Останусь лишь я

Когда позвонил Горшок, Андрей сидел за компом в наушниках и бездумно мыкался по мрачным коридорам в сайлентхилле, особо даже не пытаясь найти выход. Ему было откровенно скучно, но он с упорством, достойным лучшего применения, продолжал пялиться в экран, надеясь, что, может, хотя бы спать захочется. Игра не увлекала и тем более не пугала, и всё-таки беззвучная вибрация телефона заставила его подпрыгнуть на месте. – А, сука, – выругался он шёпотом и оглянулся: Алёна спала, измучившись за день от недомогания. Андрей сбросил вызов, стащил наушники и тихонько вышел из комнаты, осторожно прикрыв дверь. Едва он заперся в ванной и включил воду, Горшок набрал снова. Андрей несколько долгих секунд смотрел на экранчик мобилы, раздумывая, стоит ли вообще отвечать, и наконец всё-таки со вздохом принял вызов. – Ты где? – без предисловий спросил Горшок. – Дома, – вполголоса ответил Андрей. – Я приехал, а тебя нет, – после долгой паузы сказал Горшок. – Куда ты приехал?.. – К тебе. К нам, ё-моё. А тебя тут нет. Андрюха… Приедешь? Приезжай, а. Андрей выматерился про себя и провёл ладонью по лицу. – Миха, ты бухой, что ли? Горшок молчал. – Что ты вообще исполняешь, Миш, – начал Андрей. – Давай-ка бери такси и шуруй к Оле, чё это за... – Приезжай, – перебил его Горшок, и в голосе его отчётливо слышны были умоляющие нотки. – Я тут буду ждать. – И он сбросил звонок, словно не хотел слышать ответа. – Да ёбаный же в рот, Миша, ну ты и гондон всё-таки, – в сердцах сказал Андрей гудкам и стиснул телефон в кулаке. Справившись с сиюминутным желанием разъебать трубу о кафель, он пару раз плеснул водой в лицо, закрыл кран и пошёл обуваться. Тачку удалось словить почти сразу же. Андрей назвал адрес и сел сзади, чтобы избежать бесед с водителем. Тот вежливо молчал всю дорогу, позволяя Андрею по кругу гонять в голове тяжкие думы, и только уже подъезжая к дому, сказал с заметным южным акцентом: – Всё хорошо тут, только эти белые ночи – плохо. Все сумасшедшие из-за них. – Точно, – невесело согласился Андрей. Дверь квартиры была незаперта. Андрей шагнул в сумрачную прихожую, щёлкнул выключателем и вздрогнул: Горшок стоял в двух шагах от него молчаливой статуей, подпирая плечом стену, и тяжело смотрел на него исподлобья. – Если ты хотел, чтоб я обосрался от неожиданности, поздравляю – я почти, – проворчал Андрей и присел разуться. – Ты тут стоял всё это время, что ли? Миха молчал. – Ладно, – вздохнул Андрей, выпрямился и сложил руки на груди. – Давай помолчим, пока не надоест, а потом ты мне расскажешь, какого хуя, Мих, и что такого случилось, что мне надо было срываться среди ночи и ехать сюда. Идёт? Андрею действительно хотелось услышать ответ. Пожалуй, вот именно в этот конкретный момент ему хотелось бы даже, чтобы Миха оправдывался, чтоб чувствовал себя виноватым или хотя бы что-то вроде того. Всё ж было нормально: приехали с Алёной, поздравили молодых, немного потусили и поехали домой, и не потому, что стало скучно, а по вполне веской причине – Алёне действительно было нехорошо, беременность давалась ей тяжко, и Андрей просто не был настолько бессовестным, чтобы бросить её одну и поехать с друзьями веселиться и звенеть бокалами безалкогольного за здоровье и счастье новоиспечённых супругов. Тем более на теплоходе, с которого не съебёшься так просто, как с наземной гулянки, если понадобится. И Миха не возражал, он вообще выглядел совершенно довольным жизнью человеком, красивый, нарядный, сияющий, немного смущённый и при этом очевидно гордый собой и тем, что рядом с ним такая же красивая и сияющая Оля. Андрей был рад за него и свадьбу эту осторожно считал надеждой на то, что Миха задумается о некоторых вещах, о которых никто до Оли, ни друзья, ни семья, ни бог, ни чёрт, ни даже сам Андрей, его не могли заставить беспокоиться. И Андрей покидал празднование со спокойной душой, и Миха его отпустил легко, мол, надо – едь, я всё понимаю, спасибо за поздравления. Он был такой по-хорошему взволнованный и в то же время удивительно спокойный. И вот, пожалуйста… Миха отлепился от стены и шагнул к нему. – Да блин, Андрюха, я это… – беспомощно сказал он – и тут же Андрей оказался стиснут в его объятиях. Миха ткнулся губами ему в ухо, в шею, зарылся носом в волосы на виске, прижимая его к себе и тяжело, как после пробежки, дыша. От него крепко несло алкоголем, волосы и воротник были мокрые, а тело под расстёгнутой рубашкой – горячим, будто он температурил. Он так отчаянно вцепился в футболку на спине Андрея, что тому захотелось обнять его в ответ, но он заставил себя удержаться. – Ну ты чего, Миш? – мягко спросил он. – Накидался, дурилка. Ну, что за приколы? Что такое? Вместо ответа Миха вдруг грохнулся на колени, задрал ему футболку и начал беспорядочно целовать в живот, спускаясь от солнечного сплетения к поясу штанов, подёргал пряжку, принялся расстёгивать ремень… – Мишка, хорош, – попросил Андрей, и голос его предательски сорвался. Ему захотелось наплевать на всё и просто запустить пальцы в торчащие влажными иголками Михины волосы, опереться