Останусь лишь я

Единственным вариантом скрыться от всеобщего веселья был вагон-ресторан. Андрей не имел ничего против дорожного угара — понятно было с самой первой поездки, что никто не будет чинно сидеть по своим купе и попивать чай, стараясь не звякать подстаканниками слишком громко. Он сам-то пару дней назад ползал на четвереньках по проходу вагона, помирая от хохота, и совершенно искренне, пусть и невнятно, извинялся перед грозно нависающей над ним проводницей. Но сейчас он почувствовал себя старым пердуном, которому весь этот пьяный разгул глубоко чужд и отвратителен. Возможно, он просто немного устал, и даже не от постоянной тряски в поездах и автобусах, и не от плавно перетекающих одна в другую пьянок, а от ощущения постоянного невидимого груза на плечах. Это было как шагать с тяжеленным рюкзаком: вроде и ничего, тащишь себе, но с каждым шагом заёбываешься втрое сильнее, чем мог бы. Но рюкзак хотя бы можно скинуть и дальше поскакать беззаботным легконогим козликом, а тут дело было хуже. Давило на Андрея присутствие Горшка. Кто бы ему сказал ещё недавно, что так будет — он бы поржал над такой чушью, но сейчас вообще не было смешно. Горшок, вернувшийся из больнички, тихий и смурной, его как будто избегал — и подобное-то они уже проходили, и ничего, справились, проехали. А тут было другое. Горшок, похоже, считал его предателем, а Андрей, прекрасно понимая, что сделал всё правильно, тем не менее, то и дело слышал в голове мерзкий голосок, шепчущий ему, что Миха прав, и он предатель и есть, который мало того, что подло заложил его отцу, чтобы сдать друга в дурку, так ещё и под это дело ловко избавился от несчастной Анфисы, у которой всех грехов-то — штамп в паспорте о браке с М. Горшенёвым. Андрей слал эти мысли на хуй, резонно напоминая себе, что тут дело шло о Михиной жизни, и тогда голосок шептал, что, может, во всей хуйне сам он и виноват — оттолкнул Миху, отказал в близости, вот тот и сорвался в штопор. Это, разумеется, тоже была полная хуйня. А может, и нет. Может, и даже скорее всего, Миха сорвался бы в любом случае, но отсутствие чёткого ответа на вопрос о доле вины Андрея в этом конкретно угнетало. Горшок не сторонился его совсем уж явно — не играл в молчанку, не избегал встречаться, но Андрей всем своим существом чувствовал, что всё не так. Были капельки ртути, по всем законам мироздания стремящиеся соединиться в одно целое, а стали как два однополюсных магнита, которые невидимой силой отталкивает друг от друга. Вот в таком раздрае они и двинулись покорять широкие просторы страны. Замечал ли кто-нибудь нелады между ними с Горшком, Андрей не мог точно сказать. Все после Михиного возвращения держались с ним немного оглядчиво, но потом за стуком колёс, за синими забавами, за драйвом концертов и послеконцертными кутежами как-то всё сгладилось и забылось. Ну, случился пиздец с Горшком, ну, бывает, живём дальше. Ну, да. А что ещё делать-то? И вот конкретно в этот момент Андрей на этот вопрос мог ответить абсолютно уверенно: послать на хуй дорогих друзей прямо посередине развесёлой пьянки, сесть в пустом вагоне-ресторане и пялиться в окно на белые поля, пролетающие за окном, потягивая чай. По дороге он заглянул в купе, куда набилась вся группа, кроме Маши и Балу, которые подхватили накануне лютую простуду и ушли спать. Дым в купе стоял хоть топор вешай — проводница отчаялась гонять неуправляемых полудурков в тамбур и махнула рукой за небольшую компенсацию морального ущерба из рук Гордея. На столике среди пивных банок озонировала воздух огромная наполовину обглоданная копчёная рыбина, из пакета торчал растерзанный сыр-косичка, похожий на пучок оборванных проводов. С верхней полки свешивался осоловелый румяный Яша, Поручик в наушниках ритмично пинал багажную полку и дёргал головой, а Миха, размашисто жестикулируя и вращая глазами, втирал Ренегату — Андрей прислушался — про Петра Первого. — ...Прямо топором, понимаешь? Хуяк по бороде! И всё! Ходи, сука, бритым! И картошку жри, ё-моё, ничего, привыкнешь, короче. Леонтьев то кивал, то несогласно крутил головой и тщетно пытался вставить слово. Очки у него запотели, кончик носа покраснел и блестел. Андрея никто в пылу спора не заметил, и он двинулся дальше. Он взял себе чай и, поддавшись секундному желанию не выглядеть в глазах скучающего официанта конченым жмотом, — бутерброд с сервелатом. Сел подальше от уже тёпленькой компании мужиков, судя по обрывкам беседы и галстукам набекрень — командировочных, уставился в окно, отщипывая от бутера крошки батона и крошечными глотками попивая чай. Снаружи летели ледяные сумерки — синий снег, чёрный гребень леса, тёплыми искрами промелькивали редкие жёлтые огоньки вдали. Мерно мелькали мимо столбы, колёса отстукивали по рельсам успокаивающий ритм, ложечка в стакане вторила ему деликатным позвякиванием. Так было тепло и спокойно, что Андрей впервые за долгое время осязаемо почувствовал, как всякие тягостные мысли перестают давить ему на темечко изнутри, будто не находящий выхода пар на крышку котла. Он вытянул ноги под столом, откинулся на бархатную спинку, погружаясь в приятную дремотную отрешённость, лениво пытаясь считать проплывающие за окном столбы. — Ты чего тут? Горшок материализовался над ним так внезапно, как будто овладел тайным искусством ниндзя появляться из нихуя когда не звали. Андрей с внутренним сожалением подобрал ноги и сел прямо. Меньше, чем прогонять Миху, Андрей сейчас жаждал только с ним говорить. Пиздёж, конечно, чистой воды. Как раз говорить-то и хотелось, только нормально, а вот с этим как раз и были-то проблемы. Ладно, начинать всё равно было нужно хоть с чего-то, тем более, раз уж Миха сам пришёл. — Да вот, чай пью, — Андрей кивнул на стакан, чтобы Миха убедился: не врёт, реально чай. — А чего здесь-то, ё-моё? — Горшок озадаченно хмурил брови. — У нас там тоже чай, так-то, есть. И не чай есть. Андрей поприкидывал, что ответить, и понял: неохота врать и что-то придумывать. Если уж разговаривать — так честно с самого начала. Иначе толку не будет, никогда не бывало. — Устал, — просто ответил он. Горшок покусал костяшку большого пальца и сел напротив. Навалился грудью на край стола, упёрся взглядом Андрею в лицо: — В смысле — устал? Спать хочешь, что ли? Так пошёл бы к Машке с Шурой в купе и лёг. Андрей вздохнул. — Да забей, Миш. Всё нормально. — Да нихуя, — вспылил вдруг