, пока кто-то из вас наконец не протрезвеет. Так получилось, что это была Анфиса. Горшок мрачно нахохлился, достал сигареты, выбил из пачки одну. — И что же она тебе рассказала? — Что-что…— Андрей вздохнул. – Миш, неважно, что, на самом-то деле. Достаточно, чтобы поехать к вам. Приехал, а у вас дверь нараспашку. А ты… Ту часть повествования, в которой он тащил упирающегося Горшка в ванную, совал головой под холодный кран, помогал переодеться из заблёванного в чистое и отпаивал сладким чаем, Андрей милосердно опустил — помолчал, наблюдая, как Горшок мнёт в пальцах незажжённую сигарету и вхолостую щёлкает зажигалкой, и спросил: — Анфиса-то, кстати, как? Её я уже не застал. — К родителям свалила, — буркнул Горшок. – Послала меня на хуй — и свалила. Вернётся. — Вернётся, конечно, — согласился Андрей. – Куда она денется. Но это не дело, Миш, так келдырить. Ты чего? Нам ещё мир завоёвывать, в “Голубой огонёк”, вон, прорываться, да в конце-то концов, чем чёрт не шутит, на Кремлёвской Ёлке петь! В костюмах белочек. А! Я понял. Ты репетировал, вот до белочки и допился. — Князь, вот чего ты меня лечишь? – ощетинился Горшок. – Ты что, блин, не понимаешь, что ли? Уж ты-то как раз и должен понимать: Юбилейный — это наш потолок был. Всё! Выше некуда, дальше только вниз. — Ты на самом деле так думаешь? — вкрадчиво уточнил Андрей. — Или это тебе черти подкроватные напиздели? Миш, не верь ты им. Они нихуя ни в чём не разбираются. — Да ну тебя. — Горшок сложил на груди руки, уходя в защиту. – Я с тобой серьёзно, а ты всё шутки-хуютки мне затираешь. Гадкое настроение стало ещё гаже, но более всех нотаций и бессмысленных попыток Андрея разубедить его в неотвратимой близости пиздеца, которую не осознали ещё только самые слепоглухонемые дебилы, Горшка бесило сочувствие во взгляде напротив. Сочувствие — это же почти жалость. А жалость – унижает, так в школе учили. Последнее, что ему хотелось бы получить от Андрея. Горшок резко поднялся. — Так, я домой. Андрей подскочил вслед за ним, словил за предплечье. — Мих, подожди. Горшок развернулся, готовый огрызнуться, а то и на хуй послать — и вместо этого по-дурацки залип взглядом на серебряном колечке в мочке Андреева уха. К чему вдруг вспомнилось… ну, то, что вспомнилось — и сейчас-то почему? И шутка эта его собственная, или не шутка, про подарить кольцо, тоже. Тьфу, блядь. Он отвёл глаза, полез за новой сигаретой взамен измочаленной в крошку, сунул её в рот и сосредоточенно защёлкал зажигалкой, которая как издеваясь раз за разом высекала пустую искру. Андрей достал свою, поднёс ему дрожащий огонёк. Заговорил быстро, не давая шанса вставить слово: — Слушай, Анфиса у родителей, так? Я тут подумал, ну что тебе дома одному-то делать? А давай в деревню махнём? Это неожиданное приглашение застало Горшка врасплох. Он представил, как сидит с Князем рядышком в электричке, и они болтают о чём бог на душу положит, глазея в окно и отсчитывая станции. Как, блин, легко и хорошо бывало до всей этой хуйни. Только вот именно что “бывало”, а прошедшее время — безжалостная тварь, которая без следа сжирает даже самое хорошее, и хрен что вернёшь. Но Андрей-то — вот он, в настоящем. И он сам пока что тоже, так, может… Горшок замялся. Пробормотал: — Да чё там в такой дубарь-то… — Протопим — нормально будет, — не сдавался Андрей. — Да просто голову перезагрузить, Мих, там же по-другому всё, воздух даже. — Вот прям от воздуха всё сразу станет заебись, — хмыкнул Горшок. — Ну, может, не сразу. Но вот топором помашешь — точно полегчает. Колка дров вообще очень помогает от всякой хуйни в голове, отвечаю. Старинные рецепты мудрых дедов. — Ой, иди в пизду, — вяло огрызнулся Горшок. — Народный, блядь, целитель. — Хуитель. Мих, — Андрей подёргал его за рукав, заглянул в глаза. — Ну давай, а? Захочешь — сразу вернёмся. А?.. — Ну, можно, — вымученно согласился Горшок. — Круто! – Андрей просиял. – Тогда завтра утром и двинем? Чего оттягивать. На том и порешили. В Голубково они добрались уже затемно – умудрившись не проебать раннюю электричку, последний автобус из Луги всё же упустили. Хорошо ещё, удалось поймать попутку до Бутковичей, всё меньше топать. Последствия недельного запоя давали о себе знать, и едва оказавшись в выстывшем, пахнущем сыростью доме, Горшок, бросив сумку на пол, а чехол с гитарой на стул рядом, устало развалился за столом, растирая задеревеневшие от холода руки, пока Андрей занялся растопкой печки. Всю дорогу они шутили, подначивали друг друга и сочиняли дикие истории, ухватив за окном что-нибудь заслуживающее внимания, а то и новой песни, но всё изменилось, как только они добрались до дома. За закрытой дверью между ними повисло знакомое до боли напряжение. Горшок уже знал, чем оно может и должно разрядиться, и ему отчаянно хотелось, чтобы Андрей чувствовал и понимал то же самое. Но Андрей сейчас будто прятался от него за этими своими хлопотами, избегая смотреть в глаза и разом растеряв всё своё неистощимое красноречие. Миха подавил вздох, полез в сумку и достал бутылку водки и стопку пластиковых стаканчиков. — Андрюха, кончай суетить, давай хоть чтоб согреться, я промёрз вообще к хуям собачьим. — К печке пузом прижмись, налейболист, согреешься, — отозвался Андрей, но всё же подошёл, отряхивая ладони друг о друга, и принял из его рук стаканчик. Их пальцы соприкоснулись, и Горшку показалось, что в месте контакта реально вспыхнула на миг слабая искорка. Он опрокинул водку в рот, зажмурился, встряхнул головой, как пёс. Андрей тоже замахнул залпом, крякнул, вытирая рот запястьем — и Горшок помимо собственной воли залип на этом жесте, примагнитился взглядом к Андрюхиным губам, к раскрасневшимся щекам и блестящим глазам, замер. Хрустнул в руке смявшийся стаканчик. — Чего?.. — недоуменно спросил Андрей. Миха сморгнул этот дурацкий морок, уронил искалеченный стаканчик на стол, потянулся за новым. Кивнул на бутылку: — Ничего. Ещё?.. Андрей покачал головой: — Не, Мих, погоди, давай сначала пожрать сообразим. У меня уже живот к спине прилип, да и развезёт же с холода сейчас просто в манную кашу. — Ладно, — покорно согласился Горшок. Он с некоторым сожалением отодвинул водку подальше от себя, вытащил из сумки пакет ледяного сока и малюсенькими глотками цедил его, наблюдая, как хозяйничает Андрей, и пытаясь не дёргать ногой в тягостном, непонятно с чего охватившем его нервяке. Наконец, когда печка разгорелась и весело потрескивала, воздух достаточно прогрелся, чтобы снять куртки, а на маленькой электроплитке закипала вода в кастрюльке, Андрей уселся напротив, составив локти на стол и подперев ладонями подбородок. — Ну чё, согрелся? — Ага. Слушай, а твои родаки случайно не нагрянут? – словно бы невзначай поинтересовался Горшок. Раньше это не имело значения, он гостил здесь и при жизни Андреевой бабули, и одновременно с его родителями. Но сейчас прояснить этот момент казалось принципиально важным. — Ни в коем случае, — беззаботно заверил его Андрей. – Я ж им сказал, что мы вдвоём с тобой поедем. — Ха. Мои как раз по этой причине и прикатили бы, надо же проконтролировать, понимаешь, — невесело хмыкнул Горшок. Андрей только пожал плечами, не желая развивать тему отношений Горшка с его семьёй. Неловкое молчание слегка подзатянулось, но тут на плите задребезжала крышкой кастрюля, и Андрей моментально сорвался с места. Присев у буфета, открыл его, пошуршал там, встал, держа в руках два пакета. — Макароны или