Останусь лишь я

Саша был достаточно умным и рациональным парнем, чтобы понимать: Америка – это, конечно, не рай на земле, не край волшебных эльфов и вообще, как говорили ещё советские газеты, там негров линчуют, но новость о том, что они летят в Штаты, взволновала его, как пацана, который наконец получил в подарок от бати то, о чём мечтал с детсадовского возраста. Велосипед, например, настоящий, взрослый, или первую электрогитару. Эти гастроли в его представлении были даже не ступенькой, а целым пролётом на лестнице к вершине. Саша в каком-то смысле был горд собой не меньше Колумба – застенчивый очкарик, не так давно выбравшийся из постсоветских пердей, стоял на пороге своего личного открытия Америки, и, главное, он добился этого сам. В отличие, кстати, от Колумба, в которого вбухала немеряно бабла испанская корона. Охуевшие от трансатлантического перелёта и дороги из аэропорта, от всех погрузок-выгрузок и общей нездоровой дорожной суеты, неоднократно обложив друг друга хуями, поцапавшись и помирившись, они стояли возле автобуса, который довёз их до гостиницы где-то в Бруклине. Саша достал из кармана сигару, купленную в дьютике специально для торжественного раскуривания по поводу того, что наконец-то его нога коснулась американской земли, с наслаждением понюхал её и, подумав, убрал обратно в карман: пожалуй, символичней будет после первого концерта. Он оглянулся: в паре шагов стоял Горшок, сутулый и кислый. Выглядел он, как похмельный быдлан, которого неведомая сила перенесла прямиком из Алупки: мученическое лицо, бутылка газировки в руке, мятая футболка, шорты, висящие на жопе мешочком, и сандали — правда, не поверх носков, что лишало образ полной завершённости. Саша представлял себе, насколько недавно подвязавшего Горшка хуёвит и как безрадостна для него окружающая действительность в таком состоянии, и искренне болел за него, но со стороны Миха выглядел иногда несуразным до смеху. И при этом вызывал желание если не растормошить, – вот как раз с этим надо было осторожней, даже чистый и вялый, Горшок мог быкануть не хуже, чем в своём состоянии наркогоблина, – то хотя бы подбодрить словами. – Эй, – позвал Саша. Горшок поднял на него тусклый взгляд, в котором читалось “отъебитесь все”. Саша улыбнулся и картинно втянул носом воздух. – Чувствуешь? Как тебе запах свободы? Горшок сморщил нос, отвинтил бутылку и сделал несколько глотков. Завинтил и наконец соизволил ответить голосом, от которого скисло, наверное, всё молоко в холодильниках окрестных домов: – Помойкой воняет. Саша со вздохом махнул рукой. Ясно всё. Он покрутил головой и нашёл взглядом Князя: тот стоял, задрав голову, и шевелил губами, пытаясь прочесть вывески на английском. Ветерок шевелил бахрому на дурацкой косухе, поднял смешным хохолком на макушке прядь выбеленных волос. Саша подкрался к нему сзади, уронил тяжёлую руку на плечо и грозно пробасил: – Америкэн полис! Гив ми ёр паспорт! Князь повернулся к нему, не дёрнувшись ни одним мускулом. Глаза его под приподнятыми светлыми бровями, круглые, как у любопытного ребёнка, оживлённо блестели, уголки губ чуть приподнялись, как будто он был готов беспричинно разулыбаться в любой момент. – Ага. Хенде хох. А ты видел, когда мы ехали, там по-русски было написано, большущая такая вывеска, “Столовая”. Охуеть, да? – Да чего удивительного, тут знаешь сколько русских. И украинских. – Саша хохотнул. – Это ж Бруклин. Если помолчать и прислушаться, услышишь, как вдалеке кто-то кричит слово “хуй”. Андрей хмыкнул. Улыбка, прятавшаяся в углах губ, расцвела моментально, хотя шутка, Саша сам прекрасно это понимал, была так себе. Ну окей, может, он не был великим юмористом, но мог козырнуть кое-чем другим. Он положил руку Князю на плечо и второй рукой обвёл окрестности: – А ты знал, что Бруклин, вообще-то, был отдельным городом ещё сто лет назад или что-то около того? И вообще его голландцы основали. Андрей покрутил головой: – Не знал, нахуя оно мне было? – Ну как “нахуя”, интересно же! Андрей пожал плечами: – Ну, теперь вот знаю, куда платить за экскурсию? – Первый раз бесплатно, – великодушно отозвался Саша. – Дальше сторгуемся. – Не, спасибо, чё-то опасаюсь я, Сань – сначала “сторгуемся”, а потом оглянуться не успею, как уже иду в ломбард собственную жопу закладывать, – заржал Князь и тут же сладко, во весь рот, зевнул, встряхнул головой, как пёс. – Пиздец, сейчас стоя усну. Саша подцепил от него заразу и сам раззевался до слёз и звона в ушах. Спросил, проморгавшись: – Ты с Горшком? В смысле, ночуешь? Андрей неопределённо мотнул головой в сторону Михи, который стоял теперь уже в компании Гордея и о чём-то вяло с ним препирался: – Пока не знаю. А что? – Да просто. Может, бухнём? Все вместе – ты, я, все остальные, кто захочет. В честь прибытия, так сказать, в страну всеобщей мечты. Саша внимательно наблюдал за лицом Князя: вот он заинтересованно приподнял брови, тут же нахмурился и горько поджал губы, быстро, почти неуловимо, стрельнул глазами в сторону Горшка – и почти сразу же лицо его разгладилось, он улыбнулся, но взгляд погас, будто внутри у него перегорела лампочка. Вероятно было, конечно, что Саша всё это себе напридумывал, и Андрюха просто на самом