спиной на стену и позволить Михе делать то, что он собрался, но… Тысяча “но” существовала вот именно сейчас. А Миха тем временем расстегнул ему ширинку и, приспустив чуток джинсы, прижался к его члену через ткань трусов приоткрытым ртом и замер. Андрея прошило током. Вот только не сейчас всё это… Он поспешно опустился на колени, взял Михино лицо в ладони и легонько встряхнул, заглядывая в тоскливые карие глаза: – Так, всё, хорош. Давай-ка вставай, застёгивайся, причёсывайся и едь к молодой красивой жене. Это хуйня какая-то, Миш, ну, неужели сам не понимаешь? – Понимаю, – выдавил Миха после долгой паузы. – Тем более. – Андрей поднялся, застегнул штаны и подал ему руку. – Завтра сюда приедем. Или послезавтра, или когда захочешь. Доделаешь то, что начал, я вообще не буду возражать. Даже наоборот. Но, блин, не сегодня. Понимаешь? Миша, пряча глаза, застёгивал рубашку. – Я просто чё-то загнался, – неловко признался он. – Как мы с тобой теперь, типа, а вдруг… – Я, может, не знаю чего-то, Миш, что изменилось-то с прошлого раза? – Женился я с прошлого раза, – Миха вздохнул. – Я уже полгода как женился, – резонно заметил Андрей. – И не сильно-то это на что-то повлияло, а, Мих? Или стой-ка, теперь тебе неловко будет как женатику… Хотя нет, не клеится версия, ты бы сюда, блядь, не явился сейчас. – Да ну тебя в жопу, – вяло огрызнулся Миха. – Надо было вообще не приезжать, ё-моё. – Вот! Я именно об этом и говорю, – подхватил Андрей. – Вот тебе план: сейчас грузишься в такси и едешь к Оле, а завтра, проспавшись, понимаешь, что реально загнался по хуйне. Миша, уже застёгнутый и в обуви, переминался с ноги на ногу. Андрей заглянул ему в глаза, погладил по щеке и, уткнувшись лбом ему в лоб, тихонько сказал: – Сам подумай, ну куда я от тебя денусь? Я же обещал. С тобой до конца, и начхать, какие там внешние обстоятельства. Это же вообще… отдельно от всего, ну, мы с тобой. Ну?.. Миха тяжело вздохнул. – Ладно. Где там… Давай вызывай такси своё, ё-моё. Андрей посадил его в машину, постоял, глядя вслед, и тяжело сел на лавочку у подъезда. Голова гудела: он думал об Алёне, которая, возможно, проснулась и обнаружила, что муж съебал в ночь; об Оле, которая, наверное, размазывала тушь, не зная, где искать молодого мужа; о Горшке, который, вероятно, проведёт первую брачную ночь куда менее приятно, чем мог бы, если бы не этот фокус, который он только что выкинул; и о себе, который ещё несколько часов назад просто хотел немного позалипать в компьютерной игрушке и мирно уснуть в супружеской постели. К счастью, телефон молчал – никто не искал ни его, ни Горшка через него, а значит, можно было выдохнуть на сегодня. И, едва он с облегчением подумал об этом, телефон в кармане насмешливо завибрировал. – Да что ж за хуйня, – раздосадованно пробормотал Андрей, поднося трубку к уху. – Да, слушаю! – Здорово, – радостно отозвалась труба голосом Ренегата. – Чего не спишь? – Да вот, с долбоёбами по телефону разговариваю, – любезно ответил Андрей. – А ты чего? – А я с торжества и трезвый как стёклышко, как богемский хрусталь. Безобразие. Сейчас бы вискарику… – Мечтаешь подбухнуть? А я-то тут при чём? – Андрюха, а может, мы с тобой сейчас где-нибудь по рюмке чаю, а? – вкрадчиво предложил Реник. – За здоровье молодых, так сказать. А? За ячейку общества. За… – Сань, вот правда, не лучшее время, – осадил его Андрей. – У меня жена только уснула, да я и сам не прочь бы. Давай в другой раз. – А ты дома, что ли? – удивлённо осведомился Ренегат. – Конечно, блядь, а где мне быть в такое время? – уверенно соврал Андрей. Схуяль вообще такие вопросы? – Давай, короче, баиньки. Или ты как хочешь, а я так точно. Всё, Сань, давай. Он сбросил, не дожидаясь ответа, и, запихивая трубку в карман, пробормотал: – Вот прав ты был, мужик. Белые ночи эти… Реально все с ума посходили. Горшок быстро попустился, как Андрей и надеялся, и его выходку оба они ни словом не вспомнили впоследствии. Они встретились на квартире спустя несколько дней и вдоволь натрахались, с запасом, чтобы хватило до гастролей – без драм и тягостных бесед, разумно решив: лучше потратить время на то, чтоб поваляться в кровати, и чтоб можно было потянуться за лаской в любой момент, когда захочется. Когда уже собирались разъезжаться по домам, Миха, допивая чай – голый и с маленькой чашечкой в руке, стоя у окна, выглядел он отчего-то ужасно трогательно – сказал задумчиво: – Зависнуть бы на пару-тройку дней тут с тобой, Андрюша. А то чё-то каждый раз потом думаю, что мало, понимаешь?.. – А почему нет? Давай устроим. – Андрей прекрасно понимал, что имел в виду Миха, сам каждый раз, ещё не доехав до дома, уже начинал жалеть, что рано расстались, и вот бы ещё часок, два, день… – Да ну а как, – вздохнул Миха. – Типа, объяснять… Всем. – А что объяснять? Альбом пишем, всё, достаточно. Творческий процесс, посторонним В. – Ну, в общем, да, – подумав, согласился Миха, поставил чашку на стол, шагнул к Андрею, сгрёб его в объятья и зашептал в ухо, поглаживая по спине и ниже: – Всё равно как в тур поедем, я тебя