пшёнка? Выбирай. — Да похуй, — махнул рукой Горшок. — Значит, макароны. Их хотя бы известно, как варить, — излишне бодрым голосом объявил Андрей. Горшок вдруг почувствовал приступ раздражения и досады. Что они всё блуждают вокруг да около — макароны, печка, родители… Он решительно встал и, подойдя к Андрею со спины, обнял, положил подбородок ему на плечо. Андрей вздрогнул и выронил пакет с макаронами в кипяток. Кастрюля плюнула горячими брызгами во все стороны. Андрей тут же затряс рукой и схватился пальцами за мочку уха. — Да блядь! Горшок из-за его спины дотянулся до выключателя на плите и крутанул его на “выкл”. — Андрюх, потом пожрём. Давай лучше поговорим, — Горшок притянул его к себе ближе и провёл носом по шее вверх, уткнулся в нежную кожу за ухом, втянул воздух, ловя слабый запах — кожи от ворота куртки, какой-то химической дряни, шампуня, что ли, или пены для бритья, и собственный Андрюхин, тёплый, едва уловимый, но вот как раз от него повело круче, чем от водки с холода. Андрей застыл, вцепившись обеими руками в край стола, а потом слегка наклонил голову, будто специально облегчая Михе доступ к своей шее. — О чём, Мих? — Помнишь, как мы… ну, в Калининграде… — Подобрать подходящие слова оказалось сложно. Горшок сжал Андрея крепче и потёрся щекой о его скулу. Андрей нашарил его руку, переплёлся с ним пальцами, погладил большим косточку запястья. — И… что?.. — Я тут подумал… ну, короче… Я помню, мы договорились, но я не хочу, чтобы тогда было один раз — и всё, — мучительно запинаясь, выдавил Миха. — А ты?.. Он ждал ответа, затаив дыхание, малодушно прикидывая, как будет в ночи добираться до города, если окажется, что Андрею всё это не нужно. Достаточно будет недоумённого “нахуя, Мих?”, и другого варианта кроме как валить отсюда нахрен, чтобы сохранить если не лицо, то хотя бы дружбу, не останется. Андрей начал аккуратно высвобождаться из объятий, и Миха, не смея навязываться, безвольно уронил руки и отступил на шаг назад. Но стоило Андрею развернуться к нему лицом и шагнуть навстречу, сокращая и так мизерную дистанцию, как все сомнения и трусливые непонятки словно ветром выдуло из головы. Едва не стукнувшись лбами, они сорвались в жадные, лихорадочные поцелуи. Кто начал первым, было уже не важно. Целовались так увлечённо и самозабвенно, что резкий окрик внезапно отстранившегося Андрея заставил Миху вздрогнуть. — Так, стоп! — А? Что? – Растерянно моргая, Горшок пытался одновременно отдышаться и сообразить, что не так. — Ты меня сейчас жопой на плитку посадишь, Мих. А она ещё не остыла, — слегка виновато объяснил Андрей. Вывернувшись из-под Михиной руки, он отошёл к столу и с жадностью припал к пачке сока. Только в этот момент Горшок вспомнил, что Андрей ему так и не ответил на тот самый вопрос. Чувствуя себя последним дураком, он молча смотрел, как дергается кадык Андрея при каждом глотке, и ждал. Наконец Андрей поставил пачку на стол, вытер губы тыльной стороной ладони и, глядя ему прямо в глаза, сказал: — Я, наверное, тоже не хочу. Ну, в смысле, чтобы больше никогда. Ну, то есть, ты понял, да?.. С тем же успехом Андрей мог бы сказать что-то вроде “я согласен на всё” — и это “всё” вдруг восстало из подсознания жарко-стыдными образами и моментально завладело всем Михиным существом, настойчиво требуя воплощения. У него потемнело в глазах, сердце как будто подскочило к горлу и там бешено заколотилось, мешая вдохнуть. Качнувшись, как пьяный, он шагнул к Андрею, припёр его к столу, нетерпеливыми руками полез ему под свитер, вытаскивая из-под пояса джинсов заправленную майку. Андрей вздрогнул, когда холодные ладони коснулись его голой кожи, но не отпрянул — наоборот, прильнул плотнее. Запустил пальцы Михе в волосы, притянул его к себе, поцеловал глубоко и долго, мягко покусывая его губы, бессовестно засунул язык ему в рот, крепко сжимая его волосы в горсти — и слегка качнул бёдрами, притёрся к Михиному стояку своей ширинкой. И от этого движения Миху сорвало. Он впился в горячую гладкую кожу пальцами, притиснув Андрея к себе изо всех сил, и лихорадочно зашептал ему в уголок рта: — Или мы в кровать пойдём, или я прямо на стол тебя сейчас завалю, никаких сил больше нет терпеть это, честно… Всю дорогу об этом думал, представлял, как… Пойдём, а?.. — Что, прямо сейчас? — В тоне Андрея не было неуверенности, разве что лёгкое смущение и желание уточнить, правильно ли он Миху понял. — Ну а чего ждать-то? Когда макароны сварятся? – он дотянулся до руки Андрея и положил его ладонь себе на ширинку. — Дюш… Андрей прерывисто вздохнул, слегка сжал пальцы — и Миха всем собой подался навстречу его руке, уткнулся лицом ему в шею, застонал на выдохе. — Да… Какие уж тут макароны, — пробормотал Андрей. — Пошли наверх. Оказавшись на чердаке, Миха терпеливо ждал, пока Андрей застилал полуторный диван, каждая пружина которого была знакома ему по прежним ночёвкам. Сколько раз они с Андреем валялись на этом самом диване и придумывали новые истории, воображая себя то прячущимися от королевской гвардии лесными разбойниками, то постояльцами средневекового трактира, попросившимися на ночлег к внезапному людоеду, как раз к полуночи вышедшему на охоту. Прислушиваясь к шагам и отзвукам разговоров снизу, представляли своих героев, хотя понятно было, что это Андреева бабуля пьёт с заглянувшей вечерком соседкой чай на кухне. Пахло тут всегда сеном и деревенской баней, а стоять в полный рост можно было только посередине, зато можно было растянуться на полу, на одном из плетёных ковриков. — Ну вот, Мих, готово. Голос Андрея выдернул Миху из невольных воспоминаний о поре, блядь, невинности, как любили говаривать классики и современники. Но не к этому ли всё и шло с самого начала? И куда должно дойти? Ему уже двадцать шесть, не так уж много и осталось. Миха мотнул головой, отгоняя навязчивое видение земляного холмика с растущей у изголовья берёзкой, прямиком из бабкиных, не к ночи будь помянуты, присказок, и дрогнувшим голосом проговорил: — А знаешь, если мне осталась всего пара-тройка лет, я бы хотел провести их с тобой. Это прозвучало совершенно невпопад и не к месту серьёзно. Неудивительно, что на лицо Андрея набежала тень, а взгляд стал каким-то беспомощным. — Ты это пошутил так сейчас? – спросил он, замерев у постели с подушкой в руках. — Да какие тут шутки? – Миха тяжело плюхнулся на диван и, поймав руку Андрея, потянул его на себя. – Иди сюда. Как только Андрей опустился рядом, Миха обхватил его за плечи и завалился набок вместе с ним, лицом к лицу. И тут же, обняв его лицо ладонями, принялся целовать, шепча между поцелуями прямо в губы: — Лучше, чем сейчас, уже не будет, а хуже — не хочется. Понимаешь? — Миш, — Андрей с усилием отстранился и заглянул ему в глаза. – Ну вот что ты несёшь? У тебя же всё есть. Музыка, группа, Анфиса, я… Ну чего тебе не хватает? Миха скривился. Разговор сворачивал не туда, отшучиваться не хотелось, а отвечать серьёзно хотелось ещё меньше. Ни к чему это Андрею, не его это проблема. Но эгоистичный тоненький голосок внутри головы настойчиво требовал гарантий, без которых, как Миха чувствовал в данный момент, и эти два года будут ему ни к чему. — А ты, Дюш? Ты всегда у меня будешь? До самого конца? — А как иначе, Мих, какие, блядь, ещё варианты? – с абсолютно искренним недоумением ответил Андрей, и голосок, свербящий в Михиной голове, заткнулся. И уже больше ни о чём не думая, кроме, разве что, того, как побыстрее сделать