деле дико устал, а Миха со своим абстинентным унынием был вообще ни при чём. Но он достаточно долго наблюдал за этими двоими, чтобы понять: Миха, как правило, очень даже при чём. – Да чё-то, Сань… – Андрей взлохматил волосы и вскинул на него глаза, снова заулыбался. – Страна мечты, говоришь? Хорошо живу, купаюсь в бассейне, пью джюс, оранжад, прямо не виходя из бассэйна. Слушай, а в принципе, можно. Сейчас только наши шмотки оттащу, а там посмотрим, ладно? Саша смотрел, как он, нагрузившись сумкой и рюкзаком, подходит к Горшку, говорит ему что-то, положив руку на спину чуть ниже лопаток, как Миха кивает и плетётся за ним сутулым воплощением безотрадности. Ждать Князя на первой американской попойке, похоже, было бесполезно. И когда он всё-таки пришёл, Саша, уже самую малость пьяненький – скорее от дорожных приключений и предвкушения завтрашнего и всех следующих дней, чем от дешёвого бурбона, который они пили, – и потому немного сентиментально-весёлый, обрадовался. Налетел на Князя, обнял за плечи, потряс, усадил на кровать, всучил стакан с бухлом. Андрей, забавляясь этой хмельной суетой, незлобно посмеивался. Наконец, Саша плюхнулся рядом с ним, закинул руку ему на плечи и дзынькнул о край его стакана своим: – Ну что, за охуенных нас? – Уточнил, обводя стаканом комнату: – Всех нас! Хой или типа того!.. – Годится, – одобрил Андрей, принюхиваясь к содержимому стакана. – Ты залпом пей, сивуха лютая, – подал голос Поручик. – У бабки в деревне мужики бы за такой шмурдяк даже огород копать не стали. Или вообще не пей. Я говорил этим полудуркам, чтобы водку брали – нет, блядь, надо было выебнуться. Но Андрей, отмахнувшись, выпил одним глотком, крякнул и театрально вытер глаза воротом футболки. Улыбнулся Саше: – Не, ну он прав, пиздец сивуха. Налей ещё?.. Всех после долгого дня с первой бутылки не сказать чтоб совсем развезло, но степень опьянения не соответствовала количеству выпитого. Было весело и бодро, хотелось продолжать, поэтому открыли вторую и стали мешать с появившейся как из воздуха колой — так шло легче, но развозить начало стремительно. Буйный во хмелю Поручик вступил в бой с Яшей и, спихнув его на пол, захватил кровать в единоличное пользование. Яша, весь в ярких пятнах румянца от алкоголя и обиды, послал всех на хуй и удалился, прихватив с собой Пашу. Поручик растянулся на отвоёванной постели и с выражением, как стих у доски в школе, начал читать этикетку пустой бутылки, демонстрируя полное презрение к правилам чтения английского – “Кентуцки гентельман” и так далее. Князь устроился на второй кровати полулёжа, прислонившись к изголовью, и Саша, сидя по-турецки у него в ногах, вдохновенно вещал. Князь слушал, внимательно уставившись ему в лицо блестящими весёлыми глазами, и Саше казалось, что его сейчас оборжут или прервут, и этого почему-то страшно не хотелось. – Ты пойми, триста лет, – горячо говорил он, наклоняясь к Князю и для убедительности хватая его за колено, — Триста лет тут как в котле перемешивалась кровь, тут вообще все, белые, чёрные, жёлтые, серо-бурые — все вообще! И каждый с собой привозил своё, язык там, музыку, обычаи, и всё это перемешалось так, что хуй разберёшь, короче, стало общее, уникальная хуйня, понимаешь? И у каждого на старте были равные возможности, всем похуй было, откуда ты и сколько дырок у тебя в штанах… – В жопе-то всегда одна, — подал голос Поручик и заржал. – Да иди ты, — Саша отмахнулся от него факом, как священник крестом от демона. – Короче, это же дико круто, что любой мог стать кем угодно, главное было приехать. И пахать, понятно. – А негры? – спросил вдруг Андрей. Саша запнулся на секунду. – Не, ну это потом уже, чуть позже. Ну... Да, с неграми, конечно, хуйня вышла, но всё равно… – Ёбаный Вавилон, – снова встрял Поручик. – За негров не прощу. Пушкин негром был, Александр Сергеевич, наше всё. Суки. Князь закрыл лицо ладонями и всхлипнул от смеха. – Ну вас к чёрту, – обиделся Саша. Князь потянулся и примирительно ткнул его кулаком в колено: – Да ладно тебе, Сань. Смешно же. – Голос его искрился весельем, точно как разбодяженный колой вискарь – пузырьками газа, слова выходили чуть зажёванными, как на мятой магнитофонной ленте. На разрумянившемся улыбчивом лице вообще не читалось подъёбки. Саша открыл рот, чтобы сказать, что вообще не обижается, просто… И тут оба вздрогнули от внезапного громового всхрапа Поручика. – Ничего себе, как чётко вырубился, – уважительно произнёс Саша громким шёпотом после долгой паузы. – Как будто выключатель нажали. – Где у парня кнопка?.. – задумчиво вопросил Андрей, и они, переглянувшись, сдавленно заржали. Отсмеявшись и утерев слёзы, Саша потянулся за бутылкой, поболтал, оценивая, сколько осталось: – Ну чё, допиваем? Только кола всё, кончилась, – и, дождавшись кивка изнемогшего от смеха Князя, разлил на двоих. Выпили кривясь, как лекарство, и надолго замолчали. Поручик тоненько посвистывал носом, снаружи доносился обычный ночной городской шум. Андрей уставился через Сашу в стену напротив, крепко задумавшись о чём-то своём, и лицо его обрело такое беззащитное, растерянное выражение, так горько заломились брови, что Саша ощутил иррациональное желание выдернуть его из этого