там… Но это другое, а тут же кайф ходить вот так, и ты рядом, только руку протяни, и можно долго-долго… – Форточки главное закрывать, – горячо прошептал Андрей в ответ, запуская пальцы в Михины волосы. – Чтоб не продуло твоё долго-долго. – Дурак, – Миха уткнулся носом ему в шею и щекотно зафыркал от смеха. Это были какие-то удивительно лёгкие дни. Миха до сих пор был чистый, и Андрей мысленно благодарил Олю за то, что ей удалось заставить Горшка взяться за ум – правда, внутренний Андреев реалист регулярно отвешивал внутреннему оптимисту отрезвляющую оплеуху: подвязывал Миха не впервые, и кто знал, как долго он продержится в этот раз. Но пока всё шло хорошо – и с Михой, и с семьёй, и с группой. Понемногу писался новый альбом, их регулярно звали на телик, денег было – жопой жуй, мелкие срачи внутри группы вспыхивали по поводам не крупнее, кто чей коньяк подрезал и кто урвал себе место получше в автобусе или комнату в гостинице. Голодные панки начали остепеняться и конкретно жиреть – некоторые в буквальном смысле, как сам Андрей, и Миха тоже набрал весу, заматерел и округлился. Андрею нравилось, какой Миха стал медведь – конечно, он любил Миху и героиновым доходягой, но сейчас тот выглядел здоровым, и это было охуенно. Миха, похоже, тоже считал охуенным располневшего Андрея, но после Михиного “кайфовая пухлая жопа” в разгар пылкого траха Андрей, хоть и ответил всем организмом на это восхваление своих достоинств, всё же решил, что пора наконец заняться собой и пойти в качалку, например. Миха, разумеется, покорчил рожи и поворчал, но иногда не без удовольствия составлял ему компанию. Андрей видел, что ему нравится, и радовался этому. Не так и страшно оказалось стать взрослым мужиком с ответственностью и обязанностями. Наверное, ещё и потому, что они с Михой были друг у друга, а у них была общая дверь в лето, куда всегда можно было сбежать, если заебёт нормальная взрослая жизнь – их группа, их музыка, гастроли. В турах, разумеется, вся их новообретённая солидность вместе с добропорядочностью и ответственностью катились к чёрту. Ничего не менялось с годами – всё такие же буйные пьянки, те же приколы на грани разумного, тот же адреналиновый концертный угар и тот же дикий, электризующий нервы секс после. Миха так и не перестал параноить, что их спалят на горячем, хотя Андрей подозревал, что на самом деле он давно уже не думал об этом всерьёз. Просто это… заводило, что ли, его ещё сильней – и риск быть застигнутым, и полюбившаяся ему игра, в которой он доводил Андрея до неконтролируемых стонов, а потом зажимал ему рот и ласково уговаривал быть потише, и сама атмосфера всеобщего отрыва, где можно всё, и это “всё” останется там, где произошло, а дома – дома всё будет по-другому. Дома будет хорошо, но не так остро, без этого будоражащего ощущения беспечной хмельной прогулки над обрывом, без чувства, что есть только этот, единственно настоящий момент, и плевать, что было до и будет после. Всё это были тонкие материи. То, как выглядела приземлённая реальность, тоже вполне устраивало Андрея: они с Михой писали песни, парни играли, никто ни с кем не бодался насмерть и не делил горшок, в смысле, Горшка. Перекипел даже Ренегат, который поначалу был так очевидно обижен тем, что его отодвинули в сторонку, что не заметил бы только слепоглухонемой, которым Андрей не был. Он не особо задумывался о раненых чувствах Реника, но всё же какая-то тень вины или вроде того иногда нависала над его головой, и, чтобы прогнать её, он восстановил слегка похеренные приятельские отношения с уязвлённым Лосем. Они выбрались на пиво – впервые после долгого перерыва – буквально через пару дней после неожиданного звонка Реника в ночь Михиной свадьбы. Реник перезвонил потом и, виновато мямля, попытался объяснить, что не хотел мешать, просто почему-то вдруг стало дико тоскливо, Андрей великодушно сказал, что всё хуйня, и сам предложил где-нибудь посидеть вечерком. Потягивали тёмное пиво под необременительный трёп и ненавязчивую музыку. Наливала за стойкой их то ли не признал, то ли талантливо сымитировал неосведомлённость о легендарных личностях гостей, да и других посетителей можно было по пальцам одной руки сосчитать, но они всё равно устроились за дальним столиком – узнавать в лицо их в последнее время стали так часто, что это иногда превращалось в обузу. Андрей рассказывал какой-то лютый алкоприкол из ранней юности, когда Реник прервал его, воздев указательный палец в универсальном жесте “Чу!”