так, чтобы Андрей в его руках был голым, Миха принялся стягивать с него одежду. Поскольку Андрей был занят тем же самым, они какое-то время катались по дивану, больше мешая друг другу, чем раздевая, пока не сообразили ненадолго расцепиться и самостоятельно избавиться от того, что на них ещё оставалось. Целоваться обнажёнными и соприкасаться кожей, не встречая преград, было настолько охуенно, что, поглощённый этим занятием, Миха не сразу почувствовал, что Андрея трясёт. Он замер, навис над Андреем, опираясь на руки, заглянул ему в глаза: — Ты мёрзнешь, что ли? Андрей приподнялся на локтях, потянулся коротко поцеловать его в шею, в подбородок и приоткрытые губы. — Это не от холода, Мих. Миха сел на пятки между его бёдер, окинул его взглядом. Неяркая лампочка источала тёплый жёлтый свет, и светлая кожа Андрея казалась в нём золотой, как на старых картинах под слоем лака. В самый первый раз они не тратили время на разглядывание, и теперь это показалось ему страшным упущением, но с другой стороны, неизвестно, смог бы он тогда продержаться так долго, если бы ещё тогда узнал, что Андрей бывает таким. Он провёл кончиками пальцев по шее и груди Андрея, и кожа вслед за его прикосновением покрылась мурашками, маленький тёмный сосок моментально сжался и затвердел, хотя к нему-то Миха вообще не притронулся. Андрей шумно втянул воздух и дрогнувшим голосом сказал: — Видишь, говорю же — не от холода. — От меня, — пробормотал Миха. Он медленно провёл ладонью по телу Андрея вниз — по животу, который вздрогнул и подобрался от его касания, по нежной коже в паховой складке и на внутренней стороне бедра, и снова вверх. Андрей перестал дрожать — теперь только негромко постанывал, подставляясь под Михину ладонь, вцеплялся пальцами в простыню и не отрывал взгляда от его лица. Сейчас, когда никто им не мог помешать и больше всего на свете Михе хотелось уже дорваться до всего и сразу, он усилием воли себя притормаживал. Член у Андрея стоял не хуже, чем у него самого, чуть ли не к животу прижимался, дёргался, когда пальцы Михи проходились по низу живота, по мягким волоскам на лобке — но Миха намеренно избегал касаться и его, и поджавшихся яичек, и ложбинки между ягодиц. Андрей теперь не смотрел на него — откинулся на подушку, закрыл глаза предплечьем и тихо постанывал — и у Михи мороз продирал по коже каждый раз, как он это слышал. Безумно хотелось отключить голову, и, забыв обо всём, закинуть его ноги себе на плечи, и, навалившись сверху, проникнуть до упора в его тело, просочиться в Андрея, проникнуть под кожу, пропитать его собой, чтобы остаться с ним даже тогда, когда самого его не будет. Эта странная нужда разрасталась где-то у него внутри, заполняя его без остатка, и когда ощущение, что он сейчас взорвётся, достигло пика, он подхватился, резко отстраняясь от Андрея, и потянулся за предусмотрительно оставленным у дивана гитарным чехлом. — Да Миха, что… — простонал Андрей, приподнимаясь на локте. Бровь его взлетела. — Ты мне серенаду сейчас спеть решил, что ли? — Да это вот… С того раза лежит, — неловко пояснил Миха, выудив из кармана чехла жестянку с вазелином. Андрей попытался спрятать улыбку, откинулся на подушку, заложив руки за голову. Глаза его блестели, лицо раскраснелось, и Миха на несколько долгих секунд залип на этом жарком румянце и припухших губах. — Такой ты, блин… — ласково сказал Андрей. Миха пытался поддеть ногтем крышечку. Пальцы его подрагивали, не слушались, и он нахмурился, кусая губу. — Давай я, — Андрей протянул руку. — В моих же интересах. И Миху неожиданно для него самого снова прорвало — он заговорил, запинаясь и сбиваясь, безуспешно пытаясь найти слова, которые бы объяснили, которые бы Андрей понял правильно, и речь просто полилась из него, хаотичная и неудержимая: — Дюш, это же не так, что я думаю, только как бы тебе, ну, это… Понимаешь? Вообще не в этом дело! Вообще! Просто а как по-другому? У меня такое… такого — ни с кем никогда, чтобы хотелось совсем, полностью вместе, а с тобой — ну да, можно и без этого, но тогда тянет, — он похлопал себя по груди напротив сердца, — вот здесь, как будто не хватает чего-то. Вроде как бы всё есть — но чего-то нет, понимаешь? И я как бы да — думаю, ну, представляю, как я с тобой… занимаюсь, ну. Этим… — Сексом? — подсказал Андрей. Миха скривился: — Не, ну не, хуйня какая... — Любовью?.. Миха страдальчески закряхтел. — И это не нравится? Как мы ебёмся? Представляешь, как ты меня… — Андрюша, — взмолился Миха. — Ну, то есть, да, как мы с тобой ебёмся. Представляю, да. Только дело не в том, что я в тебя хочу хуй засунуть, да ё-моё, не могу я это такими словами вслух, Дюш, — а я просто максимально в тебе хочу. С тобой. Ближе некуда чтобы, а вот это — ну куда ближе? Понимаешь? Ты понимаешь?.. Крышечка соскочила с банки ровно на этой высокой ноте и покатилась по полу, нежно звякнув. — Понимаю, — после долгой паузы серьёзно сказал Андрей. — Ужасно хочу, — дрожащим голосом признался Миха. — А ты? Ты — хочешь? Хочу, чтобы ты хотел… — и, не дожидаясь ответа, навалился на него, сошёл горячей лавиной, припал к его рту своим ртом, принялся в одном тягучем ритме толкаться членом по члену и языком в рот. Андрей обхватил его талию ногами, сцепив лодыжки у него за спиной, подавался ему навстречу, постанывая на выдохах так, что вопросы, кто тут чего и кого хочет, отпадали и сомнения рассеивались. И всё равно — внутри у Михи как плотину прорвало, и он уже не мог замолчать — они тёрлись грудью, животами, бёдрами и твёрдыми как камень членами, гладили друг друга и безостановочно целовались, а он горячо обрывочно шептал, как будто стравливал пар, чтобы не взорваться — Андрюша, вот так, так хорошо, да, а тебе, как тебе, как ты это, ё-моё, так тесно там у тебя, у меня же большой, как ты, как, почему тебе нравится, тебе же нравится, вон как у тебя, я вижу, это хорошо, Дюша, я медленно, больно, нет, я по чуть-чуть, хочу тебе в лицо смотреть, как ты, хочу глубоко совсем, да? Да? Андрей так же сбивчиво и пылко повторял его имя и отвечал — не больно, Миха, хорошо, ну, может, немножко, но я тоже хочу, мне хорошо, мне охуенно, давай. И почему-то этот горячечный постельный трёп звучал, как высокая поэзия, звучал так, что ничто не казалось пошлым или грязным — ни то, как Миха (не в силу опытности, а чисто интуитивно) подпихнул Андрею под ягодицы подушку и поддёрнул его к себе, подхватив под коленями; ни то, как он надрачивал Андрею, а потом проталкивал ему в зад один палец и следом второй и трахал его ими, и дрочил себе, кусая губы, наблюдая, как Андрей подмахивает. Ни то, как он навалился на Андрея, почти сложив его вдвое, закинув наконец его лодыжки себе на плечи, и неглубокими толчками входил в него, сатанея от желания засадить сразу на всю длину. Андрей кончил первым — крепко держа его за волосы на затылке, кусая его губы, изловчился просунуть вторую руку меж их телами и через несколько рваных движений кулака по своему члену глухо вскрикнул Михе в рот, выгнулся, стиснул его шею коленями и обильно излился, ритмично сжимаясь вокруг его члена. И вот на этом-то и кончилась вся высокая поэзия — Миха с изумлённым “Ох ты ж блядь” въехал до упора в эту горячую пульсирующую тесноту и кончил почти сразу тоже. Вцепившись Андрею в плечи, он выплёскивался в него толчками так долго, словно с того раза в Калининграде ни с кем ни разу и даже не дрочил, и, рухнув наконец на взмокшего, тяжело дышащего Андрея, уткнулся