Горшок. — Нихуя это не нормально, что ты от меня бегаешь! Командировочные на мгновение затихили и уставились на них. Андрей махнул им рукой, улыбнулся — мол, всё нормально, мужики, извините. Горшок понизил голос и продолжил, гневно хмуря брови и сверкая глазами: — Бегаешь и прячешься, ё-моё, как будто я заразный какой-то. Как будто…— Горшок замялся и потом выпалил на одном дыхании: — Накосячил и не хочешь извиняться! — Я?! — изумился Андрей. — Миха, ты ничего не попутал? Головой не бился в последнее время? У него возникло странное чувство, будто этот разговор у них уже был. Дежа вю, вот как это называется. Хотя, скорее всего, просто один из них не мог сказать прямо, что ему надо, а второй не мог прочесть мысли из-за внешних помех. Что-то в последнее время становилось всё больше этих внешних помех. — Ой, да и пошёл ты в жопу, — решительно сказал Горшок после долгой паузы. — Чё я как дурак за тобой бегаю вообще. Кому это надо, блин. Андрей столько раз говорил себе ровно то же самое, слово в слово, глядя на Миху в худшие их моменты, что растерялся, услышав это из Михиных уст. Истина открылась ему в этот момент во всей своей голой неприглядности: оба они были одинаково кончеными придурками, вот и весь сказ. Причин бегать друг за другом не было у них ровно никаких, кроме единственной: каждому из них без другого было хуже, чем друг с другом. Даже в хуёвые времена. — Пойду я, короче, — буркнул Горшок, но продолжал сидеть, буравя Андрея сердитыми глазами. Андрей подвинулся на край дивана, нашёл наощупь под столом Михины ладони и сжал в своих. Пальцы у Горшка были ледяные. — Мих, а давай тут посидим, — попросил Андрей, и эти ледышки дрогнули и слабо сжались в ответ, и он легонько погладил большими пальцами тыльную сторону Михиных ладоней. — Чё-то столько народу всегда вокруг, мы с тобой вот так вдвоём, без никого, тыщу лет не разговаривали… — Он сделал паузу и, понизив голос, добавил: — Да вообще мы тыщу лет вдвоём ничего не… Понимаешь, да? Он здорово рисковал с таким заходом — Миха мог шарахнуться, психануть, сбежать, вообще начать носить с собой мел, чтобы каждый раз при приближении Андрея очерчивать себя кругом. Андрей сейчас вообще не знал, что мог выкинуть Миха — его и в стабильные времена штормило из крайности в крайность, а сейчас, после всего пережитого, да ещё и в непрекращающемся синем угаре, на гастрольном вздрызге, он был как бешеный волчок — хуй знает, куда его занесёт в следующий миг. И когда Миха резко выдернул руки из его пальцев и так же резко отодвинулся, вжавшись в спинку дивана, Андрей перестал дышать. Вот, блядь, и попытался объясниться. Приехали, конечная. Но Миха не спешил сбегать. Потянулся за салфеткой и начал рвать её в бумажную лапшу, не сводя с Андрея настороженного взгляда. Потом тихо заговорил, запинаясь после каждого слова: — Я такой хуйни наворотил, я знаю, только ты тоже ведь… — Андрей усилием воли промолчал, только кивнул, и Миха, прерывисто вздохнув, продолжил. — Я так на тебя злился, пиздец. Ну, мне было плохо, понимаешь? И вот я сейчас бухаю, и мне плохо всё равно, а ты от меня бегаешь, и как я к тебе подойду, ну и думаю: да пошёл он на хуй — и мне ещё хуже, а ты… А тебе вроде как нормально. Может, даже лучше, чем когда… — Он уставился на клочки бумаги перед собой и зачастил уже совсем тихой скороговоркой. — Чем когда вот то всё у нас было. И я сразу начинаю опять на тебя злиться, это просто штопор какой-то, Андрюха, я вообще без понятия, как из него выйти… Андрей наконец выдохнул. — Не, Миха, это не штопор, штопор — очень полезная штука. — Он преувеличенно беззаботно улыбнулся во все зубы. — А то, что ты рассказываешь, — это какой-то ёбаный Том и Джерри, я вообще не понял, кто от кого и за кем бегает, но в любом случае предлагаю прекращать эту нездоровую суету. А? — Да я чё…— вымученно улыбнулся в ответ Горшок. — Мне так стрёмно с Ренегатом в одной комнате спать, — с предельно страдальческим лицом признался Андрей, подпустив в голос немного театральной дрожи. — Он храпит, как дед, и Хэтфилда во сне зовёт, оу йес, мол, камон. Миха прыснул. — А Поручик вообще бешеный, — продолжил жаловаться Андрей. — Я боюсь, что среди ночи проснусь, а он по потолку надо мной бегает, как та одержимая девочка из фильма. Я вообще не знал, что он такой демонюка, пока мы в тур не поехали. А Балу вечно тащит тёлочек в номер, охапками, сам не справляется, просит, чтобы я помог, а мне бы поспать. А… — Он перевёл дыхание. — Короче, Мих, с тобой как-то спокойней всех выходит. Вот такая вот заковырка. Миха зыркнул на него исподлобья, сурово сведя брови и безуспешно стараясь не лыбиться: — И чё делать теперь? Андрей драматически развёл руками: — Загадка века, Мишаня. И вот, после бессонной ночи в поезде, после тряски в микрике, после бестолковой суматохи у стойки администратора гостиницы какого-то местного “Нефтерыблесхозпрома” они вдвоём оказались в выстывшей комнате с жёлтыми обоями. Двухместный полулюкс, как сообщила им администраторша, и в её тоне явственно слышалось предупреждение: только попробуйте, пьянь гидролизная, что-нибудь разъебать, я вам устрою вырванные годы. Для этого Андрей был сам слишком разъёбан всенощной попойкой, усталостью и холодом, да и Миха с трудом стоял прямо. Остаток дороги после вагона-ресторана вымотал обоих — их то непроизвольно притягивало друг к другу, и они сидели на полке, прижавшись боками, как попугайчики-неразлучники. Потом вдруг один из них решал, что пацаны сочтут их внезапное сближение после длительных очевидных всем непоняток странным, и они отодвигались на пионерское расстояние и избегали встречаться взглядами, и через какое-то время — кинщик, заводи по новой. Заливали неловкость бухлом, но, конечно же, оно только усугубляло. Андрей смутно помнил, как стоял в тамбуре и, качаясь, как на палубе в шторм, втирал понятливо кивающему Ренегату, что Миша, конечно, отличный друг, но вообще нихуя не угадаешь, что ещё он выкинет, а тот придерживал его за локоть, не позволяя наебнуться, и повторял что-то вроде “Да ты не напрягайся так, да чё ты, Андрюха”. Послал ли он в итоге Лося на хуй, Андрей не помнил, но хорошо помнил, что в какой-то момент страшно хотелось. Они постояли в неловком молчании, разглядывая блеск и нищету — две кровати под блестящими синтетическими покрывалами, канареечные шторы, небольшой телик на тумбе в углу — видимо, именно ему номер был