. – Чего? – не сразу врубился Андрей. – На-на-на-на-мужики, пивом за-пива-а-али… Слышишь? – Реник кивал в такт головой, и лицо его чуть не трескалось поперёк от улыбки. Андрею тоже захотелось разулыбаться, но он напустил на себя серьёзность и веско сказал: – А! Ну так классика, ёпт. Чего удивляться. – И всё же не выдержал, засмеялся, и Реник захехекал следом, поднял бокал. – Давай за классиков. Живых, что немаловажно. Звякнули, выпили, посмеиваясь, и одновременно впали в задумчивость, как будто оба провалились в кроличью нору воспоминаний, в те времена, когда были молодые, весёлые и голодные. Ренегат нарушил молчание первым: – Слушай… А у тебя бывало так, что ты не можешь перестать о чём-то думать? Ну, типа, есть что-то, что не очень важно в принципе, в общечеловеческом смысле, так сказать, – но ты постоянно возвращаешься к этому мысленно, просто ничего не можешь с этим поделать? – Да постоянно такая хуйня, – охотно ответил Андрей. – Например, у меня кто-то в шараге подрезал ручку такую, знаешь, с картинкой тёлки в купальнике, ты её переворачиваешь – и купальник исчезает, являя миру голые сиськи. До сих пор ночью иногда просыпаюсь от мыслей, кто же был этот бесчестный воришка и как у него волосатая ладошка поднялась на такое преступление. Реник хехекнул и тут же посерьёзнел. – Нет, ну, слушай, я серьёзно вообще-то. Андрей задумался, пожал плечами: – Ну, наверное. Хотя если я постоянно о чём-то думаю, значит, это важно. А что тебя гложет, а? Исповедаться хочешь? – Ты, конечно, извини, не хочу обидеть, но батюшка из тебя так себе, – усмехнулся Реник. – Ну так а хули тогда начинал? – резонно спросил Андрей и глянул на часы на лежащем на столе телефоне. – Так, предлагаю ещё по одной и разбегаться. Пока твои навязчивые мысли тебя не заставили выйти из тумана и вынуть ножик из кармана. Нормальный план? – Годится, – согласился Реник. Он уже сам жалел, что начал эту тему, но его действительно не отпускали вполне определённые мысли. И они вправду не были важными, но точили его мозг, как червяк точит яблоко, с того самого момента, когда он увидел – услышал – то, чего не должен был. Он сам для себя сотню раз успел решить, что это не имеет никакого значения, не его дело, что он не хочет этого касаться, пока это не касается его, но вот даже сейчас, глядя на Князя, он по кругу гонял в голове картинки, которые вообще не хотел бы себе представлять. С удовольствием, похожим на то, когда сдираешь с незажившей ссадины корочку, он спрашивал себя: а как это? Каково это, вот этого здорового мужика, с мощной шеей, с широкой спиной… Он смотрел на руки Князя, аккуратные, гладкие, с широкой полоской браслета, чуть туговато затянутого, так что край немного врезался в кожу, и мягкая складочка магнитила к себе взгляд, заставляла думать о вот этой мягкости, о том, насколько податливо это большое крепкое тело на ощупь, и, наверное, не просто так Горшок… Саша усилием воли глушил эти мысли – и возвращался к ним снова и снова. Он никогда не думал о Князе в таком смысле, потому что это же Андрюха, но теперь как будто стало можно. Если его ебут, что ему станется от мыслей? И что станет самому Саше – в пидора он не превратится лишь оттого, что попытается понять, как так вышло, что крутые панки и нормальные, а теперь ещё и оба женатые, мужики трахаются, как будто это вполне стандартная практика? Ну, может, в попсовой тусовке так и есть, но кто бы мог подумать, кто бы мог… Саша и думал. Не из праздного любопытства, он пытался понять, как так вышло, рационализировать для себя эту нездоровую хуйню. Одно дело – позволить какому-то финскому педику, которого видел в первый и последний раз в жизни, отсосать тебе, тот заезжий Пяйве получил то, за чем и ехал туристом в культурную столицу, но тут же совсем другое. Вопрос-то был даже не в том, как можно захотеть трахать Князева. Саша беспристрастно пытался оценить его привлекательность, и выходило если не “девкой был бы краше”, то не слишком от того далеко. Голубые глазищи, мягкие волосы, и какая-то особенная нежность овала лица в определённых ракурсах, и сливочная кожа с просвечивающим изнутри деликатным румянцем, и общая округлая упругость, и улыбка эта вечная в уголках губ – но при этом никто в здравом уме не отказал бы Князю в мужественности. Может, в этом и был кайф для Горшка – ставить раком здорового мужика, при этом гладкого и мягкого, как девка? Может, так у них решаются творческие разногласия? Саша всё более утверждался во мнении, что так и есть. Князь прогибает Горшка в обмен на доступ к своей жопе, Горшок идёт на компромиссы с хером в качестве убеждающего аргумента. В принципе, если это работает, почему бы и нет – но вероятность как-то быть втянутым в эти игры вызывала у Саши внутренний протест. Но самым неприятным было то, что его уже втянули, без его ведома и согласия. И оставалось теперь только гонять в голове эту хуйню по кругу и быть не в силах от неё избавиться, как от какого-то вируса. Зачем он заговорил об этом при Князе – вообще непонятно. Будто какая-то часть его хотела, чтобы Князь знал, что он знает. И что дальше? А ничего, кроме вероятности, что он после такого откровения вылетит пробкой из группы. Но вот Балу же наверняка знает, и, возможно, с самого начала, и до сих пор лабает себе спокойно на своей басухе, и со сладкой парочкой вполне себе дружит. Может, как раз знание и было страховочкой для хитрожопого Шуры? А может, и наоборот – ему прощалось многое за дружбу с Горшком со школьной скамьи, в том числе и излишняя осведомлённость. Да и Балу ли с его сомнительными отношениями в Штатах осуждать было Горшка и Князя? Короче, Саша снова и снова