лбом в ложбинку между его шеей и плечом, замер, совершенно измотанный и охуевший. Кровь стучала в висках, перед глазами расплывались и таяли тёмные круги. Он ловил воздух пересохшим ртом, всем своим телом чувствуя, как бьётся сердце Андрея. — Мих, тяжело. – Осипший голос Андрея вырвал Миху из блаженного безмыслия. – Слезь, а. — С героина слезть легче, чем с тебя, — проворчал он, приподнявшись на руках над Андреем. В тот момент именно так он и чувствовал. — Вот и слезай. С героина. Или слабо? – с неожиданной для такого момента злостью проговорил Андрей. Миха с тяжким вздохом скатился с него и улёгся на спину рядом. Недавнее ощущение полного улёта непоправимо рассеивалось. Что ж, сам виноват. — Знаешь, ты ведь прав был. Ну, когда говорил, что у меня всё есть. Ну, музыка, группа, ты… Но всё, да не всё. Понимаешь, да? — Не понимаю. – Андрей приподнялся на локте и сощурился на него, прожигая взглядом. – Объясни для тупых, пожалуйста. Миха помолчал, уставясь в стену, и с горькой откровенностью выдал: — Мне, когда я вот так с тобой, герыч не нужен. Потому что да, у меня есть всё. А у Анфисы только я и герыч. А герыч – он тоже от меня… Но ты же знаешь, что он мне даёт. — Да нихуя он тебе не даёт! Только отбирает! – взвился Андрей. — Да конечно, ты-то знаешь, — скептически хмыкнул Миха. — Мне для творчества, понимаешь… Андрей жестом отмёл этот заход. — Мих, да хуйня всё это. Полная. Ты и без этого всё можешь. Это как, ну… — Он запустил руку себе в волосы, уставившись куда-то в сторону, замолчал ненадолго, собираясь с мыслями. – А! Ну вот представь себе, как если бы к человеку пришёл какой-нибудь демон-хуемон, и такой: а хочешь, я тебе подарю способность летать? А чел такой — о, заебись, хочу! Но не бесплатно же, типа. Чего хочешь? А демон такой, мол, а всего лишь десять лет твоей жизни. Ну, чел пораскинул мозгами, типа, жить мне лет до семидесяти, помру в шестьдесят. Зато летать буду. И такой – по рукам! Андрей сделал паузу, чтобы перевести дыхание, и Миха нетерпеливо поторопил его. — Ну, и что дальше? — А что дальше? Наебал его демон. Тот чувак после сделки пошёл сразу на крышу, проверить, как оно, хорошо ли летается. Прыгнул и шмякнулся на асфальт. Вдребезги. Он же не знал, что ему суждено было помереть ровно десять лет спустя. Вот и герыч твой так же. – Андрей тяжело вздохнул, погладил его по щеке. – Наёбка одна эта, Миш. — Слуш, а напиши песню, а? – воодушевился Миха. – Ну про демона-хуемона и сделку эту. Охуенная же песня получится. — Нет, — Андрей покачал головой. – Не буду я эту песню писать. Я петь её не смогу, каждый раз буду, сука, вспоминать, по какому поводу придумал. Я не хочу, чтобы ты в тридцатник в ящик сыграл, Миш. Голос Андрея дрогнул, и Михе показалось, что его сердце сжала мягкая когтистая лапа. Андрей не заслужил такого. — Ладно, уговорил, — излишне бодрым голосом сказал он. – Не дам демону себя наебать. Десять лет оставлю себе, попробую до сорокета дотянуть. Шутка вышла неловкая, но Андрей улыбнулся — сначала слабо и через силу, а потом улыбка стала настоящей, во весь рот. Он был сейчас таким красивым, что Миха снова потянулся к нему, обхватил ладонями его лицо и с чувством поцеловал его в улыбающиеся губы. Не желая терять отпущенное им на двоих время, сколько бы его не оставалось, мягко, но настойчиво вжал его своим телом в диван, коленом раздвигая ноги. — Дюш… Я ещё хочу. — Что, прямо сейчас?.. — Ну, не прямо. Там эти… Макароны. Вот после макаронов, а?.. Да? Андрей, улыбаясь, погладил его по спине, взъерошил волосы на его затылке. — Мишенька, родной, зараза, дались тебе эти макароны. — Чего?.. — озадаченно пробубнел Миха ему в шею. — Говорю, после макаронов — обязательно. В Голубково они пробыли пять дней, и под конец Андрей был даже рад вернуться в Питер. Останься они ещё ненадолго в этом обиталище похоти и блуда, в которое на это время превратился бабушкин дом, и его жопу пришлось бы переписывать на Миху – по праву преимущественного пользования. Программа перезагрузки дурной Михиной головы зато была выполнена и перевыполнена – его посвежевший вид, вернувшееся дурашливо-весёлое настроение и парочка новых потрясающих мелодий были тому подтверждением. И чертовски вовремя, между прочим. Выступление в Юбилейном, видевшееся Горшку со дна героиновой трясины их концом, стало для группы трамплином. Их вдруг захотели видеть и слышать то в одном городе страны, то в другом, а потом ещё и в третьем-четвёртом, а значит — вот он, тот самый простор, на который так страстно желал вырваться Горшок, да и вся группа. Наконец-то настоящий, полноценный гастрольный тур! Который, для начала, требовалось организовать. Нужен был новый директор, который бы с этим справился. После недолгих поисков решено было остановиться на Александре Гордееве, крепком жилистом мужике, приехавшем покорять Питер откуда-то с югов. Репутация в неформально-музыкальных кругах у него была человека, который, помимо основных обязанностей, умел разруливать разные щекотливые ситуации, проще говоря — всяческий пиздец, неизменно сопутствующий жизни любой уважающей себя панк-группы. Поговаривали, что он был связан с криминалом, но в их положении это был скорее плюс, чем минус. Предварительно пообщавшись с ним на троих, Миха с Андреем пригласили Гордеева на репу, чтобы представить остальным. Что характерно, он сразу же вписался в их дружную компанию. Возможно, сработала магия имени, как иногда они шутили. — Гордеев, Александр, — обходя всех по очереди с крепким рукопожатием, сообщил он. – Можно по-простому — Саня. Леонтьев, бывающий на их репах походу чаще, чем в своей родной группе, хмыкнул. Гордеев свёл чёрные брови и уточнил: — Или Шура. Балунов картинно закатил глаза, и взгляд Гордеева перекочевал на сидящего за барабанами Пора, который с непроницаемым лицом пожал плечами: — А я чё? Я ничё. Я просто Поручик. Все заржали. Гордеев повернулся к Горшку, и тот, сразу же успокоившийся под твёрдым взглядом новоиспечённого директора, огласил вердикт: — Короче, будешь Гордеем. Ну, и это, по рукам? — По рукам. Прописку Гордея в группе решили оформить пьянкой – для такого мероприятия не нужен был особый повод, но в этот раз он имелся, и вполне уважительный. Предвкушение длительного тура ввело всех в состояние безбашенного восторга – новые впечатления, новая публика, приключения, и бабки, наконец-то бабки! Возможно, даже много. Само собой, гастроли должны были начаться не завтра, и даже не послезавтра, но и количество концертов в Питере, запланированных Гордеем на этот промежуток времени, уже впечатляло. Ушлый, хваткий директор – настоящая находка для них! Андрей с интересом наблюдал за ним – человек почти на десять лет старше, и это было заметно в манере его поведения, в том, как он порой включал опытного батю, искушённого в той стороне их творчества, вникать в которую по доброй воле им с Горшком было откровенно скучно и тягомотно. Они даже общую кассу навесили на Шурку, по самой уважительной из причин – он не отпирался взвалить на себя это бремя. Делать деньги – это ж вроде бы прямо противоположная идее панк-рока в частности и анархии в целом цель. Но при этом Гордей как-то ненавязчиво и естественно умел седлать волну их настроений, и вот уже разница в возрасте никак не ощущалась. Страхи Горшка, что после тридцати все обречены превращаться в замшелых тусклых взрослых, на этом примере, как надеялся Андрей, вполне возможно будет преодолеть. Горшок