обязан своей гордой полулюксовостью. — О, заебись, чайник есть, — наконец подал голос Горшок. — У меня бич-пакет в сумке завалялся, кажется, — живо отозвался Андрей, благодарный ему за нарушенную тишину. — Живём! Они сняли куртки, постукивая зубами — только сейчас, в тепле, стало ясно, что промёрзли до самого нутра. Горшок рухнул на свою кровать и, звучно тягая оттаивающим носом и кряхтя, расшнуровывал гады. Андрей, размахивая руками, чтобы разогнать кровь, прошёлся по комнате, заглянул в крохотную ванную, покрутил краны и ойкнул: из душа хлестанул натуральный кипяток. — Отлично, — одобрил он. — Миха, я, чур, первый! — Да пожалуйста, — гнусаво отозвался Горшок, со стоном растягиваясь на кровати, и мощно шмыгнул носом. Андрей стоял под горячими струями, медленно поворачиваясь вокруг своей оси, как готовящаяся шаверма, пока остатки озноба и напряжения, усталость и начинающееся похмелье не слились вместе с мыльной водой в сток, а сам он не стал цвета мультяшного поросёнка. Он с некоторым сожалением выключил воду и растирался шершавым, как наждачка, казённым полотенцем, когда дверь тихонько скрипнула, приоткрываясь. Горшок бочком просочился внутрь, сел, ссутулившись, на крышку унитаза, и уставился себе под ноги. Андрей медленно — “положи пушку на пол и толкни ко мне”, всплыло не к месту в голове — обмотал полотенце вокруг бёдер. — Я уже всё, Мих, — он переступил через бортик душевой кабины, вздрогнув от холодного кафеля под ногой. — Ага, — кивнул Миха и, глубоко вздохнув, потянул его за запястье к себе и второй рукой, холодными как лёд пальцами, скользнул по его ноге от колена вверх, под полотенце. Большим пальцем проехался по паховой складке — и отдёрнул руки, как обжёгшись, зажал ладони между колен, уставился исподлобья нечитаемым взглядом. Андрей оцепенел. По телу прокатилась волна озноба, подняла дыбом мельчайшие волоски и растаяла в затылке томительным покалыванием, от которого кровь прилила к лицу и мгновенно запылали уши. — Охренеть ты промёрз, — сказал он с фальшивым возмущением, сам изумившись, как не позволил голосу сорваться в сиплый фальцет. — Лезь давай грейся, я пока чайник соображу. Миха, как ни странно, послушно встал и начал раздеваться. Андрей выскользнул мимо него и помимо своей воли задержался, наблюдая, как он сражается со свитером, как оголяется бледный впалый живот. — Это чей такой свитерок модный, Миш? Миха наконец стащил шмотку, неловко пригрёб пятернёй взлохмаченные волосы и, не глядя на Андрея, завозился с ремнём. — А… Это Лося. — Пуговица штанов занимала Миху гораздо дольше положенного. — Я пивом облился, он мне свой и дал пока погонять. — Ты смотри, такой прямо тимуровец он у нас, — негромко пробормотал Андрей. Миха застыл, держась за пояс штанов. — Чего?.. — Да ничего. — Андрей прикрыл дверь и уже через неё громко оповестил: — Давай тут, короче, я оденусь пойду. Он сидел на кровати в чистых трусах и перебирал сумку, пытаясь вытряхнуть из шмоток крошки чипсов, непонятную шелуху и всякий мелкий мусор, когда шум воды в ванной прекратился, и Горшок ввалился в комнату, оставляя за собой дорожку мокрых следов. Был он совершенно голый и всем видом являл обречённую решимость. — Я там подумал, как ты сидишь тут в этом полотенце, ходишь… — без предисловий начал он, нависнув над Андреем и капая на него водой с мокрых волос. — Просто представил, и у меня сразу… Он не договорил, но в этом и нужды не было — его красноречивое “сразу” находилось примерно на уровне Андреевых глаз. Андрей скользнул взглядом выше — по животу с мягкой ямкой пупка, по безволосой груди, по шее, по подбородку с крошечным красным росчерком пореза от бритья — и наконец встретился с отчаянным и беспомощным взглядом тёмных глаз под умоляюще сведёнными на переносице бровями. Он молча спихнул сумку и вытащенные из неё пожитки на пол, и Миха, как будто это было сигналом, навалился на него, вжимая в скользкое покрывало, прижался лицом к его шее, втянул носом воздух и забормотал: — Я уже думал, что никогда больше… Так по-дурацки всё, Андрей, вот нахуя было… Пахнешь так хорошо, даже через это мыло, просто пиздец как давно надо было просто вот так… Андрей был последним, кто стал бы с этим спорить. Он погладил Миху по влажной спине, по плечам в стекающих с волос каплях, извернулся, чтобы поцеловать. Миха отозвался мгновенно — обхватил его лицо ладонями и долго не мог оторваться: то мягко покусывал, то напористо проникал языком ему в рот, тёрся губами о его губы. Андрей вспомнил тот самый первый раз, когда они с Михой тискались до полуобморока на его скрипучей кровати. У Михи тогда тоже были влажные после душа волосы, и он так же жадно, голодно целовался, словно боялся, что дорвался один-единственный раз и второго не будет. А Миха, между тем, оторвался от его губ, сел на пятки между его раскинутых ног и окинул его поплывшим взглядом. Прочувствованно, обстоятельно, стискивая и разминая, проходясь ногтями по коже, которая сразу же покрывалась мурашками, погладил ноги Андрея от колен до края трусов, а потом сжал его член через тонкий трикотаж и пару раз решительно двинул ладонью вверх-вниз. Андрея выгнуло над кроватью. Он вскинул руку и прикусил костяшку большого пальца, зажмурился — и тут же замычал в прикушенную руку: Миха медленно, с издевательским нажимом, обводил большим пальцем контур головки под натянувшейся тканью. — Миха, хорош, — взмолился Андрей. — Почему? Не нравится? — с каким-то жестоким любопытством спросил Миха. Глаза у него блестели, как у температурного, и стали уже совсем одурелыми. Его собственный член стоял крепко, почти прижимаясь к животу, тёмный на фоне бледной кожи, и Андрей удивительно отчётливо, будто нарочно навели фокус, различал каждую выпуклую венку, каждую неровность и мельчайшую складочку кожи и негустые завитки тёмных волос. Он охнул, внезапно осознав как впервые, что вот этот здоровенный крепкий хуй загонял в него Миха до упора к их обоюдному удовольствию — даже так, мысленно, это звучало слишком… Тут он, к счастью, потерял мысль, и эту, и все прочие тоже — Миха приспустил его трусы и теперь уже без преграды повторил то, что делал до этого. Андрей застонал, заёрзал, не соображая, хочется ему отстраниться или подставиться ещё под Михину руку. — Не нравится? — настойчиво переспросил Миха, и Андрей, извиваясь под его рукой, выдавил: — Нравится! Нравится, просто… Слишком. Почти больно. Миха