неожиданного приступа среднерусской тоски, и не придумал ничего лучше, чем ляпнуть: – А Миха-то там где-чего? – И сразу прикусил язык, сообразив, что, вероятно, это не лучший из бодрящих вопросов. Но Андрей, вопреки его опасениям, встрепенулся, отмер и коротко хохотнул: – Да он ещё когда ужинали, сел на уши Гордею с Борисычем, ты не видел, что ли? Он им сел на уши, начал растолковывать про корни рока, типа, ну и потихоньку переполз на историю Америки и всю хуйню… И, в общем, они его к себе утащили бухать. – А ты чего? – В смысле? Почему я сюда пришёл? Ну так меня, во-первых, туда не звали, а во-вторых, я оценил шансы ёбнуться. Здесь они меньше. А Миха пускай развлекается, ему полезно. Они похехекали тихонько и снова замолчали. – Я сейчас, — Саша снова нарушил тишину первым. – Поссать надо. Он встал, и комната качнулась вокруг него и с ним вместе. Он кое-как выровнялся в пространстве и степенным шагом прогуливающегося джентльмена двинул в толчок. Когда он вернулся, Князь уже спал – еле слышно сопел, подсунув кулак под щёку, легонько хмурился во сне. Прядь волос падала ему на бровь, и Саша подумал, что, наверное, это щекотно и надо протянуть руку и убрать её, только осторожно, чтобы не разбудить – но остановил движение на полпути, навис над кроватью, покачиваясь, как берёзка под тихим ветром, и бессмысленно вперившись в сочный синяк на Князевой белой лодыжке, прямо под краем короткой штанины. Гравитация становилась всё сильнее с каждой секундой, и в конце концов Саша сдался ей. Улёгся в ногах кровати, повозился, устраиваясь так, чтоб поменьше свисали ноги, и провалился в тяжёлый хмельной сон. Среди ночи его поднял чудовищный сушняк. Князя уже не было. Саша с собачьей жадностью похлебал из-под крана в ванной, вернулся в кровать, с наслаждением вытянулся во весь рост и, зачем-то понюхав подушку, вырубился уже до самого утра. Отыграли вечером того же дня в клубе, который мало чем отличался от произвольно взятого питерского, даже публика большей частью выглядела так, будто телепортировалась прямо оттуда. Горшок взбодрился на сцене, зарядил батарейки от зала и музыкантов и на пьянке после вёл себя почти как привычный Горшок, а не воплощение вселенского уныния. Андрей сидел рядом с ним, голова к голове, и что-то рассказывал, живо жестикулируя, и улыбаясь всем лицом и даже, кажется, ушами. Миха подавился смехом ровно в тот момент, когда прикладывался к бутылке пива, Андрей тоже заржал, подождал, пока он прокашляется и утрётся, и продолжил. Саша не слышал, о чём они говорили, но словил себя на том, что сам непроизвольно начал лыбиться, наблюдая за ними. Он встал, собираясь подойти, но по причудливой логике уже не вполне ясного мозга вспомнил вдруг о своей ритуальной сигаре. Ему подумалось, что вот именно сейчас настал тот самый момент, когда нужно её раскурить, или хотя бы распечатать и понюхать, после первого американского концерта, в высшей точке этого дня, а возможно, и всей жизни до этого момента. Пусть даже клуб был небольшой, гостиница дешёвой, а бухло чуть лучше, чем откровенно паршивое – ну так и Нил Армстронг не марафон пробежал по лунной поверхности. Когда Саша вернулся, Горшка с Князем уже не было. Да и шут бы с ними – Саша пребывал в той охренительной стадии поддатости, когда всё вокруг было совершенно похуй и одновременно виделось невероятно важным, собственные шутки представлялись ему верхом острословия, и вокруг все до одного были друзьями. Он сел на пол между Яшей и каким-то челом из новых знакомых, содрал упаковку с сигары и с наслаждением вдохнул сладковато-горький табачный аромат. А Миха с Андреем в этот самый момент стояли нос к носу у двери гостиничной комнаты и настороженно вглядывались друг другу в глаза. Молчание между ними гудело, как напряжение в высоковольтных проводах. – Бля, да пошли уже, – первым не выдержал Андрей. Они ввалились внутрь и сразу же вцепились друг в друга, начали целоваться. Андрей, не отрываясь от Михиных губ, протянул руку, защёлкнул замок и тут же запустил ладонь Михе под футболку. Ногтями, едва касаясь, провёл вниз от лопаток до пояса штанов, и Миха низко застонал ему в рот, прижал к стене, втиснул колено ему между ног. Требовательно зашептал в самое ухо: – Ждал, да? Скажи, что ждал, ну, скажи. Хотелось тебе? Андрей знал, что он знает ответ, и именно поэтому хочет услышать, и хотя от этого горячего шёпота и жадных Михиных рук на его теле у Андрея темнело в глазах и подгибались ноги, с вызовом спросил: – А тебе? – Мне сейчас хочется, – Миха то дёргал его ремень, то снова лез руками под майку, сжимал его ягодицы через джинсу, целовал шею, тёрся носом о скулу, льнул всем телом, прижимался бедром к его ширинке – словно хотел всё сразу и одновременно. – Вот прямо сейчас разверну тебя к стеночке и прямо здесь… И действительно развернул одним движением, Андрей даже дёрнуться не успел. Миха справился наконец с его ремнём, спустил его штаны вместе с трусами почти до колен. Если бы Андрей не был прижат к стенке его телом, то сполз бы по ней на пол – ноги перестали держать окончательно, в голове всё плыло. Он готов был и у стенки, и как угодно – слишком давно Миха не хотел так отчаянно и очевидно, чтоб руки дрожали и голос