перебесится, перешагнёт пугающий его рубеж, повзрослеет, но не утратит способности веселиться и чудить, как, например, их директор. Осталось убедить в этом самого Горшка. — Ребзя, прикиньте, какая хуйня, а Лось-то — ценитель высокого искусства, кто бы мог подумать. Чего только не выяснишь, когда подбухнёшь с человеком, – провозгласил ввалившийся в комнату с улицы Шурка, ни к кому конкретно не обращаясь, чем, разумеется, привлёк внимание всех присутствующих, и Андрея в том числе. Подвесив интригу в воздухе, он направился к своему месту за столом. — Ты это о чём? – поинтересовался Горшок. Андрей поискал взглядом Лося — того в комнате не было, свалил что ли?.. — Да так… Не думаю, что он всерьёз так считает, — отмахнулся Шура. – Да и какая ему разница, как наши песни на гастролях воспримут, будто бы ему придётся их со сцены исполнять. – Деловито оглядев порядком уже разорённый стол, Шура плеснул себе в стакан коньяку и, дёрнув головой в сторону, залихватски опрокинул в себя, даже не поморщившись. — А что не так с нашими песнями? – потребовал ответа Горшок, и Андрей мысленно с ним согласился. Не настолько они пьяны, чтобы пропускать такое мимо ушей. – Сказал “а”, говори и “б”. — По мне всё так, — Шура, будто капитулируя под лидерским нажимом, тяжело вздохнул. – Говорит, мол, сюжеты уровня “убийство лысого в подвале пустым мешком по голове” хороши для местных маленьких площадок, в среде… Погодите, как он выразился? А. Вот. Необразованных дебилов. Но покорять страну с таким репертуаром… Ну, как-то так. Но я думаю, Саня просто переживает за грядущий тур. Можно подумать, его это касается… Андрей положил руку на плечо поднимающемуся из-за стола Горшка, осаживая его на место. Миха всегда бурно реагировал на критику, а это, как ни обидно звучало, больше походило на обыкновенный бухой трёп. К тому же эта тема явно интересовала далеко не всех – Поручик с Яшей продолжали о чём-то болтать, а Гордей вообще, забрав со стола свою пачку сигарет, накинул куртку и вышел. Не хватало ещё устроить из обсасывания Шуркиной шутки центральную проблему всего вечера. — Мих, да забей. А про “убийство лысого мешком” неплохая идея, может, новая песня получится. Горшок, который секунду назад готов был, казалось, идти на розыски Лося с целью предъявить ему, расхохотался. Сопротивляться Михиному смеху было невозможно, и скоро ржали уже все. Переждав несколько анекдотов и убедившись, что разговор свернул на безопасную тропинку, Андрей, которому давно уже хотелось курить, решил, наконец, прогуляться. Уже на улице, выудив из кармана куртки пачку, Андрей обнаружил, что она пустая. Можно было вернуться и стрельнуть у кого-нибудь сигарету, но через дорогу напротив призывно светил окошком ночной ларёк, и Андрей направился к нему. Пришлось завернуть за угол, в скверик, где он едва не налетел на Гордея и Леонтьева, о чём-то негромко беседующих. Гордей стоял к нему лицом и оттого заметил первым. Как будто их с Лосём разговор не был предназначен для посторонних ушей, осёкся на полуслове и коротко бросил ещё не успевшему обернуться собеседнику: — Короче, Сань, давай потом обкашляем, что да как. – И тут же протянул ему руку для прощания. – Бывай, ага? Кивнув Андрею на ходу, он ушёл на репточку, оставив Андрея и слегка недовольно хмурящегося Саню одних. Андрей почувствовал себя немного глуповато. Вроде как на ровном месте попал в неловкую ситуацию, хотя в чём именно причина этой неловкости заключалась, убей не поймёшь. — Я за сигаретами иду, — только для того, чтобы нарушить тишину, пояснил Андрей. – А ты чего тут мёрзнешь? Чего не со всеми? Водки ещё хоть залейся. Леонтьев наконец отмер, торопливо зашарил по карманам своей джинсовки, выудил пачку “Парламента” и протянул Андрею. Смущённо улыбнулся: — Да вот, представляешь, как мир тесен. — Пьяным, к слову, он совсем не выглядел. – Мы же с Гордеем оба с югов, так даже общих знакомых парочка нашлась. Вот, повспоминали, с кем пересекались. Бывает же, да? — Ну, бывает, чего только не бывает, – произнёс Андрей, угостившись сигаретой и позволив Леонтьеву её подкурить. Эта беседа ни о чём уже начала тяготить его, ведь всё, чего он хотел, — метнуться до ларька и обратно, но вот завис тут с Лосём. Видимо, примерно так же попал и Гордей, когда вышел покурить. Зато ситуация с Шуркой становилась всё прозрачнее. Небось, спизданул Лосяра херню, а теперь стремается парням на глаза появиться. Ещё не привык к суровому панковскому юмору и подъёбкам, способным ввергнуть любого непосвященного индивидуума в состояние нежданного ахуя. Андрей с наслаждением затянулся крепким дымом. Сейчас он докурит, скажет пару весёлых банальностей, и, наконец, распрощается с Лосём. — А ты, я смотрю, на сигареты перешёл. А как же сигары? — Сигары на месте, — Леонтьев похлопал ладонью по верхнему карману куртки. – Это дежурная пачка для друзей. — Для друзей, значит. — Андрей вскинул бровь, едва удержавшись от более явной демонстрации вызванного этим заявлением скепсиса. – Ну, спасибо. Ладно, пойду я, а то магазин скоро закроется. Увидимся?.. Он имел в виду — на продолжении пьянки, но Леонтьев с преувеличенным энтузиазмом отозвался: — Да, конечно! На следующей репе буду как штык! А сейчас мне домой надо, и так припозднился. Когда Андрей вернулся на точку, он застал Шурку, изображавшего перед покатывающимися от хохота парнями, как вцепившийся в гитару Лось на сцене раскачивается вперёд и назад, высунув до подбородка язык, и мрачного как туча Горшка, исподлобья наблюдающего за этим представлением. Что-то происходило с Горшком последние несколько недель, что Андрей списывал на, как это ни прискорбно, уже привычную причину – героин. Благотворный эффект после их совместной поездки в Голубково развеялся слишком быстро, чтобы считать этот метод по вытаскиванию Михи из депрессии действенным. Но он пусть ненадолго, да сработал. Сейчас же, когда всё их общение происходило на репах да изредка на концертных площадках, Миха, казалось, погружался всё глубже в состояние непредсказуемой раздражённости и наэлектризованной злостью нервозности. Он позволял себе опаздывать на репы, а то и вовсе пропускал их, что в этой нездоровой обстановке воспринималось остальными, стыдно сказать, с облегчением. Напряжение, тем не менее, нарастало, и в один непрекрасный день разрядилось самым уродским образом. Это была последняя сыгровка перед одним из клубных концертов, и на точке собрались всем составом, включая мечущегося между группами Леонтьева. Горшок опять опаздывал, но репертуар был, в общем-то утверждён заранее, так что решили начать с тех песен, исполнять которые должен был только Андрей. А там и Миха подтянется и включится в процесс. В последнее время обычно так всё и происходило. Горшок явился – буквально влетел в помещение, хлопнув дверями так, что едва не посыпалась штукатурка с потолка. Пронёсся мимо Андрея наведённой на цель торпедой прямиком к Шурке, которого со всего размаха припечатал спиной к стене, ухватив за грудки. — Выметайся, козёл, – придвинув нос к носу, прошипел Горшок ошеломлённому Балунову. – Забирай своё барахло и уёбывай. Срать с тобой на одном поле не сяду больше. Не то что на сцену выходить. Все застыли, открыв рты и встревоженно переглядываясь. Горшок, возвышающийся над Шуркой, явно потерявшим дар речи, чувствительно встряхнул его и ещё разок приложил лопатками о стену. — Гаврил, ты чего? Белены объелся? – наконец прорезался у Шурки голос, непривычно звонкий