моргнул и убрал руку. Взгляд его обрёл некую осмысленность, он опустил глаза на свой член, изумлённо выдохнул, как будто увидел то, чего не ожидал, и снова посмотрел на тяжело дышащего, раскрасневшегося Андрея. — Охуеть ты, конечно, Дюша. — Голос его подрагивал. — Я же на тебя, ну, особо не смотрел как-то… чтоб вот так, специально. Ну, иногда только, редко. И почему? — Не знаю, — честно ответил Андрей. — Я так-то тоже на тебя не особо. Это было правдой только частично — Михино лицо он знал до мельчайшей чёрточки, все его выражения в любой из моментов и мог нарисовать с закрытыми глазами, и рисовал в тысячах вариаций, смешным, страшным, дурацким — но не вот таким, с затуманенными глазами, с ярким припухшим ртом. И вот эти его плечи, длинные худые руки, тёмные аккуратные соски на светлой коже груди, мягкий живот и гордо стоящий член, вся его несовершенная нагота, мягкая и мужественная одновременно, самоуверенная и уязвимая — это всё было не для бумаги и карандаша. Андрей не решался никогда раньше пялиться на Миху откровенно и изучал линии его тела украдкой, урывками, тщательно сохраняя в цепкой памяти художника, а теперь… А теперь Миха сам ощупывал его взглядом, повторяя его путь ладонями и губами. Легонько погладил пальцем отпечатавшийся рубчик от резинки трусов, прочертил ногтями по моментально поджавшемуся животу. Наклонился, лизнул бледно-розовые полосы, и двинулся выше — мял и гладил бока, руки, плечи, рассматривал быстро бледнеющие следы своих пальцев, зализывал и зацеловывал их. Андрей стонал уже без перерыва, стараясь только сдерживать громкость, но когда Миха сначала сжал его соски пальцами, а потом мягко прикусил по очереди, выдал такой звук, что Миха зажал ему рот ладонью: — Ты чего, блин, я сам еле держусь, Дюш, ну тише надо, ё-моё, — и, притёршись членом к Андрееву, сам тут же застонал в голос едва ли не громче. И признался, горячо дыша Андрею в ухо, до боли стиснув его ягодицу: — Так хочу тебе вставить, не могу просто уже, Андрюша, но я ж не думал, что мы щас так будем… У меня ничего нет, чтоб, ну, легче было… Ага. Вот оно что. — Я думал, у тебя та калининградская баночка бездонная. — Дурак, — сердито прошептал Миха и куснул его за шею. — Может, как-нибудь так попробуем? — не очень уверенно предложил Андрей. — Ну, там… Слюной можно, типа?.. Миха отчаянно застонал и уткнулся лбом ему в выемку между плечом и шеей, сбивчиво забормотал: — Не-не-не, лучше потом, купим что-нибудь — и тогда уже нормально, а так вдруг я там тебе что-нибудь, ну… Дюш, я ж не смогу сдерживаться, если уже начну, понимаешь?.. — Если ты сейчас не заткнёшься, я от этих твоих объяснений кончу, — честно предупредил Андрей и почти не врал. Миха зарычал и рывком сел, дёрнул его за руку: — Блядь. Так. Давай на колени ко мне. Спиной ко мне садись. Голос его вдруг стал жёстким, и от этого у Андрея почему-то с новой силой запылало лицо. Он послушно оседлал Михины колени, и тот обхватил его поперёк живота одной рукой, прижимая к себе как можно крепче, а второй сжал его член. Медленно начал наглаживать, целуя сзади в шею, прихватил губами и отпустил серебряное колечко в мочке и прошептал, то ли указывая, то ли умоляя: — Андрюша, попрыгай немного, а? И так это прозвучало пошло и откровенно, без всяких вокруг да около, искренне и в лоб, что Андрей отбросил остатки стыда и скакал на коленях Михи, матерясь сквозь стоны, тёрся задом о его член и толкался в его жёсткую руку на своём. И, едва Миха с глухим протяжным рыком залил семенем его крестец и спину, сам кончил так, что едва не потерял сознание, и только Михина рука, обнимающая его, не дала ему грохнуться на пол. Они долго валялись в обнимку, совершенно обессиленные, переплетясь ногами, медленно целовались, уткнувшись лбами. — Чё-то мы громко, наверное, — прошептал наконец Миха, поглаживая Андрея по плечу. — Да не, — заверил его Андрей. — В дверь же не стучали, значит, нормально. — Вот ты оптимист, конечно. Если б стучали — это б… вообще пиздец, значит. — Ну, значит, не пиздец, — подытожил Андрей. — Миш, да всем плевать. Все бухают. Да и правда не так громко, а если даже… Мали ли кто в гостиницах ебётся. Некоторые специально для этого вообще заселяются. — Да хватит, а, — взмолился Миха. — Так ты сам начал! Как будто на самом деле хотел, чтобы услы… — Э, слышь. Я тебя сейчас на пол скину, — набычился Миха, даже приподнялся на локте. — Совсем дурак, что ли, так говорить? Андрей отлепился от него, перекатился на спину и вздохнул всей грудью. — А знаешь, давай, скидывай. А то я, чувствую, сам не встану. Встать пришлось — хотя бы чтоб обмыться. Ещё немного пообжимались, не разминувшись в узких дверях ванной, и Миха, вернувшись на кровать, столкнулся с конфликтом желаний и возможностей: они лежали и лениво трепались о какой-то ерунде, выпускать Андрея из рук ему не хотелось, но усталость брала своё, глаза слипались, и он вырубился на середине фразы. Андрея же настиг полуночный бодряк. Он включил телик, вывернув звук на минимум, пощёлкал каналы: сериал, сериал, перестроечное кино в цветовой гамме говна и пыли, два каких-то хера в костюмах за столом, Малдер и Скалли с фонариками, дорожная сводка с искорёженными тачками на заснеженной дороге. Он выключил ящик, задумчиво посмотрел на мирно сопящего Миху, оделся и вышел. В баре гостиницы молча и деловито киряли за столиком в глубине зала два мужика. Девушка за стойкой скучала, подперев голову рукой и сонно пялясь в телик над витриной с бухлом — там шло то самое говняное перестроечное кино, на экране стрёмная бабка звонила в колокол, зачем-то висящий у неё над кроватью. — Девушка, — ласково позвал Андрей, навалившись на стойку. — А пиво есть? — “Балтика”, “Сибирская корона”, “Туборг”, “Бавария”, — не отрывая взгляда от ящика, скучным голосом перечислила девушка. — Разливного нет. — И не надо, — успокоил её Андрей. — А давайте… — Два “Туборга” давайте, — прозвучало из-за спины, и тут же рядом с Андреем на стойку взгромоздил локти Ренегат. Улыбнулся, средним пальцем поправил на носу очки и протянул руку. — Здорово, Князь. Ты же не против? “Туборг” пьёшь? Угощаю, если что. Андрей пожал его ладонь — крепкую и тёплую, но влажноватую. Не противно, так, самую малость. — Спасибо. Кто ж будет против пива на халяву? Только дураки какие-то, может. Девушка поставила перед ними две бутылки и всё тем же скучным голосом спросила: — Стаканы