думал обо всей этой канители и с горькой усмешкой вспоминал, как сам себе советовал не лезть. Надо было слушаться себя, совет-то был неглупый, многие знания принесли, может, и не печали, но загрузили голову дикой хуйнёй, хоть мозг хлоркой промывай, и то не факт, что поможет. По-настоящему разозлился он, когда проснулся в холодном поту и с лютейшим стояком ото сна, в котором даже не было никаких сочных подробностей – просто как в замочную скважину подсмотренная невнятная возня голых тел, но невозможно было не узнать в совокупляющихся Князя и Горшка, и голос, стонущий в Сашином сне “Миха, подожди…” однозначно принадлежал Андрюхе. Злился он на себя, конечно, и на Князя. Горшок ему почему-то представлялся такой же жертвой обстоятельств, как он сам – очаровался в своё время юным смазливым весельчаком Андрюшенькой, и всё, коготок увяз, птичке пиздец. От дружбы с Князевым трудно было отказаться, такой он был по-хорошему сумасшедший и обаятельный тип. И опять Саша злился: с одной стороны, это было в своём роде предательство дружбы со стороны Князя, оказаться пидором, а с другой – ну разве ж он нарочно? И не проявлял он это никак. Да и Саша, поторговавшись с собой, решил, что выше всяких дебильных дворово-пацанских понятий, которые для люмпенов, а он человек интеллекта, в конце-то концов. И если Андрюха не будет лезть со своими голубыми приколами, – а он не будет, разумеется, – то будет дико тупо потерять отличного приятеля из-за каких-то там своих загонов. Только вот Андрей лез. Не нарочно, но очень ловко, сам того не зная, влез Саше в голову и удобненько обосновался там. И, может, надо было устроить себе санитарный режим и не встречаться с Андреем кроме как по необходимости, но Сашу тянуло. Просто чтоб убедиться… или разубедиться. В чём? Да хуй знает. И потом, как говорил один философ, нельзя быть свободным от того, от чего бежишь. Так что бегать от Андрея Саша не был намерен. Поэтому, допив пиво, они с Андреем пожали руки и попрощались, договорившись выбраться ещё при случае. И если бы кто-то знал заранее, как много хуйни произойдёт до этого обещанного случая… Впоследствии Саша винил за произошедшее их обычный гастрольный модус вивенди, который в общем и целом исключал трезвость как явление. Бухали все, безобразничали все, каждый в меру своих талантов и представлений о рамках дозволенного, и все были на особом гастрольном нерве. Но почему-то хуйня случалась не со всеми, к тому же такая тупая. Он, на самом деле, был не так уж и пьян – по-доброму поддат, в лирическом настроении, вокруг все казались друзьями, и Гордей, которого они с Поручиком и Яшей встретили в баре при гостинице, тоже был другом. Ведь и правда был же – до всей этой истории с увольнением – в которой Саше, кстати сказать, многое казалось подозрительным. Он в своё время общался с Гордеем ближе других и для себя знал, что мужик он ровный, хваткий и надёжный, с которым и посидеть выпить хорошо, и дела вести можно. Что у него с Машкой было – личное дело их двоих, Машки и Гордея, нет ни одной семьи без внутренних проблем, про это ещё великий русский классик писал, Лев наш Николаевич. Но на то они и внутренние, чтобы никто со стороны в них не совался. А как Гордей вёл дела группы – вопрос дискуссионный, вроде долго никто себя не чувствовал обиженным и оскорблённым, а потом ни с хера понеслось по трубам. Короче, Саша на Гордея зла не держал, не за что было, да и парни, казалось, были рады. Встретились тепло, обнялись, взяли бутылку коньяка и присели выпить за встречу. Обсудили положенные “что-как” и “как сам”, поговорили о группе. Гордей, судя по всему, тоже уже не держал обиды, охотно повспоминал былое, посмеиваясь, а потом, когда они с Сашей вышли покурить, оставив Яху и Пора наедине с ополовиненной бутылкой, спросил: – Так вы здесь, значит, заселились? Ну, нормально, чё. А как там Шурка Балунов? – Как всегда, – усмехнулся Саша. – Почти замуж, вроде как, в Америку собрался. Ну, то есть, не замуж, но ты понял, да? – Понял-понял. – Гордей хмыкнул и вдруг предложил: – А пошли к Шуре? Поговорить с ним как раз хотел. Об общих знакомых, ну, там, знаешь…И, раз уж такая возможность… Ну, и извиниться. Нехорошо расстались, он, мне кажется, обижен на меня за что-то. – А давай, – с энтузиазмом поддержал идею Саша. Следующее, что он помнил, – как стоит, качаясь от догнавшего наконец бухла, и пытается урезонить Гордея, который пиздит ничего не соображающего спросонья Балу страшным боем. Время растягивалось и сжималось, как резиновая лента, в голове крутились две мысли: “он его убьёт” и “очки разъебутся”, и пока Саша лихорадочно соображал, как оттащить впавшего в берсерка Гордея от Шуры, подоспели другие. – Менты едут, – коротко бросил Князь и рявкнул: – Чего застыл, блядь?! Помогай! Вместе еле скрутили озверевшего Гордеева – хоть они и были здоровые мужики в сравнении с ним, но он оказался жилистый, сильный как чёрт и дрался яростно, будто за жизнь сражался. Менты приехали на удивление быстро, защёлкнули Гордея в наручники и увели, и Саша, протрезвев от охуения, тупо смотрел