и ломкий от обиды. Он попытался отцепить от своей рубашки судорожно сжатые Михины пальцы, и это даже получилось – Горшок, словно разглядев перед собой что-то максимально мерзкое, убрал руку и с демонстративной брезгливостью вытер её о штанину. — Ты меня слышал, говно? Давай, пиздуй отсюда нахуй. И не возвращайся. Да, кстати, кассу Гордею передашь. — Да в чём дело-то, Мих? – подал голос Андрей. — Он знает, — угрожающе зыркнул Горшок на Шурку, который так и стоял у стены, дикими глазами пожирая Горшка. – А теперь и я узнал. Остальным необязательно. — А знаешь, иди-ка ты нахуй! Совсем, я смотрю, доторчался. – Шура отлепился от стены и принялся запихивать гитару в чехол, а потом пытаться застегнуть его, яростно дёргая некстати заевшую молнию. – С меня, блядь, хватит. Захочешь извиниться — знаешь, где найти. – Он прошагал сквозь застывших столбами парней к выходу, обернулся. – Хотя за такое… я не знаю, чем ты сможешь оправдаться. Всем чао! И он ушёл, хлопнув дверью с не меньшей силой, чем Горшок, когда сюда врывался. В студии воцарилось почти осязаемое молчание. Горшок выдернул микрофон из руки Андрея и обвёл всех бешеным взглядом. — Так, чего стоим, кого ждём? — Мих, так всё-таки, что это было? Что Шурка натворил? – спросил Андрей. Хуйня какая-то из ряда вон происходит, а Горшок делает вид, что говорить типа не о чем. Хорошо придумал. Горшок скривился, как от горькой таблетки. — Проехали и забыли. Без него справимся. Ну? Репаем или сиськи мнём? — Ваши с Балу дела — это ваши дела. Но у нас впереди тур, — вмешался невозмутимый как всегда Поручик. – На басу-то кто лабать будет? — Парни, если что, я все Шурины партии знаю, — вдруг вступил в разговор Леонтьев из своего угла, где он сидел всё это время, подбирая какие-то рифаки. – И бас-гитара у меня есть, ну вы же в курсе. Если надо будет подстраховать… ну, мало ли, если парни не помирятся, короче… — Машинально поправив очки на своём тонком прямом носу, он умолк, окончательно смутившись под перекрёстными взглядами присутствующих. — Ну и заебись. Значит, замена у нас есть, – без долгих раздумий провозгласил Горшок, кивнув Леонтьеву, и сразу же обратился к остальным: – Так, пострадали хуйнёй? Всё? Давайте уже, блядь, делом займёмся. После этой тягостной репы Андрей, за рукав поймав Миху уже на улице, потребовал объяснений. Тот долго не хотел говорить, стоял, глядя куда-то поверх плеча Андрея и недовольно сопя — спасибо, что хотя бы нахуй не послал. Но в итоге, возможно, только чтобы Андрей отвязался, процедил куда-то в сторону: — Он Фису чуть не изнасиловал. Пока я… А она… Она вены резала! Да за такое убить мало было бы. Пусть спасибо скажет, что легко отделался. – Произнеся эти слова, прозвучавшие в ушах Андрея какой-то бессмыслицей, Миха наконец повернулся к нему, удостоив исполненным нечеловеческого страдания взглядом. – Понимаешь теперь, почему я не мог при всех говорить о таком?! — Мих, но это же какой-то бред! – выдохнул Андрей с совершенно искренним недоумением. – Анфиса с Шуркиной Инкой дружат, тусят втроём постоянно, Анфиса же к ним даже с ночёвками забуривается. Нахера Шурке к ней лезть, да ещё при жене? Схуяли загуляли? Тебе кто об этом вообще рассказал? Задав последний вопрос, Андрей по потяжелевшему взгляду Михи и по тому, как сжались его челюсти, уже понял, что знает ответ. Анфиса и сказала. Зачем ей это надо – даже не было смысла копать. Никакой выгоды не просматривалось и близко, но если назвать своими словами, кем сейчас являлась Анфиса, – деградировавшей героиновой наркоманкой, — то логика и не требовалась. Но вряд ли Горшок был способен воспринимать адекватно состояние жены, учитывая, что из себя представлял он сам. В том же, что Шурка ни в чём не виноват, сомнений у Андрея не возникло и на миг. Горшок так ничего и не ответил. А через неделю буквально за день до выступления он попал в реанимацию. Передоз, клиническая смерть, но выжил, лечится, — сообщил Андрею Лёша по телефону сдавленным голосом. Концерт отменять они не решились – в конце концов, Горшок жив, небо на землю не рухнуло, как говорится, матч состоится при любой погоде и вся такая хуйня. Андрею, который всё выступление был как в тумане, пришлось отдуваться за двоих, благо под рукой так удачно оказался Леонтьев. Лось даже подпевал, пусть и не всегда попадая в ноты, зато с басовыми партиями справился на ура. Без Михи и Шурки выступать было странно: Андрею казалось порой, что сцена уходит из-под ног, как будто по кускам отламывается льдина, на которой они дрейфуют посреди холодных вод северного моря, и виной тому ощущению был вовсе не алкоголь. Но, слава яйцам, отыграли, публика орала и прыгала, как всегда, а довольные орги расщедрились на угощение и накрыли им хорошую поляну в гримёрке. Героем застолья естественным образом стал Леонтьев, чьи так пришедшиеся ко времени усилия влиться в группу наконец были всеми оценены по достоинству. Андрей же оставаться не стал — настроение и так ниже плинтуса, а давить из себя лыбу и шутки-самосмейки не было ни сил, ни желания. Никто, собственно, и не настаивал – за исключением Лося, вполне искренне попытавшегося повлиять на решение Андрея уйти. — Слушай, мне Лёха сказал, что с Горшком всё в порядке, к туру как новенький будет. Не переживай ты так, — поймал он Андрея почти в дверях. – Как мы без тебя-то бухать будем? Оставайся. Андрей невольно обвёл взглядом парней и Машку: все были при деле – азартно разливали спиртное, разбирали с тарелок угощение, смеялись и обсуждали какие-то забавные или сложные моменты с концерта. Жизнь продолжается, ёпта, как сказал бы Горшок. — Нормально бухнёте, не парься, — Андрей похлопал Леонтьева по плечу, давая понять, что тема закрыта. — А почему “ренегат”? – раздалось со стороны стола, кажется, голосом Поручика. — Это сокращённое от “редкий гад”? Леонтьев моментально встрепенулся и поспешил ответить: — Тогда уж редкий “не” гад! Ре-не-гат же! – Он снова развернулся к Андрею и со слегка кривоватой улыбкой зачем-то пояснил: – Вообще-то это перевод с латыни, значит “отступник, человек, сменивший свою религию”. — И зачем мне это знать? – безо всякого интереса проговорил Андрей. Домой, в ванную и спать (желательно без сновидений) хотелось уже совсем нестерпимо. — Да я так, люблю в терминах покопаться. — Взгляд Леонтьева снова погрустнел. – Это ведь меня так сегодня припечатали. Ну, что, типа, к вам свалил от Лёхи. Смешно вышло, я ж ведь атеист. Да и у вас я так, на подхвате. Какой ещё нахуй ренегат? — Ой, не будешь отзываться, не прилипнет, отвечаю, — смягчился Андрей. В конце концов, что бы они сегодня без Лося делали? Проебали бы концерт, и всех делов. – Ладно, нахуярьтесь там за меня и за Миху. Мало-помалу мрачные, наполненные глухим отчаянием дни сменились на нормальные, когда хотелось жить, творить и радоваться. Всего-то и надо было, чтобы Миха вернулся из больнички, пусть бледный и осунувшийся, но совершенно адекватный, а главное — живой. А ещё он помирился с Шуркой – как и когда это произошло, Андрей был не в курсах. То ли не особо умеющий извиняться Горшок и впрямь расстарался, чтобы вымолить прощение за свой позорный взбрык, то ли Шурке настолько дорого было его место в группе, что он смог спустить всё на тормозах, — но в долгожданный тур они поехали прежним составом. Лосю места не нашлось, что в свете возвращения Балу было вполне понятно. Зато Горшок взял с собой Анфису, и этот факт добавил Андрею уверенности, что вся