надо? От стаканов отказались и решили сесть за столик. Леонтьев развалился на стуле, примостив локоть руки, в которой держал бутылку, на краешек стола и вытянув длинные ноги. Андрей зажигалкой сковырнул крышку со своего пива, шумно втянул попёршую наружу пену. — Бля. Тёплое. Ренегат широко зевнул и потёр пальцем глаз. Очки перекосились, и он снова поправил их средним пальцем. — Да? А мне уже пофигу, честно говоря. — А ты чего тут вообще? Не спится? — поинтересовался Андрей. — Ага. Совесть нечиста, — хмыкнул Ренегат и тут же погрустнел, вздохнул. — Да я с Шурой же… Короче, он притащил тёлочку в номер и мне такой: иди, пожалуйста, погуляй. Ну, я и гуляю вот. Типа того. А ты сам-то? — А, Шура да, может, — усмехнулся Андрей и пожал плечами. — А мне просто не спится. Бухал вчера, видимо, мало, вот, решил попробовать добрать литраж. Не поможет — хоть пива на халяву попью с хорошим парнем Сашкой Леонтьевым. Уже неплохо, да? Он понятия не имел, о чём говорить конкретно с Леонтьевым — вроде они и были знакомы уже давно, а как будто и не знали друг друга вовсе. Андрей подспудно понимал, в чём дело: Сашка появился уже после того, как Андрея окончательно заклинило на Михе, и как-то ему долго было не до новых друзей, и старых-то иногда казалось многовато. А Ренегат, несмотря на прозвище, производил впечатление нормального, надёжного парня. Может, не стоит его за борт-то с первых фраз. Саша прищурился на него из-за стёклышек и ляпнул вдруг, оборвав его размышления: — Знаешь, а ты какой-то странный сейчас. Не хочу обидеть, просто какой-то… не такой, как обычно. “Это потому, что меня только что отъебали до полуобморока”, — мысленно ответил ему Андрей и со всей любезностью послал на хуй, мысленно же — ишь ты, психолог, знаток состояний Андрея Князева. Сказал вслух: — Да я не спал нихуя, весь день мечтал, как упаду и захраплю, и словил бодряки чего-то. А мою мечту исполнил Горшок. Храпит, аж штукатурка сыпется, урюк бессовестный. — Ты извини, правда, я иногда не в своё дело лезу, — смущённо повинился Саша, видимо, уловив в его голосе раздражение. — Не нарочно, просто, ну, не чувствую. Так-то я умный, но в этом полный дурак. Он выглядел таким искренне виноватым, что Андрей смягчился. — Да ерунда, Сань. Ренегат кивнул. Помолчал, ковыряя этикетку на бутылке ногтем, и спросил вдруг: — Ну, а как у вас с Горшком? Всё нормально, уладилось? — В каком смысле? — опешил Андрей. — У вас же вроде разногласия были. Теперь как, порядок? Андрей недоуменно воззрился на него: — А это с чего ты, блядь, решил-то? На лице Саши нельзя было прочесть ничего, кроме дружелюбного наивного любопытства. — Ну, так видно же… Ах, вот, значит, как. Видно. Интересно, что же именно. Андрей подбодрил его кивком, мол, давай дальше, и Саша продолжил: — Да и ребята обсуждали. Ну, как, не то чтоб прямо обсуждали — так, говорили иногда об этом, типа, Князь с Горшком опять разосрались. Я просто слова передаю! И не дословно, а так, в общем и целом вектор беседы… — В жопу бы им засунуть этот вектор, — проворчал Андрей. — Хуже баб на лавочке, честное слово. Сань, я тебе вот что поясню: мы с Горшком дружим… — он начал демонстративно загибать пальцы, считая. — В общем, дохуя лет. И регулярно цапаемся, причин хватает. Да из-за музыки хотя бы. Или — ладно, раз ты всё равно в курсе, а мы тут с тобой разболтались по душам, — из-за наркоты, например. Только это, Сань, наша с Горшком печаль, а точно не твоя. Лады? — Вот, опять я… — удручённо вздохнул Ренегат. — Веришь, нет — я правда не хотел тебе в душу лезть, оно само как-то получается. Просто хотел беседу поддержать, а вышло… Говорю же, я дико тупой в таких вещах. Ну, прости, а? Андрей отмахнулся: — Ай, проехали. — Он посмотрел на свет, сколько осталось пива в бутылке, и влил в себя одним глотком. — Слушай, я уже, наверное… Ренегат не дал ему договорить, забубнел, повесив голову: — Сейчас вернёмся в Питер — мне даже пивка дёрнуть не с кем будет, тот не может, этот не хочет, у третьего семья-дети-собачки. С учёбы друзей не осталось, с работы — там такие… Не мой круг, короче. С Лёхиной группой я как бы уже и не… Вот, пока с вами, не знаю, надолго ли. Ну и ладно. Буду, пока нужен. — Он вскинул глаза на Андрея, кривовато улыбнулся и заправил волосы за ухо таким неловким, скованным жестом, что тот отчего-то почувствовал укол вины. — Да ладно, Чебурашка, чего-то ты совсем по хуйне приуныл, — неестественно бодро сказал он, потянулся через столик и похлопал Ренегата по плечу. Тот озадаченно хлопнул глазами: — Почему Чебурашка? — Потому что он ищет друзей, — заржал Андрей, и Саня тоже разулыбался, закивал — мол, понятно, смешно. — Кстати, нашёл. Так что выше нос, Сань. Он поднялся, потянулся и зевнул. — Я всё-таки пойду отобьюсь. А ты что? Будешь здесь сидеть всю ночь? Бля, да стукнись к Порчику с Яхой, чего ты. — Не, — покрутил головой Ренегат. — Там… Короче, я лучше здесь ещё немного останусь. Ничего страшного. — Ясно. — Ясно на самом деле не было, но расспрашивать Андрею не особо хотелось, слишком много солдатской печали и так уже вывалил на него Ренегат. — Ну, ладно тогда, давай. — А может, я к вам? — с робкой надеждой спросил Ренегат. — С меня бухло. Тут выбор так себе, конечно, но я там видел, “Ред лейбл” стоит, для ебеней нормально. А? Посидим, пообщаемся, как нормальные мужики. — Знаешь, Сань, давай в другой раз, — мягко отрезал ему подходы Андрей. — Ладно, — смиренно согласился тот. — Тогда, ну… Доброй ночи? Вернувшись в номер, Андрей запер дверь на ключ и подёргал ручку, чтоб проверить, точно ли закрыто. Разделся и, подумав, завалился под бок к Михе, натянул на них обоих одеяло. Миха тихонько заворчал сквозь дрёму, как большой пёс, обнял его сзади, прижимая к себе, медленным сонным движением потёрся губами о его шею, что-то невнятно пробормотал и снова размеренно засопел. Андрей подстроился под ритм его дыхания и сам не заметил, как вырубился. Спал он крепко и сладко, и — впервые за долгое время — совершенно без снов. Они с Михой стали селиться в одном номере постоянно, что ни у кого не вызвало никакой реакции: вроде как это было нормально и привычно, что Горшок и Князь постоянно вместе, и чего вообще об этом говорить тогда? Миха, конечно, ныл иногда, что вот как спалят их однажды на непотребстве, и всё, пиздец, — но это не мешало им за закрытыми дверями этим самым непотребством заниматься, наплевав на