на клок выбеленных волос на ковролине и на залитое кровью лицо Балу, над которым хлопотала какая-то девушка с аптечкой. – А ну-ка пойдём, – раздалось сбоку, и в Сашину руку повыше локтя впились безжалостной хваткой. Князь вытащил его в коридор и припёр к стенке. Глаза у Андрея были тёмные от злости. – Ты на кой хрен его притащил?! – Да мы сидели нормально в баре с ребятами, просто говорили, – начал рассказывать Саша. Он не собирался оправдываться, потому что ни в чём не был виноват. – Хорош пиздеть, – резко оборвал его Андрей. – Ты не знал как будто?.. Что за хуйня, Саня?! Понятно, что ты Шуру не особо жалуешь, но это что-то совсем перебор, чужими руками за мелкие обидки мстить. Кровь бросилась Саше в лицо, и вот сейчас он реально разозлился. – Да иди-ка ты нахуй, Андрюша! Чего я там знал или не знал, это отдельный вопрос, но ты что, думаешь, я мог бы… Нарочно… – А что, не мог? – прищурился Андрей. – Андрюха, слышь, – подал голос Горшок. – Ну ты это… Полегче, ё-моё. Может, он правда не знал. – Вы хоть намекните, чего я знал или не знал, – огрызнулся Саша. Горшок почесал в затылке и, смутившись вдруг отчего-то, выдал неохотно: – Короче, Балу с Машей… Ну, эт-самое. Понимаешь, да? Ну и… вот. – Миша, блядь, – с досадой сказал Князь. – Вот зачем, а? – Так ты на него наехал типа как на ровном месте, я объяснить хотел, – начал оправдываться Горшок, и Князь усмехнулся. – Ну да, на ровном. Ладно, похуй уже. Как там Шурка-то, надо глянуть. Саша остался в коридоре один. Он стоял, привалившись к стене, и голова у него кружилась от досрочно настигающего экспресс-похмелья, а ещё от злости. Значит, таким его видел закадычный дружище Князь. Так, значит, о нём думал. Как говорил ещё один философ, кто начинает с уверенности, закончит тем, что усомнится; а кто начинает с сомнения, закончит уверенностью. И вот в этот конкретный момент Саша был на сто процентов уверен, что Князев – настоящий пидорас. Все, конечно, скоро остыли. Протрезвели, помирились, но осадочек, как говорится, остался. Никто не удивился, когда Балу в один прекрасный день объявил, что и группа уже не та, и некоторые друзья тоже оказались так себе друзья, и поэтому он выбирает любовь и сваливает в Америку. Горшок поначалу, понятно, рвал и метал, но успокоился как-то очень быстро, как будто давно был готов к такому повороту событий. А потом случился парадоксальный выверт реальности: за любовью уехал Балунов, а выебли снова Сашу – поставили на бас. Почему так получалось, что, как только он выстраивал стратегию и набрасывал в уме план движения вперёд и вверх, какая-то дикая, нелепая хуйня всё ломала? То пидорские разборки Князя и Горшка лишили его возможности вписать себя в историю группы как автора, то вот теперь драмы Балунова… Который, надо отметить, давно уже работал на отъебись и вообще, похоже, оставался в группе только ради веселухи, тусовок, баб и, конечно, денег. Даже Яша как-то эволюционировал, и была надежда, что однажды станет нормальным гитаристом, а Балу так и застрял самую малость повыше тамтамовского уровня и в рот ебал такие скучные вещи, как профессионализм и саморазвитие. И радоваться бы, что ушёл разгильдяй, и искать нормального басиста, профессионального, который не будет сдерживать и мешать, как ядро на ноге у каторжника – но нет, всё снова решилось через жопу. Саша вознегодовал. Надо было, конечно, винить прежде всего себя – за то, что цеплялся за какие-то иллюзии, что не ушёл в свободное плавание, что так много сил потратил и так часто наступал себе же на яйца, чтобы прижиться, доказать всем, что достоин быть своим. Лучше бы так и оставался сессионником – чисто деловые отношения, отыграл, получил бабки, всё – без всех этих драм и разборок, без втягивания в сраную мелодраму и слишком высокие для нормального мужика отношения начальства. Вот, наверное, то, что Горшок и Князь были именно начальством – при всём разлапистом пиздеже от первого об анархическом братстве и равноправии и имитации дружбы от второго – и было самым обидным. Он высказал Горшку всё, что думал. Ну, почти всё – выёбываться на все деньги было не слишком разумно, пока расстановка фигур на шахматной доске оставалась не до конца понятной, кроме того, что король и ферзь плотно сидели жопами на своих коронных местах. Горшок, конечно, взбесился и заявил, что каждый желающий валить свободен это сделать хоть сейчас. Поцапались знатно – так, что шкала Сашиной решимости и в самом деле покинуть этот балаган заполнилась практически до красной черты. И тут, конечно, над полем битвы пролетел ёбаный голубь мира Князев. Как бы Саша ни был расстроен и сердит, он всё-таки повёлся на предложение Князя обсудить всё за кружечкой пива. И теперь вот сидел и смотрел исподлобья на Князева, который увещевал его. – Сань, да ты не горячись, ты же знаешь Миху. Он сегодня ляпнул, завтра простил и забыл, – спокойно говорил он, глядя сочувственными голубыми глазами в глаза Саше. – А ты потом, возможно, пожалеешь. – А за что меня прощать? Я в чём виноват-то?! – возмущался Саша. – Нет, ты понимаешь, вот в