та история была с первого до последнего слова поганым пиздежом. Неясным оставалось одно — как после такого Шурка сохранил способность продолжать с ней общение. Но то их — Анфисы и Шуры — дела, их тёрки. Как говаривала бабушка, нечего на чужих заботах грыжу наживать. Андрей и не собирался. С него и Михи хватало. Но, как ни отворачивайся, как ни выноси за скобки людей, Миху окружающих, раз они влияли на Миху, то и Андрея затрагивали. И волей-неволей мысли Андрея то и дело возвращались к Анфисе, благо в туре их с Горшком счастливая семейная жизнь была вся на виду. Вынужденный постоянно находиться рядом в поездах, гостиницах и гримёрках, Андрей не мог не замечать ни отчаянную, почти истеричную привязанность Анфисы к Михе, ни злую обречённость в Михиных глазах, когда они встречались взглядами в её присутствии, ни пугающие признаки того, что никаких уроков из недавнего, едва не ставшего последним, передоза Миха не извлёк. После очередного концерта, выложившись на все сто на сцене, единственном месте, где они с Андреем снова были вместе, Миха, которого Анфиса уже поджидала за кулисами, шёл с ней в номер, где – и в этом не было никаких сомнений – они долбили, ставились, упарывались на двоих так, будто завтра никогда не наступит. Андрею же оставалось лишь молиться, чтобы однажды не пришлось вскрывать их номер снаружи и с ментами. Пока проносило. И так от города к городу, от концерта к концерту, от ночи к ночи. Горшок, казалось, избегал его. Или, скорее, не приближался, в том самом смысле. Со стороны, конечно, никто бы ничего необычного не заметил, но Андрей почти физически чувствовал каждый, сука, раз, когда Миха не прикоснулся к нему, не привалился плечом или же просто не обнял. Будто усилие воли, которым это желание приходилось Михе давить, сгущалось до силового поля, которое можно было если и не увидеть, то ощутить. Только один раз, когда они с Михой случайно остались вдвоём в туалете одного из районных ДК, тот без предупреждения налетел на него, до боли сжал загривок одной рукой и, впившись в губы жадным, глубоким поцелуем, другую запустил за пояс его штанов. За несколько быстрых движений по моментально вставшему члену довёл Андрея до оргазма и сразу же отпустил его, почти оттолкнул. Выдернул салфетку из держателя, намочил под краном, засунул руку за пояс свободно висящих джинсов, обтёрся, сердито бормоча что-то под нос, и метнул скомканную мокрую бумажку в урну. И вышел, не оглядываясь. Андрей какое-то время ещё приходил в себя, уперевшись руками в умывальник и глядя в зеркале на своё растерянное, пятнами краснеющее лицо. Скорее бы этот ёбаный тур закончился. Андрей не мог сказать, что ему не хватает именно секса с Михой, ну, то есть, физиологической его составляющей. Ладно, по поцелуям, ласковой возне на кровати и голым объятиям он скучал, и ещё как. Что же касалось непосредственно ебли, то тут всё было несколько сложнее. С одной стороны, он вполне мог бы спокойно обойтись и без неё, но с другой – именно в эти моменты его прежний Миха, тот самый, ещё не подсевший ни на какую наркоту, ещё не связавшийся с утягивающей его на дно метафорического колодца вздорной истеричкой, как будто возвращался обратно. Они снова были одним целым, с одной головой на двоих, с одной на двоих душой, и Михе не нужен был даже героин – а только Андрей. И если для возвращения этого чувства единения Михе хотелось именно такой с ним близости, что ж, Андрей будет хотеть того же самого. Но сейчас все его желания сводились к одному: чтобы Михе каждый вечер никто не перетягивал руку жгутом и не подносил зажигалку под ложку с закипающим в ней ядовитым говном. Неужели это так много? Слава всем богам, по завершению тура Горшок, вроде бы, снова взялся за ум. Этому предшествовало очередное пропадание на неделю с радаров, после которого он вернулся притихшим, смурным и подавленным. Андрей догадывался, чего Михе стоило соскочить, он уже достаточно знал о таких вещах, как ломки и их последствия, а ещё так соскучился по чистому Михе, что не смог скрыть радости, когда тот подошёл к нему после репы, с которой они уходили последними, и почти робко обнял и потёрся щекой о его скулу. — Дюш, совсем меня хуёвит, — пробормотал тихо и немного виновато Миха. – Я держусь, но не знаю, насколько меня хватит. Хоть на стенку лезь. – Поднял на Андрея почти умоляющий взгляд. – Ты нужен мне, пиздец как. Может… Михина ладонь легла Андрею на грудь, большим пальцем он вкруговую погладил сосок сквозь ткань рубашки, и Андрей едва невольно не застонал, чувствуя, как в штанах неумолимо становится тесно. — Поехали ко мне, — слова вылетели из его рта, минуя мозг. Взгляд Михи полыхнул надеждой — и тут же погас. — На чай зовёшь? У тебя ж родители дома. — Они в санаторий уехали, потом в гости к родне. Отпуск за два года взяли, через полтора месяца только вернутся, — торопливо заговорил Андрей, которому нестерпимо было видеть такого погасшего, расстроенного Миху. И очень хотелось сделать хоть что-то, чтобы Миха перестал быть таким. – Поехали? Или Анфи… Миха не дал ему договорить, запечатав рот поцелуем. Эти поездки к Андрею домой в последующие недели стали регулярными и сложились в некий цикл, смысл которого Андрей постиг не сразу. Миха, всем собой излучающий тоскливую безысходность, почти с порога в него вцеплялся, как голодающий в последний ломтик хлеба, а дальше всё происходило без лишних разговоров и без напрасной траты времени. Они почти сразу оказывались в койке, Миха трахал его без особых нежностей и долгих разговоров, а отдохнув – набрасывался на него по новой. Потом Миху попускало, в нём будто снова загорался слабый огонёк радости и жизнелюбия. И этого топлива хватало на всплеск новых совместных творческих идей, на смех и веселье, и удовольствие от тех простых вещей, что радовали Миху прежде. Андрей надеялся, что ещё немного, совсем чуточку, и Миха наскребёт в себе достаточно сил, чтобы бросить ёбаную отраву насовсем. Миха же борется, держится, надо только поддержать и помочь. Кто как не он? Но никакого прогресса не происходило. Горшок уходил домой, иногда пропадал, а потом возвращался ровно том же состоянии, что и в прошлый раз. И всё то время, пока Андрей не видел Миху и не знал, что с ним происходило, он не мог избавиться от страха, липкой паутиной опутавшего его душу и мысли – а вдруг, пока он тут в тёплом родительском доме, в своей не изменившейся с детства волшебной комнате сочиняет прикольные сказки, Миха умирает. Вот прямо в этот самый момент. Андрей сам не ожидал от себя, что та клиничка Михи оставит такой глубокий след на нём самом. Он гнал от себя навязчивые мысли, увещевал, что факт уже свершился и остался в прошлом. И радовался каждый раз любому появлению Горшка, как будто тот опять восстал из гроба. Наверное, так чувствуют себя собаки, когда хозяин возвращается домой с работы или просто с перекура на лестничной площадке. Однажды его перемкнуло в тот самый момент, когда Миха, удерживая его задницу на весу руками, испытывал на прочность его кровать, с каждым ритмичным толчком всё ближе сдвигая Андрея к стене головой. Расширенные глаза Михи, остановившиеся на Андрее, казались пустыми чёрными колодцами. А ведь технически Миха на самом деле был мёртв, а теперь он живой, ебёт его как швейная машинка Зингер… Так вот они какие, все эти мёртвые возлюбленные из песен, которые он сам и сочинил. Андрей начал смеяться, сначала тихонько, потом его прорвало, пока из глаз не