картонные стены и друзей, пьянствующих через пару дверей дальше по коридору. Андрей иногда размышлял, как они будут решать этот вопрос дома, когда тур закончится. Впервые эта мысль посетила его в аптеке: стоя в очереди, он искоса разглядывал витрину с резинками и яркими флакончиками смазки, а когда его очередь подошла, попросил колдрекс и гематогенку. В аптеке через дорогу он купил старый добрый вазелин, и, сжимая его в кармане в кулаке, шагал до гостиницы в тягостных раздумьях. Он подсел на секс с Михой, реально втянулся, и думал об этом гораздо чаще, чем ему хотелось бы, а ещё думал, что дома им трудно будет так часто трахаться, а тем более — засыпать в обнимку и так же просыпаться. Миха тоже подсел — на Андрея, на его тело, на близость без ограничений. Дела у них шли неплохо, появились деньги, и, как ни смешно и грустно это звучало, они наконец-то начали нормально жрать. Не приходилось выбирать между пивом и курой-гриль, они теперь были так сказочно богаты, что могли позволить себе и то, и другое, и что угодно третье, в границах разумного, понятное дело. И Андрей отъелся. Ему это нравилось — и не в последнюю очередь потому, что нравилось это Михе. Миха вообще, приняв эту сторону их отношений, растормозился настолько, что Андрею иногда становилось неловко: он полюбил с бесстыдными комментариями подолгу рассматривать Андрея со всех сторон и ракурсов, наглаживать, целовать и вылизывать. Однажды он долго вдумчиво мял округлившуюся задницу Андрея, похлопывал, любуясь розовыми следами, а потом наклонился и чувствительно укусил, так, что Андрей вскрикнул от неожиданной резкой боли. Характерный отпечаток укуса не сходил долго, линял из багрового через нежно-лиловый в жёлтый, и каждый раз, когда они оказывались голыми, Миха находил этот след, внимательно изучал, гладил кончиками пальцев и довольно хмыкал. Подсев на еблю, Миха не слез с героина, и это резало Андрея без ножа. Он отдавал себе отчёт, что глупо надеяться, будто он способен силой волшебного траха стащить Миху с иглы, но и смириться с этим не мог. Были натуральные скандалы, иногда доходившие до взаимного мордобития, обыски Михиных вещей в поисках чеков, попытки контролировать Михины контакты и перемещения, и всё это заканчивалось ничем. Ну, то есть, как: они срались из-за хмурого, вываливали друг на друга обещания, что больше никогда, и мирились в койке, и через какое-то время всё повторялось с первого пункта. Андрей видел, что Миха старается держаться, а ещё он понимал, что контроль приведёт только к тому, что Миха просто будет от него скрывать свои наркоприключения. Так и вышло: Миха держался, срывался, скрывал свои срывы от Андрея, который давно уже прекрасно научился понимать всё без словесного подтверждения, просто глянув на него. И они оба почти перестали говорить об этом, потому что толку от разговоров не было никакого, кроме того, что обоим было больно, обидно и хуёво. Вернувшись домой, Андрей обнаружил, что вместе с постоянным присутствием Михи из его жизни выпал настолько здоровенный кусок, что впору было засомневаться, своей ли вообще жизнью он жил в последнее время. Это его напугало до усрачки: он не представлял, что так вообще может быть, чтобы взрослый мужик, у которого есть любимое дело, родители и друзья, так влип в другого человека, чтоб тыкаться слепым кутёнком в его отсутствие и не знать, чем заполнить пустоту. Он рисовал, писал песни, рубился в компьютерные игры, встречался с друзьями — и с Михой тоже, причём довольно часто, но не так, как ему было нужно, как было нужно им обоим; были концерты, фестивали и интервью, их звали на телик, их лица смотрели с обложек журналов — и всё равно он не мог избавиться от сосущего чувства внутри, похожего на голодные спазмы в животе, нематериального, понятно, но оттого не менее реального. Им иногда удавалось потискаться и нацеловаться, как озабоченным подросткам, но хотелось-то вот так, как бывало, чтобы не вылезать из кровати несколько часов кряду, чтоб не отрываться друг от друга, пока сил не останется только чтоб лежать рядом и загнанно дышать, чувствуя, как пот высыхает на разгорячённом теле. У Андрея возникали мысли снять на недельку квартиру, например, или поехать куда-нибудь в область, в гостевой дом или как это называется, и там… Михе он этих идей не озвучивал, предвидя реакцию в духе “да ну, хуйня какая-то, Андрей, зачем это, ну”. Хотя, возможно, Миха бы и согласился. Как-то раз, когда они торопливо обжимались на застеклённом балконе во время пьянки у кого-то из бесчисленных новых знакомых, пользуясь тем, что в комнате никого не оказалось, Миха запустил руку за пояс его штанов сзади, нащупал то место, которое пометил когда-то укусом, и задумчиво сказал: — Надо обновить, — и у Андрея, конечно же, перехватило дыхание и загорелись уши. Было это всё, конечно, невыносимо и давило похуже, чем их уже забывшийся разлад после Михиного отъезда в больничку и вынужденного расставания с Анфисой. Андрей, утомившись своими мудовыми страданьями и злясь за них на себя, решил разруливать проблему хоть как-то, и для начала — отделиться от Михи, пусть хоть немного, недалеко, но нельзя уже было существовать нормально, настолько в нём залипнув. Очень кстати ему вспомнился ищущий друзей Чебурашка-Ренегат. Они созвонились, выбрались попить пивка один раз, другой, потом договорились покататься на великах, а через какое-то время уже забились вместе сходить при случае на какой-нибудь концерт или хотя бы в клубешник. Ренегат оказался очень удобным приятелем: наученный, видимо, опытом, он уже не лез в разговорах в душу, не расспрашивал про то, что его мало касалось, был лёгок на подъём, дружелюбен и отзывчив. Шутки Андрея проскакивали мимо его понимания, сам он шутил иногда чересчур натужно, но смеялся всегда искренне. Андрей угорал от его неловких хехеканий и начал находить удовольствие в довольно пошлых и нетонких взаимных подъёбках, от которых Реник так очевидно смущался, прежде чем найти ответ, что невозможно было не ржать. Временами он мог плотно присесть на уши и бесконечно долго и нудно распедаливать на тему годной музыки, или нравов и обычаев в нормальных развитых странах, или осеменения коров — чего угодно, о чём, как ему казалось, знал чуть больше собеседника, — но Андрей научился пресекать это элементарным “Саня, хорош, заебал”, на которое тот совершенно не обижался. Их дружба, простая и