срывался. И слишком сильно Андрей успел по этому соскучиться, почти забыл, как сам от этого теряет остатки воли и разума. А Миха, прижавшись лбом к его затылку, тяжело дыша в шею, продолжал его беспорядочно и жадно лапать – поглаживал бёдра, приласкал член, легонько сжал яички, стиснул обеими ладонями ягодицы и большими пальцами проехался между ними, разводя в стороны… Андрей охнул. – Миша, Миш, стой, подожди, там у меня в куртке, в кармане… Миха прерывисто вздохнул – и обнял его поперёк груди, прижал к себе, принялся целовать в шею, горячо шепча между поцелуями: – Пойдём сейчас, Андрюша, в кровать пойдём, хочу, чтоб мы голенькими друг с другом нормально полежали, мы ж не спешим никуда… Именно это нелепое сюсюкающее “голенькими” почему-то лишило Андрея остатков самообладания. Он извернулся в Михиных руках, – чтоб лицом к лицу, – запустил обе руки ему в волосы на затылке и впился в губы, засунул язык в рот чуть не до гланд, попёр на него, заставляя пятиться, подталкивая наконец уже к этой ёбаной кровати. Стаскивали друг с друга шмотки, не переставая целоваться. Лицо у Андрея горело, расцарапанное Михиной отрастающей бородкой, ещё слишком короткой, чтоб быть мягкой, и он даже думать не хотел, как это будет выглядеть наутро. Оторвались друг от друга, чтобы по очереди сгонять в душ – хотели было вместе, но крошечная ванная с предельно неудобным душем, намертво вмонтированным в стенку, убила идею в зародыше, да и, пойди они вдвоём, там бы, наверное, и… Пока Миха плескался, Андрей вытащил из кармана куртки тюбик смазки, положил на подушку, сел на край кровати и стал ждать. Его потряхивало, то ли от перевозбуждения, то ли от холодка по влажной коже. Когда Миха, весь в каплях воды, с торчащим членом, с диким взглядом из-под падающих на глаза мокрых волос, вывалился из ванной, набросился на него, опрокидывая спиной на постель, и заметил на подушке тюбик – сразу затормозил. Взял, повертел, разглядывая, поднял вопросительный взгляд на Андрея. – Да, ждал. Да, хотелось, – признался Андрей, чувствуя, что у него краснеют уши, и внутренне изумляясь тому, что вообще ещё способен краснеть в койке с Михой. – Ну, вот. Поэтому зашёл в… Короче. Купил. Мих… Но Миха уже не слушал – вскрыл тюбик, понюхал, выдавил на пальцы немного, растёр… И, глядя Андрею в глаза, с совершенно серьёзным лицом сказал: – Ну так давай уже трахаться наконец, ё-моё. Начали лицом к лицу – Андрей прикусывал кулак, чтобы не стонать слишком громко, когда Миха проталкивал ему в зад пальцы, одновременно издевательски медленно наглаживая его член, и, не сводя глаз с его лица, ласково уговаривал: “Ну, ну, тише, дай мне, Андрюша, ну, надо тихонько, чего ты, блин”, – а под конец Андрей едва не выл в Михину ладонь, которая зажимала ему рот, пока Миха дотрахивал его, навалившись всем весом ему на спину, безостановочно целуя его шею, затылок и плечи. Оргазм не обрушился яркой вспышкой, а накатил волнами, каждая последующая сильнее и выше, и Андрей, сжимаясь вокруг Михиного члена, ждал девятый вал, и он пришёл, когда Миха вжался ему в затылок лицом, застонал и кончил глубоко у него внутри. После долго валялись, остывая и переводя дух, гладили друг друга по лицу и медленно, лениво целовались. – Мы там, это… – Миха наморщил лоб, подбирая слова. Прядь упала ему на лицо, и Андрей не удержался, отвёл её, заправил за ухо. – Не пооставляли там следов друг на друге? Я кусался, вроде, нормально так. – Я заметил. – Михин взгляд моментально стал растерянным, и Андрей успокоил его: – Да не грузись, ничего ты не пооставлял. Вот морда будет красная, это возможно. Да и это хуйня, Миш. Сейчас пойду, умоюсь холодненькой, и нормально будет. Он высвободился из Михиных объятий, собираясь встать, но Миха словил его за руку: – Да ну куда ты, блин… – Да я сам не хочу, но у меня там… – Андрей замялся, чувствуя, что снова неожиданно для себя краснеет, и выпалил: — Вытекает, короче. Миха на секунду замер, пока до не него дошло. – А, – сказал он наконец. – Ну… Извини, блин. Чё я мог-то?.. Ну. В смысле. – Можно с резинками трахаться, – предложил Андрей. – Когда мы не дома. Например. Миха со страдальческим стоном провёл ладонями по лицу: – Бля, Андрюха, ну пожалуйста, хорош, ты ж знаешь, как я эти пидорские разговоры... Не могу я про это всё, ну!.. Глаза под сложившимися домиком бровями умоляли о пощаде, и Андрей не выдержал – заржал. – Мих, ты сам-то понял, что сказал? – Да ну тебя на хуй, – обиженно проворчал тот. – Можно вообще не трахаться, ё-моё. Когда мы не дома, например. – Не, Мих, вот это идея вообще говно, – покачал головой Андрей, и Миха, глубоко вздохнув, признал: – Согласен. Идея и вправду была не очень: Миха, придавленный невыносимой тяжестью трезвого бытия, обретал временную бодрость духа, заряжаясь от концертов и от Андрея. Первое было очевидно всем, второе… Ну, в общем, тоже – но, как говорится, есть нюанс. Князь с Горшком с самого начала шли в комплекте, и к этому привыкли все – или смирились, это с какой стороны поглядеть. Замыленный глаз привычного наблюдателя не замечает многого, что человеку со стороны показалось бы странным, поэтому для группы между Андреем и Михой не происходило ничего особенного. Всё как всегда: просто Князь и Горшок, которые цапаются, мирятся, у которых какие-то свои тёрки за закрытой дверью, приколы, понятные только им, – и влезать между никому даже в голову не приходило. Сашу не то чтоб посещала мысль просочиться в этот волшебный пузырь, в котором существовали Миха с Андреем, но иногда он чувствовал глубоко внутри себя что-то вроде доброй зависти к этому ебанутому союзу двух мозгов. Воистину в какие-то моменты он был тем самым Чебурашкой в поисках друзей, и ему очень хотелось стать другом обоим – по-детски наивное желание, которое, если разобраться, было с нехилым подвохом. Саша уже достаточно хорошо знал оборотную сторону многогранной охуенности Горшка, которую ни на секунду не ставил для себя под сомнение – и противоречивый характер, – да что там, временами просто невыносимо паршивый, – и наркота, и дикая упёртость в том, что касалось его творчества и идей, – и понимал: такую дружбу не всякий потянет. Андрей тянул. Саше казалось, что Андрей обладал, ко всем своим очевидным талантам, ещё и сверхспособностью быть просто отличным другом без всяких наёбок и подводных камней. По крайней мере, с ним было легко и весело, он умел валять дурака с поистине княжеским размахом, и был на диво неглуп для птушника-недоучки. Саша прибился к нему в этой поездке как-то совершенно естественно, будто его втянуло в Князеву орбиту помимо его воли, и они неожиданно ладно совпали друг с другом. С Андреем было кайфово шутить шутки одинаковой степени придурочности, подъёбывать товарищей, бухать, сидеть рядом, закинув руку на плечо, в автобусе, который мчал их по американским хайвеям. Говорить о серьёзных вещах Саша не особо любил – знал, что склонен впадать в грех занудства, и ему не нравилось, когда ему говорили, пусть даже максимально дружелюбно, что он заебал, – но именно эти сраные американские хайвеи и последующие возлияния пробивали его на подобные беседы. Саша был готов к тому, что не очаруется Америкой, как это случалось со многими, для этого в нём было слишком много здравомыслия. Он смотрел на Штаты через окна дешёвых гостиниц, где они ночевали, через лобовое стекло автобуса, в котором они тряслись сотни километров, со сцены клубов, в которых они играли, мысленно пытался вписать в увиденную картину себя – и приходил к выводу, что нахуй ему это надо. Он отчасти понимал Горшка, которому не нравилось всё, что его окружало, ни города, ни природа, ни бабы, ни жратва. – Ты понимаешь, Андрюха, тут, конечно, люди живут нормально, и деньги тут вообще другие, огромные, но они все там, в небоскрёбах, – втирал он Князю, для убедительности сжимая его плечо, на которое закинул руку. Оба они были пьяненькие, и Князь слушал, похмыкивая и благодушно кивая. – В небоскрёбах и на Олимпе, понимаешь? Таких, как мы, туда никто не пустит, на этот Олимп, у них тут своих… Нет, можно, конечно, тут остаться и просто сыто жить, тачку менять раз в год, дом, там, с белым заборчиком, отпуск на Гавайях, все дела… – Подожди, это на каких основаниях ты тут остаться собираешься? – тормознул его Князь. – Бля, да я и не собираюсь, но если бы захотел!.. Ну, например, женился бы на какой-нибудь тёлке и остался, а что. – На старушке? – заржал Андрей. – Да почему на старушке-то? – возмутился Саша. – Я умный, привлекательный молодой мужчина, к тому же русский, а для местных баб это дополнительный плюс – экзотика, типа. Они любят русских. – А молдавских? – как обычно своевременно и деликатно вклинился Поручик. – Говорят, у них во-о-от такие мастерки, – подпел ему Яша. – А что, и плитку уложит, и тебя потом на эту плитку, заебись же. – Идите в жопу, клоуны. Можете друг к другу. – Саша привычно осенил их факом и снова повернулся к Андрею. – Ты знаешь, я как-то видел интервью актёра или певца какого-то, по ящику, не суть важно – так вот, он рассказывал, как пришёл к бате и сказал, что хочет стать актёром, а батя показал на экран, где пел какой-то там Магомаев, скажем, и говорит: если станешь как он – вперёд, а если нет, то нахуя вообще? Вот здесь, Андрюха, я не стану Магомаевым, ну, или Хэтфилдом, в моём случае, и нахуя тогда, действительно? Нахуя мне их сраный американский Олимп, пусть у нас лучше будет Олимпийский, для начала, согласен? Я прав ведь? Он заглянул Князю в лицо и только тут сообразил, что тот, хотя и продолжает кивать и угукать, его не слушает – наблюдает, как Горшок в другом углу комнаты втирает что-то очередной жертве, размахивая руками и гримасничая. Саша на мгновение ощутил укол хмельной обиды, но смысла обижаться на Князя за это было не больше, чем винить стрелку компаса в том, что она всегда наводится на север. Саша уже какое-то время наблюдал за этим удивительным природным явлением не из праздности или пустого интереса, как было поначалу. Если уж так вышло, что они двигали вместе одну тему, ему важно было понимать своё место в этой ебанутой конструкции, и по всему выходило, что нельзя иметь дело отдельно с Горшком и отдельно с Князем, они реально шли пара в одни руки. Саша прекрасно помнил, как впервые увидел Горшка на сцене, и нет, это не было как у Булгакова, никакой молнии и финского ножа, ну так и он не был Мастером, а Горшок слабо тянул на Маргариту. Горшок в один момент