брызнули слёзы и не сбилась дыхалка. Он не сразу даже и понял, что Миха остановился. — Дюш, ты чего? Ну чего ты? Что с тобой? Миха склонился над ним, гладя его по щеке, то ли успокаивая, то ли удерживая на месте. Глаза его больше не были пустыми – в них плескались беспокойство и испуг. Андрей поморгал мокрыми ресницами, пока не навелась резкость, и порывисто обхватил Миху обеими руками, прижал к себе. — Всё нормально, Миш. Лишь бы ты живой был. Ты же будешь?.. Миха посопел ему на ухо, вздохнул, а потом, высвободившись, выпрямился. Губы его дёрнулись в намёке на кривую усмешку. — Да у меня калитка на тот свет и обратно. Не ссы, не сдохну раньше времени, — и, перехватив ноги Андрея поудобнее, продолжил. Страх потерять Миху на какое-то время отступил чуть позднее, и по причине, к сожалению, совсем не соответствующей мечтам о том, что тот завяжет навсегда. Миха снова загремел в психушку, теперь уже вместе с Анфисой. Едва об этом узнав, Андрей поехал навестить его. Это было уже не первое его посещение подобных мест, а потому он сразу же установил правильного человека, через которого можно было бы передать Михе собранную группой жрачку и курево, справиться о его состоянии и, заодно, небольшой взяткой обеспечить отношение к больному почеловечнее. Санитар из отделения, где содержался Миха, подловленный Андреем на перекуре во дворе, был человеком основательным и опытным в таких делах. Не кобенясь, он принял сначала сложенные купюры, потом взял пакет с пришпиленной к нему записочкой, и, пока сигарета его ещё не докурилась, снизошёл до небольшой беседы про пациента. Услышав главное – что жизнь Михи вне опасности и через несколько дней его отпустят – Андрей расслабился. — Это вообще возможно – завязать? – напоследок спросил Андрей. – Вы такие случаи встречали? Миха ведь борется с этим, правда борется. — Борется он, ха. У нас половина отделения таких борцов, только для того и ложатся, чтобы до передоза не доширяться, завязывать никто из них и не планирует. — Санитар с сожалением покрутил в пальцах докуренный до фильтра бычок и аккуратно уронил его в стоящую возле скамейки жестяную банку от “Нескафе”. – Ну, что смотришь? Я тебе какую-то тайну, что ли, открыл? Можно подумать, ты не в курсе. — В смысле? – опешил Андрей. — В коромысле, — грубовато бросил санитар, раздражённый то ли тупостью Андрея, то ли тем, что повёлся на его вопрос и вынужден был тратить на него время. – Ты ж знаешь, наверное, что дозу с каждым разом повышать надо, чтобы вштырило? А овёс нынче дорог, да и передознуться недолго, а наркоши — они ж, блядь, хитрые. Зачем рисковать дома блевотиной захлебнуться при ломке, если можно под наблюдением врачей, да с капельничками, переломаться, венки подлечить, а потом и заново начать. И дозняк на прежний уровень откатывается, можно вполдозы приторчать. А знаешь, что самое сложное для этих вот борцов? — Что? — Самое сложное — это пара недель после, — охотно пояснил санитар. – У них же рецепторы все убиты, ничего не чувствуют, а как жить, если не чувствовать ничего?... Вот и добирают, где могут. Бухают, ебутся с кем попало, как животные, а в итоге всего этого мало. И снова на наркоту. Такие дела. Ну, всё у тебя? Андрей кивнул, чувствуя себя как пыльным мешком по голове ударенным. События последнего месяца вереницей выплыли из памяти, составившись из фрагментов в единую картину. А в голове застряли и теперь носились по кругу, как в центрифуге, две фразы — “добирают, где могут” и “ебутся с кем попало”. Может, этот циничный мужик в сером застиранном халате и не был ни поэтом, ни художником, зато слова подобрал верные. Андрею, в общем-то, тоже пора бы перестать себя обманывать. Это не он “помогает и поддерживает всем, чем только может”, а его “развели на поебаться, чтобы не передознуться ненароком”. И в тот же момент голосом Михи в голове прозвучал ответ – “Так помогаешь ведь, ёпта. И чем ты не доволен?”. И хотя поводов за последние месяцы было предостаточно, именно сейчас Андрей, к своему удивлению, почувствовал, как закипает в нём самая настоящая злость. На себя или на Миху, было не разобрать — возможно, на обоих сразу. Эта злость пополам с обидой не перекипела, пока Миха чалился в больничке, не прошла она и когда он вернулся. Именно по этой причине, когда Миха намекнул ему, что хочет побыть с ним наедине, Андрей притворился, что не понял намёка. Никакого удовлетворения этот трусливый акт малодушия ему не принёс, ведь что может быть более противоестественным, чем собственноручно им устроенное отдаление от Михи. Ранил ли он этим Миху? Определённо. Скрывать свои чувства тот умел плохо, так что всё, что он почувствовал, нарвавшись на фальшивую недогадливость Андрея, написано было у него на лице. Но и Андрею было погано, пришлось призвать всю силу воли, чтобы не набрать Михин номер или не подойти к нему на репе и всё исправить. Останавливало только одно – жгучая обида от осознания своей истинной роли во всём этом сюжете. Ведь у Горшка действительно было всё – и группа, и Анфиса, и он, Андрей. Но целью был героин, а все остальные, включая Андрея, походу, лишь средство – группа способствовала беспроблемному доступу к отраве, Анфиса всегда составляла компанию, а Андрей помогал растянуть этот кайф на подольше. Хорошо устроился. Нахуй такие расклады. А в остальном всё катилось по накатанной. Группа давала концерты, на репах разбирали новые песни, планировали очередной альбом, их стали чаще звать на интервью, и даже в телик. Всё было хорошо, и единственное, что отзывалось в груди Андрея тянущей тоскливой нотой — страх, что он оттолкнул Миху навсегда. Он мог бы встать за Горшка против всего белого света – но как биться с самим Горшком?.. Такого ответа в этом задачнике предусмотрено не было. Как же он ошибался. Масштаб пиздеца, в который превратилась жизнь предоставленного самому себе Михи открылся во всём своём инфернальном величии в день, который по идее должен был увенчаться праздничной гулянкой. Может, и к лучшему, что всё это вскрылось таким беспощадным образом перед всей группой, положив конец общему их притворству, что позволяло каждому из них так долго прятать голову в песок и делать вид, что всё тип-топ. Миха, не явившись на репу, специально назначенную на день его рождения, чтобы все были в сборе, не оставил им выбора, кроме как взять приготовленный для него подарок и всей грядкой поехать на съемную квартиру, где они жили с Анфисой. Возможно, это был Михин способ попросить о помощи, — с перекрывающей все остальные чувства злостью на себя самого думал Андрей. Возможно, не будь он сам таким трусливым и эгоистичным уебаном, до такого бы и не дошло. Может, Миха и склонен проёбывать всё, что имеет, но и Андрей не лучше – ещё немного, и Миху проебал бы он. Два сапога пара, вот и весь сказ. Справившись с первым ужасом от увиденного и убедившись, что Миха с Анфисой дышат, Андрей слегка успокоился. Пор, Шурка и Яха неприкаянно бродили по загаженной комнате, не зная куда себя деть, и с чего начать, беспомощно переглядывались, иногда обмениваясь матерными междометиями, ибо что тут ещё можно было сказать. Но Андрей знал, что нужно сделать, и в своём праве на это не сомневался ни секунды. Найдя телефонный аппарат, он набрал знакомый на память номер, молясь, чтобы на том конце взяли трубку. Наконец длинные гудки сменились щелчком. — Алё, Юрий Михалыч? Здравствуйте, — ровным голосом проговорил Андрей, — это Андрей Князев. Тут такое дело…