понятная, без особых ожиданий и требований друг от друга, неожиданно помогла. Приятно было знать, что есть кто-то, кто без всяких дополнительных условий и побочек всегда готов повалять с тобой дурака, создать коалицию против Яши, довести Поручика до белых глаз тупыми подколками, поделиться пивом, накурить… Вот с последним случилась отдельная тема. Реник щедро накуривал всю компанию уже не в первый раз, и Андрею под этим делом однажды стало страшно любопытно, что является причиной такой царской щедрости. Леонтьев уже заякорился в группе, и его очевидное желание понравиться абсолютно всем, на тонкой грани с угодливостью, осталось, вроде бы, в прошлом, так что объяснить широкий жест такой прозаичной причиной не выходило. Андрей спросил его, и Ренегат, с загадочной улыбочкой в уголках губ, ответил таинственным полушёпотом: — А это мой секрет. Большой секрет для ма-а-аленькой, — он показал двумя пальцами, — компании. Андрей смотрел на него, почти физически чувствуя, как в голове, в весёлом конопляном дыму, крутятся и пощёлкивают колёсики-шестерёнки, и между ними прыгает беспокойная шустрая мысль. Он сосредоточился, чтобы ухватить её и удержать, и она внезапно оказалась пугающей. — Сань, ты барыжишь, что ли? — выпалил он Ренегату в лоб. Тот ничего не ответил — нужды не было, всё ясно стало и так. — Блядь, — сказал Андрей. — Да ты в уме ли вообще? Ты ж знаешь, что Миха… И… — Ему вдруг не хватило воздуха, он сделал паузу, и Реник, воспользовался этим: приговаривая “тихо, тихо, тихо”, ухватил его за локоть и вытащил на лестничную клетку. — Андрюха, спокойно, — он протянул пачку “Парламента”, но Андрей отпихнул его руку. Реник пожал плечами и закурил сам. Выпустил дым в потолок, закинув голову и картинно встряхнув гривой. — Ну чего ты? Я, по-твоему, такой дурак, что сру там, где ем? — Не знаю, — хмуро сказал Андрей, сверля его взглядом. Вся приятная расслабляющая дурь моментом выветрилась у него из головы. — А где ты срёшь? — В специально отведённом месте, — ухмыльнулся Ренегат. — Очень интересно. Это где же такое место, а? — Хочешь, покажу? Андрей замялся на секунду и с вызовом ответил: — А хочу. Пошли, давай. Ренегат посмотрел на него с нечитаемой улыбкой: — Ну, не прямо же сейчас. Давай в субботу? — Ты серьёзно, что ли? — Как инфаркт. — Ренегат докурил, затушил окурок о перила и заговорил очень убедительно, не отводя глаз и не тушуясь под подозрительным взглядом Андрея. — Слушай, я не понимаю, чего ты вообще завёлся. Я же своим не толкаю, да и у меня только план, ничего больше. Никакой химии, я сам не понимаю всю эту дрянь, ни за какие коврижки связываться бы не стал — и не шала какая-нибудь беспонтовая, высококлассный натур-продукт, никакого вреда. Как молдавский укроп, только веселее. — Он обезоруживающе улыбнулся. — Ну? Попустись, пожалуйста. Если тебя это так волнует, я могу больше не… Он замолчал, внимательно глядя на Андрея в ожидании ответа. — Ладно, — наконец выдавил Андрей. — Только имей в виду, что я очень хотел тебе прописать в ебальник, и пока что желание не сильно угасло. — Я буду об этом помнить до самой субботы, — пообещал Ренегат. К субботе Андрей успел забыть, что они о чём-то договорились, и, поскольку в кои-то веки у него не было никаких планов и никакого желания что-то делать, тупо полдня гонял по экрану бедную Лару Крофт, намеренно роняя её с самых высоких поверхностей оземь. На него снова медленно наваливалась тяжесть бытия в виде размышлений о сути их с Михой существования вместе и порознь, и пиксельные сиськи Ларочки вообще не помогали отвлечься. Чем дольше он пялился в экран, сжимая джойстик, тем больше ему казалось, что он сам как герой компьютерной игры, засунутый в рамки экрана, и все попытки жить своей, отдельной от Михиной, жизнью — ёбаная симуляция жизни в принципе и проистекают из того, что он банальное ссыкло и просто боится принять как данность… Тут мысль обрывалась, он сматывал её в клубок и начинал разматывать заново с самого начала. В таком жизнерадостном настроении его и застал звонок Ренегата, который сообщил, что они, вообще-то встречаются через два часа на Восстания. — Ты принарядись там, — добавил Ренегат. — Нахуя? — вяло поинтересовался Андрей. — Ну, как хочешь. Так я жду? — Ну, жди. Рассудив, что всё лучше, чем киснуть дома, пока мозги окончательно не створожатся, он направился к месту встречи. Ренегат вручил ему банку “Балтики”, они покурили у метро и двинулись куда-то. Куда — Андрей не спрашивал, просто шёл рядом с Реником, который бодро шагал по явно знакомому маршруту, за вокзал, параллельно Лиговке, поворот, ещё поворот, по ступенькам в подвал, под вывеску, написанную таким заковыристым застилизованным насмерть шрифтом, что Андрей вообще не понял, что там за буквы такие. Может, это и не буквы были, а какие-нибудь иероглифы или клинопись, но охранник на входе был вполне обычный мужик, и бар за тяжёлой дверью — вполне обычным баром. Ренегат сопроводил его до стойки, указал ему на высокий стул, обменялся рукопожатием с барменом и, кивнув на Андрея, попросил: — Негрони парню сделаешь? Смешай как своему. — А он свой? — поинтересовался бармен, окинув Андрея взглядом. Реник ухмыльнулся: — А я? — Да хуй тебя знает, — пожал плечами бармен. — Я так до сих пор и не понял. Ладно, сейчас сделаю. Ренегат хехекнул, закинул руку Андрею на плечи и негромко заговорил ему почти в самое ухо: — Ты посиди пока, я быстро по делу отлучусь, лады? Андрей кивнул. Реник направился вглубь полутёмного зала, там поздоровался с каким-то типом и исчез с ним за служебной дверью. — Прошу. — Бармен поставил перед Андреем стакан, украшенный долькой апельсина. — Спасибо. — Андрей погонял короткой соломинкой кубики льда в красной жидкости, втянул глоток на пробу — приятное, ароматное, сладковато-горькое и с нехилым градусом. — Ну как? — Вкусно, — сдержанно отозвался Андрей, сделал ещё глоток и отправил в рот апельсиновую дольку вместе с кожурой. Бармен хмыкнул, продолжая изучать его любопытным взглядом. — Тебя как зовут-то? — Андрей. — Андре-е-ей, — протянул бармен и протянул ладонь. Андрей пожал её, нутром чуя, что какая-то тут наёбка, но не понимая, в чём именно она состоит. — Митя. Ну, рассказывай, Андрей. Ты, значит, с Саней тут? — Вроде того. — Всё интересней и интересней, — загадочно проронил бармен Митя. — А чего это я раньше тебя тут не видел? — А Саня меня раньше не звал. — Так… А