зацепил его на крючок, а Князь поймал в медленно затягивающийся силок, но результат был один. И одно дело было вместе бухать, нюхать друг другу жопы в купе поездов и туровых автобусах, даже стоять на одной сцене – чтобы быть приятелями и коллегами, не требовалось вникать в тонкости взаимоотношений, достаточно было просто не слишком мудачить. А реально делать музыку, создавать, а не только лишь тренькать что велели – это было совсем другое. И этого-то как раз Саша хотел. И все свои охуительные музыкальные идеи, стало быть, надо было двигать сразу Горшку и Князю обоим, и дружить с обоими, и если не завоевать доверие одного, то со вторым тоже уже вряд ли выйдет. Саша был не большой специалист в тонких материях человеческих взаимоотношений, поэтому всё это он сам себе мысленно проговаривал, беспристрастным инструментом разума проверяя свои выкладки на дыры в логике. А логика говорила одно: Князя и Горшка проще воспринимать как некое мифическое двухголовое чудище и надеяться, что оно не сожрёт тебя при попытке подойти поближе, чтобы с ним подружиться. Всё это, конечно, на самом деле была полная хуйня. Пока Горшок валялся в номере, страдая от несовершенства капиталистического мира с его некрасивыми тёлками, скучной природой и прочими фальшивыми ёлочными игрушками, Князь смотрел на всё с мальчишеским любопытством в голубых глазах и кайфовал, как школьник на выездной экскурсии. Когда Горшок не поддавался на попытки Князя растормошить его и вытащить вместе со всеми на увеселительную прогулку, Князь просто шёл без него. И дурачился, и бухал отдельно от Горшка он вполне замечательно, хотя, понятно, был дико рад, если Миха тоже вливался во всеобщий угар. Может, они и были, как говорится, одной творческой единицей, но оставались при этом двумя отдельными личностями, каждый со своей жизнью, печалями и радостями, которые очень часто пересекались. А как иначе-то, если они дружили с сопливых лет – выходит, большую часть своей сознательной жизни? Да и насчёт полного творческого слияния возникали свои вопросы, если знать, как часто Князь с Горшком срутся до пены у рта и клочьев шерсти в воздухе из-за того, что имеют каждый собственное самое важное мнение насчёт музыки, текстов, идей и чего угодно вообще. И всё же, всё же… Надо было в глаза долбиться, чтобы не замечать того, что Саша даже не мог описать. Чего-то, что тянулось между ними, как невидимые провода ЛЭП, и по этим проводам гудел нихуёвый ток. Не влезай, убьёт. Саша не влезал. Он даже не так и часто думал об этом, на самом деле, а просто тусил с ребятами, они делали музыку и вместе шагали в ослепительно охуенное будущее. А в охуенно весёлом настоящем Саша поднажирался, сидя рядом с Князем, и сообразил, что тот уснул, привалившись к его плечу, только когда кто-то из ребят сказал: – А с этим телом что делать будем? С собой брать? Саша недоумённо посмотрел на светлую башку, мирно покоящуюся у него на плече, поднял глаза на спросившего и вспомнил вдруг, что какое-то количество алкоголя назад все собирались куда-то перемещаться, то ли идти к кому-то в номер и почему-то продолжать там, то ли ехать, и все были согласны и полны энтузиазма. Включая его самого. – А, бля, – растерянно сказал он и потряс Андрея за плечо. Тот сполз на пол и начал уютненько устраиваться там, невнятно бормоча “щащащащапждиящас”. – Ясно всё, Чапай не доплыл, – констатировал Поручик. – Тут оставим? – Не, стой, не надо тут, это чья комната вообще?.. – вклинился Горшок. Он подошёл, присел над Андреем и потрепал его по щеке. – Андрюха, ты встанешь, ё-моё? Слышишь меня? Тот вместо ответа проговорил что-то совсем уже неразборчивое, подсунул кулак под щёку и сладко вздохнул. Горшок выпрямился, почесал в затылке, морща нос: – Надо его, это самое… В нашу комнату как-то. Я щас, короче… – Давай я, – вызвался Саша, прежде чем сам успел подумать, нахуя ему это. – Я, если что, могу его через плечо перекинуть и тупо оттащить. Ключ мне только дай. Горшок помялся немного и наконец изобразил что-то среднее между кивком и пожатием плечами. – Ладно. У него в кармане вроде… Дай-ка я сам. – Он снова присел, пошарил в карманах Князевой куртки и вложил Саше в руку. – Назад в карман засунешь потом. Ну-ка, давай… Они вдвоём кое-как подняли не сопротивляющегося, но и вообще никак не помогающего Князя, безучастного к их пыхтению, как мешок картошки. Саша закинул его руку себе на шею, половчее обхватил под мышкой. – Ты не ёбни его об пол только, – напутствовал Горшок, который наблюдал за этим с нечитаемым выражением лица, засунув руки в карманы. – Да, не надо. Он и так ёбнутый, – добавил Поручик, который сегодня решил, видимо, вышутить свой годовой запас хуёвых шуток. Князь оказался тяжёленький. Саша тащил его по коридору и внутренне удивлялся тому, как внезапно он заматерел. Кажется, только вчера был тощим не по возрасту смешным щеглом, а тут бах – и внезапно такой здоровый, мать его, увесистый мужик. Который, сука, переставляет ноги через четыре шага на третий, предпочитая волочить их по полу, только мешая, так что Саша всерьёз задумался, а не взвалить ли его и вправду на спину, как мешок – было бы проще. Он успел порядком вспотеть к тому моменту, когда наконец сгрузил это инертное тело на кровать и сел на край перевести дух. Андрей заворочался, заворчал, не просыпаясь, как собака, и замер в нелепой трогательной позе, прижав кулаки к груди и подтянув колени к животу. Саша посмотрел на его безмятежное лицо с приоткрытым ртом, на растрёпанные высветленные волосы с отросшими тёмными корнями, на полускрытое ими аккуратное розовое ухо, на нежную круглую щёку – и вздохнул: – Хули ты из этой куртки своей пидорской никогда не вылезаешь, скажи мне, пожалуйста. Андрей только сопел в ответ. Саша потянул его за щиколотку, – нога разогнулась без сопротивления, словно у тряпичной куклы, – расшнуровал ботинок, снял и аккуратно поставил на пол. Повторил то же со вторым и, поколебавшись, сказал: – Так, теперь давай-ка помогай. Он потянул Андрея за рукав, вытряхивая его из дурацкой косухи, как манекен, и Андрей неожиданно начал сотрудничать – со вздохом перевернулся, открыл доступ ко второму рукаву и даже приподнялся, позволяя вытащить шмотку из-под себя. Саша повесил куртку на спинку кровати и начал подниматься, и тут Андрей вдруг цепко схватил его за запястье. Саша замер. А Андрей поднял веки, медленно моргнул, наводя фокус, сонные голубые глаза остановились на Саше – и тут же пальцы на его запястье разжались. – А, – сипло сказал Андрей. – Ты. Ты иди, я тут нормально, щас… Немножко… Он перевернулся на живот, подгрёб под себя подушку, обнял её и снова вырубился. Саша в странном отупении уставился на всклокоченный затылок. Взгляд сам собой съехал вниз, по крепкой шее с тонкой блестящей змейкой цепочки, по круглым плечам и широкой спине. У поясницы майка задралась, и Саша на мгновение запнулся взглядом о маленькие круглые синяки на бледной коже – три тёмных пятнышка вертикальным рядком друг над другом, чуть левее позвоночника. Он сморгнул оцепенение и поднялся. – Так, ключ в кармане, короче. – Он понимал, что говорит в пустоту – Князь дрых беспробудно, посапывая с нежным присвистом. – Я пошёл. Товарищи встретили его возмущёнными воплями “Ну наконец-то” и “Чего так долго-то”, и Саша зачем-то счёл нужным объяснить: – Да в смысле “долго-то”? Ну, пока дотащил, пока уложил, ботинки расшнуровал, куртку снял… – …трахнул, – подхватил Поручик тем же тоном. Стоило, конечно, его на хуй послать, но славная традиция перестрелки тупыми пидорскими шутками в этом дружном коллективе прижилась так давно и крепко, что Саша ответил чисто на автомате: – Если б я кого-то решил трахнуть, вы бы меня тут до утра не дождались. Все одобрительно захехекали, кроме Горшка, который накинулся на Поручика ни с того ни с сего: – Я тебе въебу сейчас, заебал хуйню какую-то нести весь день, ё-моё, достал просто уже! Он надвинулся на Поручика, сверкая глазами из-под грозных бровей, сжимая бутылку пива, как коктейль Молотова перед броском. Поручик не сдал назад – заорал в ответ: – Я тебе сам сейчас въебу, чего ты на меня вызверился? Сам заебал уже со своими приколами, нашёл стрелочника, блядь, впилось в жопу что-то тебе, что ли? Я виноват, что у тебя хуёвое настроение, что ли?! Иди-ка ты на хуй! – Миш, да всё, чего ты, правда, – вмешался Саша. – Брейк, пацаны, всё, куда там собирались – идём, едем или что? – Да вообще все заебали, – Горшок продолжал пениться, но понемногу начинал остывать. – Я ебу, что ли, едем мы или нет? Как бараны, блядь, собраться не могут, сидят только пиздят, ё-моё. – Он глянул на бутылку в своей руке и яростно к ней приложился. Вытер губы запястьем и проворчал уже почти спокойно: – Я нормально отдохнуть хотел, чтоб без хуйни всякой, а эти… бакланы, блядь. – Да мы же никуда не опаздываем, Миш, – примирительно сказал Саша. – Вон, все уже собрались, уже идём, нормально всё. – Лучше б спать пошёл, – продолжал сердито бубнить Горшок, но Саша видел, что он уже успокоился. Куда и с кем они поехали, Саша помнил плохо. Был какой-то клуб, потом, кажется, чей-то дом, разносортная алкашка в неразумных количествах и комбинациях; какие-то женщины, с одной – или не с одной – из которых он сосался, и ещё, кажется, ему лезли в штаны; откуда-то взявшаяся гитара у него в руках и хоровое – херовое – исполнение “Чёрного ворона”; спор с пьяным Горшком о том, кто кого заборет, Бакунин Прудона или наоборот; согласное братание с пьяным Горшком на теме тяжеляка в следующем альбоме; прыгающий по столам Поручик – и прочая нездоровая суета. И каждую минуту, вплоть до момента, когда Саша чудесным, непостижимым образом добрался до своей кровати и, рухнув на неё, погрузился в благословенную тёмную яму сна, он завидовал Князю, который уже давно спокойно спал, обняв подушку и поджав босые ноги, и которому, в отличие от всех остальных, не грозило катастрофических масштабов похмелье наутро. В Питер вернулись как с каникул – четыре концерта и пару тысяч километров дорог можно было считать увеселительной поездочкой. Впереди ждал тур по просторам России-матушки, настоящий суровый панковский тур, в котором похмелье было образом жизни, а плотность панковского угара превышала все предельно допустимые значения. Всем перед этим надо было отдохнуть, в том числе друг от друга, отоспаться, некоторым — вспомнить о существовании семьи и вообще чего-то и кого-то, кроме группы. Семья теперь была и у