вы давно знакомы? Андрей задумался, прикидывая, и тут из сумрачных недр бара возник Ренегат и уселся рядом с ним. — Митя, отцепись ты от него, ради бога. Андрюха — мой коллега. Товарищ по группе. Хорош его кошмарить, лучше повтори ему и мне тоже сделай. — Во-первых, бога нет, во-вторых, я-то что? Я существо безобидное, скромный работник общепита, а вот там, — Митя кивнул на столики вдалеке, — глубоководные хищники в поисках добычи. — Ой, блядь, всё, — закатил глаза Ренегат. — Я к Азамату заходил по делу, ты же знаешь, а с Андрюхой ещё на прошлой неделе договорились посидеть где-нибудь выпить, я и решил, что можно совместить. Коктейли тут охуенные. — Это, конечно, грубая, корыстная лесть, — с достоинством отозвался Митя, ставя перед ними по стакану с тем же самым, — но спасибо. И как тебе у нас, Андрей? — Да нормально. — Коктейльчик мягко и приятно дал ему по мозгам, и он не без удовольствия приложился ко второму. — Музычка ничего так. — Вот! А Саня вечно засирает, говорит, фу, попса-а-а. Конечно, попса, а что нам, включать этот ваш трущобный ужас? Под него не расслабишься, под него обосрёшься. — Ти-их, Димон, полегче на поворотах, — осадил его Ренегат, косясь на Андрея, которому почему-то хотелось не обидеться, а заржать. — Ты же не слушал даже. — И не собираюсь в обозримом будущем, — Ну и иди на хуй. — Ну и пойду, не сомневайся. Андрей наблюдал за этой ленивой полушуточной перепалкой, искренне потешаясь и досасывая второй коктейль, когда Митя повернулся к нему и спросил: — А твой коллега вообще тебе рассказал, куда вы идёте бухать этим дивным вечером? — Митя, блядь, — предупреждающе сказал Ренегат. — А что такое? — озадачился Андрей, и бармен деликатно указал пальцем Андрею за спину. Андрей развернулся и напоролся взглядом на двух мужиков за столиком в углу, под постером с Мадонной. Мужики беззастенчиво и увлечённо сосались. Андрей крутанулся на стуле назад, ощущая, что стремительно краснеет от шеи до корней волос. — А, — глубокомысленно изрёк он. — Ага, — отозвался Митя. — Вот нахуя было, а? — расстроенно попенял ему Ренегат. — Мы же специально пришли, пока народу нет, ну что ж ты за подлец такой, Мить. — А что я сделал-то? — театрально обиделся Митя. Реник махнул рукой и позвал: — Андрюх, пошли выйдем, подышим, покурим. Они молча выкурили по сигарете у спуска в подвал. Вывеска несколько раз моргнула и загорелась красно-фиолетовым, бросая отблески на очки Ренегата, отчего тот стал походить на импозантного злодея из комикса. — Тут менеджер, Азамат, мы с ним ещё на институтской тусе познакомились, — торопливо заговорил Ренегат, будто боялся, что Андрей его перебьёт. — Ну и я теперь с ним, как бы это… сотрудничаю. Я ему траву, он мне деньги, все свои, все довольны, минимум рисков. Ну и… вот так. Я же обещал показать тебе место, где я сру. Вот это оно. — Это гей-бар, типа? — уточнил Андрей. — Ну… Да, — кивнул Ренегат. — Да какая мне разница, геи там, эгегеи, у меня тут, как говорится, джаст бизнес. Ну и коктейли тут правда хорошие. — Да, ничего, — согласился Андрей, чувствуя, как к горлу подкатывает смех. — Блядь, Саня, ты же понимаешь, какой у меня сейчас против тебя в случае чего козырь в рукаве? Лось позвал меня в гей-бар. Это ж, сука…. Он не выдержал и заржал, и Ренегат, на мгновение замерев, тоже захохотал, закидывая голову. Отсмеявшись, протёр очки и снова нацепил на нос, прищурился на Андрея: — Ну да, Лось позвал, но ты же пошёл. А, блядь? У кого тут ещё козырь? Андрей задумался — и снова сорвался в ржач. — Ладно, я тут закончил, — выдохнул Ренегат, вытирая уголок глаза пальцем. — Если хочешь, можно ещё посидеть, но тут народ скоро начнёт подтягиваться, так что…. Андрей покрутил головой: — Не, Сань, извини. Музыка тут на самом-то деле — говно лютое. Они прогулялись до Сенной, и Андрей, взбодрённый приступом смеха, позволил Ренику плотно сесть себе на уши. Тот вдохновенно затирал про новый альбом “Тул”, которого уже заебался ждать, про охуенность прог-рока и что из него можно потянуть в группу, Андрей кивал, слушая вполуха. Они распрощались, и Реник нырнул в метро, а Андрей решил побродить ещё немного, размышляя, что же это была за хуйня — попытка провокации, идиотская сложносочинённая подъёбка или знаменитая Реникова непосредственность на грани идиотизма. Он представил, как Миха бы взорвался на его месте, фыркнул от смеха — и тут же загрузился по-новой. Ему вдруг стало кристально ясно, насколько мало имели их с Михой странные отношения общего со всеми этими гей-барами, Митями и прочей хуетой. Вот эта их выматывающая, болезненная, неодолимая тяга друг к другу, желание проникнуть друг к другу под кожу, слиться и не расцепляться — оно не имело ничего общего с простым человеческим желанием пороться с особью своего пола, против которого Андрей теоретически тоже ничего не имел, но практиковать с кем-то, кроме Михи, ему бы это и в голову не пришло. Но с Михой… в голове крутилось тупейшее “это другое”, и, в общем-то, так и было, но совсем не отражало грандиозности проблемы. А, да ну к чёрту. Короче, Андрей накидался в одиночку дома, методично вливая в себя стопку за стопкой и закусывая сухим бич-пакетом, то ли потому, что был уже в слюни, когда задумался о закуске, то ли из какого-то дурацкого упрямства. Наутро, наказанный чудовищной головной болью, он купил газету с объявлениями и начал обзванивать риэлторов. Ещё через пару дней, встретившись с Михой на репе, он отозвал его в сторонку, вложил ему в ладонь скромную связку из трёх ключей на кольце и сказал, не глядя ему в глаза, нарочито строго: — Вот. Не проеби сразу. Миха непонимающе уставился на ключи, поднял глаза на Андрея и спросил: — Это чё? — Мне надо место, где я могу побыть один, — начал Андрей деревянным голосом. Он как дурак репетировал эту речь перед зеркалом в ванной накануне, чувствуя себя конченым придурком. — Или не один. С тобой. Если захочешь — ты тоже можешь, ключи вот есть. Вот… Как-то так. — Он выдохнул, потёр бровь. — Короче, я снял квартиру, потому что всё, край уже, Миш, я больше не могу. Я думал, что как-то без… В общем, думал, налажу как-то свою собственную жизнь, понимаешь? И ни-ху-я. Нихуя это не жизнь, Миха. Ну, или жизнь, но вот такая — она точно не моя. Понимаешь? — Андрюша, — тихо позвал Миха. Андрей вскинул голову, с надеждой уставился ему в глаза. Миха с трудом сдерживал лыбу. — Ты это… Адрес-то скажешь?