Горшка. Всё у него с его Оленькой казалось настолько всерьёз, что Саша не мог отделаться от ощущения какой-то наёбки. Личная жизнь Горшка не интересовала его как что-то, обо что можно почесать языки с друзьями – они всё-таки были не подружки-сплетницы, а нормальные мужики. Но кто бы мог подумать, Горшок мало того что в завязке уже вечность по своим меркам, так ещё к тому же без пяти минут муж и батя. Это, мягко говоря, было удивительное явление, почти восьмое чудо света. Саша не удержался и завёл об этом разговор с Андреем, когда они выбрались на кружечку пивка. Саша позвонил ему и позвал посидеть где-нибудь, особо ни на что не рассчитывая, но Князь, как ни странно, почти сразу же охотно согласился. Сашу прорвало, когда допивали по третьему бокалу: – Нет, Андрюха, я за крепкую ячейку общества, но я бы скорее понял, если бы какая-нибудь отвязная тёлочка… Нет, никого не хочу обидеть, баба симпатичная, не спорю, Миха в завязке – вообще замечательно, но всё-таки Горшок – и разведёнка с прицепом!.. Андрей скорчил такое лицо, что Саша прикусил язык. – Бля, Сань, ты только при Михе эту хуйню не ляпни, я тебе как друг сейчас советую. И фильтруй базар хоть немного, а то у тебя временами реально вода в жопе не держится. – Извини, я же ничего не имел в виду, ты же знаешь, – поспешно повинился Саша. – Но, блин, она же правда, ну… обычная, понимаешь? – Ну, значит, такая ему нужна, – пожал плечами Андрей. – Чё ты вообще кудахчешь, как обманутая сваха, Саня? Это вообще не твоё дело, с кем чего там у Горшка. Даже не моё, только его собственное. Заканчивай давай, всё. – Да, ты прав, извини, хватит, – смиренно признал Саша и после паузы, нарочно понизив голос до громкого шёпота и комически округлив глаза, всё же продолжил: – Нет, ну ты подумай, зубы вставил, а? Это посерьёзней, чем подвязать, это пиздец как серьёзно! Андрей хмыкнул и улыбнулся, рассеянно разглядывая остатки пены на дне бокала. – А, да, зубы… Такой прикол, конечно. Он их ещё вечно положит куда-то и забывает, куда. – Он поднял глаза на Сашу и моргнул, как будто на секунду забыл, почему здесь сидит. – Рассказывал мне про эту хуйню, я поржал. Он поднялся, вытащил бумажник, отсчитал несколько купюр и положил под пустой бокал. – Ладно, Сань, я пойду. Прощаемся ненадолго. – И, хлопнув Сашу по плечу, двинул к выходу. Откатали тур без особенно лютых приключений. Горшок фонил энергией – завязка пошла ему на пользу, он был полон здоровой, искрящейся творческой злости. – Саня, будем рубить Эксплойтед, – вещал он Саше в ухо на пьянке в гримёрке после одного из концертов, повиснув на его плече и рубя воздух рукой с зажатой в ней сигаретой. – Мясо чтоб, чтоб гитарки дждждж такие вообще, нормальный панк чтобы, а? Дадим тяжеляка в альбоме, Саня? – Да говно вопрос, Мишка, – охотно соглашался Саша. – Ты ж знаешь, я только за. У меня идей… – Не, Сань, это у меня идей, а ты – гитарки чтоб нормальные, – ржал Горшок. Князь сидел, развалившись на продавленном диване, потягивал пиво из банки, наблюдал за ними и искренне угорал. Саша не обижался. Он давно для себя сделал вывод, что обижаться на Горшка по какому бы то ни было поводу – контрпродуктивно и, как все дороги ведут в Рим, так любые попытки продавить Горшка на что-то, если он сам не возжелает, ведут на хуй. Получалось разве что у Князя. Саша был косвенным свидетелем тому, как это происходит – как они собачатся, запершись в купе вдвоём, как едва не вцепляются друг другу в морды в спорах, как орут друг на друга порой по полной хуйне – и как, поостыв и придя к согласию, повторяют всё с первого пункта, раз за разом, без признаков усталости. – Чё там у вас? Нормально? – сочувственно спросил Саша как-то раз, когда Князь, красный и злой после очередного поиска истины, смысла и компромиссов с Горшком, курил с ним в тамбуре. – Сань, не лезь, – резко осадил его Князь. И Саша, конечно, не обижался, потому что одно дело спросить под градусом, просто чтобы не молчать, и совсем другое – пытаться реально вникать в эти разборки. Да ну его на хуй. Вскоре после тура был Олимпийский, и Саша, стоя на сцене перед огромной толпой, ревущей в восторге, как одно тысячеглавое чудовище, заново осознал, что был во всём прав тогда, в Америке, когда пространно и путано размышлял о вершинах Олимпа. Все они в этот момент были боги – и он сам, с гитарой, трясущий буйной гривой, и безумным вихрем носящийся по сцене Горшок, и Князь, и остальные. И беснующемуся у их ног людскому морю было поебать на все их тёрки, проблемы, горести и радости, на то, кто кому из них кто, на всё это мелкое, обывательское и жалкое, имела значение только музыка и они, те, кто её играли. А после, по пути в гримёрки, Саша, идущий за Горшком и Князем, которые, потные и взвинченные, живо обсуждали отыгранный сет, увидел, как Князь закидывает руку на плечо Горшку, а тот в ответ пытается сделать подсечку, а потом обнимает его за талию и ржёт. В памяти всплыла вдруг картинка: Князь лежит, обняв подушку, и сопит, а он, Саша, сидит рядом и тупо смотрит на синяки под задравшейся на боку майкой, три круглых пятнышка вертикально в ряд, три отпечатка от слишком сильно впившихся в тело пальцев. Пожалуй, в это действительно не стоило лезть.