этом и проблема! Я играть хочу, а не… – Так играй, в чём проблема-то? – На басу? – горько усмехнулся Саша. – Знаешь такое выражение – “микроскопом гвозди забивать”? Князь хехекнул: – Нихуя себе микроскоп. Подзорная труба, скорее. Да ладно, брось, найдём басиста, будешь опять главным хэтфилдом русского панка. – Ну вот опять подъёбки эти, Андрей, вы же даже не замечаете, так, мимоходом… – Сань, мы все друг друга постоянно подъёбываем, уж это-то ты мог заметить? Ну а какой кайф по жизни с постными щами? Это же не со зла. Ну, бывает, перегибаем, но вроде в итоге всегда всё нормально было, сейчас-то что тебя за жопу цапнуло? Попустись. – Чего ты вообще меня уговариваешь? Тебе какой интерес? – взвился Саша неожиданно для себя. – Сам же говорил, что вот Горшок – это да, а ты, Саня, отошёл на шаг – и я тебя забыл. Ну и на хуя тогда сейчас меня убалтывать?! Брови Андрея взлетели вверх. – Это когда я такое говорил? – Было дело. – М-да. А я и не помню. – Князь почесал подбородок. – Ну, Горшок это действительно отдельный случай, ты ж понимаешь… Саше захотелось заржать и рассказать, что он понимает лучше, чем хотел бы, но он сдержался и молча ждал, что Князь ещё скажет. – Короче, Сань, ты, конечно, волен сам решать, уходить или оставаться, но ты подумай, пожалуйста, как следует. Без тебя всё-таки не то будет, без балбеса. – Скучать будешь? – скептически усмехнулся Саша, и Князь, не дрогнув ни одним мускулом лица, совершенно искренне сказал: – Конечно, буду. Саша замер с открытым ртом, уставясь на зубочистку в пальцах Князя. А потом, как будто кто-то завладел его телом, протянул руку над столом и накрыл ладонью руки Князя. В полном офигении он смотрел, как его собственный большой палец медленно проезжается по Андрееву запястью, прямо над краем кожаного браслета – и поднял беспомощный взгляд на Князя. Князь моргнул и откинулся на спинку стула. Руки его мягко выскользнули из-под Сашиной ладони, легли Князю на колени, он качнулся на стуле и, прищурившись на Сашу, мягко сказал: – Короче, Сань, давай заканчивай. Не дело это вот всё. К чему это относилось – к разборкам внутри группы или вот к этому Сашиному нечаянному жесту, было совершенно непонятно, и от попыток понять голова у Саши кружилась гораздо сильнее, чем должно бы от пары кружек пива после хорошего ужина, и не переставала идти кругом, когда он шёл домой, чистил зубы и даже уже лежал в кровати, пытаясь заснуть и от всей души надеясь, что будет спать без всяких ёбаных снов. А потом случилось то, что заставило Сашу сесть и крепко задуматься о системе приоритетов. Умер отец – трагедия, но не горе, как, наверное, для любого ребёнка, который прожил без отца большую часть жизни. Саше в наследство остались детские воспоминания и – как взрослому ответственному мужику – отцовское дело. Вот тут-то словно сама судьба отвесила подзатыльник и велела оглянуться на прожитые годы и спросить себя: на то ли ты, Александр Владимирович, эти годы просрал, на что стоило бы? Саша не считал свою жизнь просранной. В Древнем Риме сопляка его возраста даже на порог Сената не пустили бы, например, но почти вся Россия в годы, выпавшие на его взросление, как дико это ни звучало, жила по заветам рок-н-ролла – живи быстро, умри молодым. Саше этот лозунг в применении к нормальной жизни казался дешёвыми понтами, он всегда про себя посмеивался над загонами Горшка насчёт ранней смерти и сам рассчитывал пожить подольше и по возможности – пожить неплохо. И вот, получается, само мироздание подталкивало его в спину к такой возможности: иди, бери в руки штурвал, занимайся делами отца, куй капиталец. Музыку страстно любишь? Куда она денется, музыка. Она у тебя навсегда в душе, в голове и пальцах. Всей твоей страстной любви к музыке прикрытые тылы вообще никак не помешают. Окончательное решение он принял на похоронах. Возвращаться не имело смысла – зачем продолжать долбиться в глухую стену тупика, если открылась новая дорога? Логичней двигать по ней, а там кто знает, какие впереди будут развилки и повороты. Может, надо было сразу рвать все связи. Но Саша не мог – сентиментальность мешала, или ответственность перед парнями, какое-то дурацкое чувство долга перед теми, кому ничего по сути не был должен. Но, в конце концов, он был с ними так долго, и они вместе пережили столько охуенных моментов и лютого трэша, столько выпили вместе, знали друг друга лучше и стали ближе, чем многие семьи – ну как тут взять и просто свалить? Мотался как савраска между двумя жизнями: в одной были юристы, бумажки, пузатые дяди с барсетками – реликты из девяностых, он с кем-то договаривался, кого-то подмазывал; во второй – сцена, гитара, парни, бесшабашный пьяный угар после. Вторая нравилась больше, но он уже не верил, что вот так будет вечно, и знал, что за всем этим пьяным весельем и драйвом рано или поздно последует отрезвляющий пинок от жизни. Как говорится, кве ноцент, доцент. А он получил уже достаточно подсрачников, чтобы усвоить урок. И всё-таки втайне он надеялся, что однажды его попросят остаться. Горшок или Князь, лично, скажут: Саня, без тебя швах. Возвращайся, Саня. Но нихуя подобного, конечно, не случилось. Он приезжал, отыгрывал, получал бабки, все весело бухали и легко прощались. Казалось бы, чего ещё надо, сам же так хотел, сам сделал выбор – но странное чувство, что его выщелкнули из обоймы, что держат про запас, не давало покоя. Он слишком много себя вложил в группу и слишком мало получил по окончательному счёту взамен. Да, деньги – но не настолько большие, чтобы окупить все те разы, когда он наступал на горло собственным амбициям и самолюбию. Да, слава – но выкладываться на полную перед толпой чумазых бухих малолеток было всё равно что сыпать жемчуг в свиное стойло. Да, дружба – но “Саня, я о тебе забуду, как только ты отойдёшь на три шага”. И вот последнее ранило особенно ядовито. Он же мог не быть таким благородным дурачком, никто не брал с него слово хранить ничьи грязные секретики. И он мог, правда, мог использовать их в свою пользу, наплевав на приличия и сраное джентльменство. Но не сделал, потому что – почему? Может, потому, что был терпилой? Боялся Горшка? Может, потому что дорожил дружбой Князева – то есть, тем, чего на самом деле не существовало? Так вышло, что в итоге самый большой счёт у него накопился именно к Князю. Который сначала продавил Горшка и отодвинул Сашу от возможности реально творить, а не просто играть, что скажут, а потом влез в душу в грязной обуви и там наследил, даже не заметив, будто так и надо. Саша не мог простить ни себе, ни Князю тот свой беспомощный, нечаянный жест, когда он положил ладонь Князю на руки, и циничное равнодушие, с которым тот отстранился – и то, что он до сих пор не мог выкинуть этот момент из головы, переживал его снова и снова, внутренне корчась от стыда и обиды. Он не помнил даже, когда решил взыскать по счёту и как вообще это пришло ему в голову, зато прекрасно помнил долгие диалоги с самим собой – о том, что слишком долго таскал в голове всё это, и самого Князя, и все претензии к нему, и необъяснимую ревность. О том, что иногда нужно бывает подойти к зеркалу и признаться себе, чего ты хочешь и почему. Один философ ответил на этот вопрос предельно доходчиво: одержимый желаниями и стремлениями человек обречен на страдания, – и Саша приходил к логическому выводу, что с большой долей вероятности желание, будучи удовлетворённым, перестанет приносить ему страдания. У него был билет на первый утренний поезд до Москвы из Задрищенска, в который он приехал отыграть концерт с группой, и он всё прекрасно рассчитал. Все уже прилично надрались, и когда он вызвался оттащить никакущего Князя в его номер, всем было откровенно по барабану. Он ещё успел попрощаться – мол, сам сразу пойду спать, утром на станцию, до новых встреч, ребята, – подхватил Князя, закинув его вялую руку себе на плечо, и поволок. Ему было удивительно легко. Никаких уколов совести, потому что он знал: серьёзного вреда никому задуманное им не причинит, он просто возьмёт то, что может, потому что может. Был момент лёгкой паники, когда он заволновался, не переборщил ли с дозировкой, но он так долго и тщательно выпытывал у знающего человечка все нюансы, что осечка могла случиться только в обратную сторону. К тому же Князь кое-как, но всё же перебирал ногами – он оказался куда здоровее, чем казалось Саше, и накрывало его долго. Но к тому моменту, как Саша свалил его на кровать, он уже вырубился напрочно. Саше пришлось повозиться, чтобы подлезть ему под живот, расстегнуть штаны и спустить их. Вид бледных круглых ягодиц на мгновение заставил его замереть – такими они выглядели мягкими и беззащитными на контрасте с грубой джинсой, так трогательно отпечатался след резинки чуть ниже крестца. Он сглотнул внезапный комок в горле и, поддавшись импульсивному желанию, провёл рукой по крестцу Князя, ощущая под пальцами легчайший пушок, сжал ягодицу, отводя чуть в сторону… И все его плотины невозмутимости разом снесло тёмной, дикой волной похоти. Он боялся, что кончит, пока дрожащими руками натягивал резинку, пока распечатывал флакончик смазки – да, он готовился, планировал, но не думал, что будет так желать этого, до красной пелены перед глазами, до сердца, бьющегося словно во всём теле сразу. Он не ожидал, что обмякшее, безвольное тело под ним примет его так легко, и что это будет так нестерпимо горько и хорошо, и что будет так хотеться, чтобы Князь отозвался, подал голос, простонал “Саша, подожди…”. – Вы в два смычка меня поимели, Андрюша, – горячечно бормотал он Князю в ухо, уткнувшись носом ему в волосы, жадно вдыхая их запах, – ты не обижайся, но мне-то обидно, понимаешь? Я ничего плохого тебе не хочу, просто чтоб ты не забывал обо мне, когда я отхожу на пару шагов, всего-то… Просто… Маленький реванш, Андрюша, понимаешь?.. И тут Князь под ним тихо застонал, пошевелился, слабо и медленно, как под водой, и Саша стремительно и почти болезненно кончил, изо всех сил закусив губу, чтоб не заорать. Он застегнул штаны прямо поверх ещё не опавшего члена в резинке. Сердце выскакивало из горла, руки тряслись, волосы на затылке стояли дыбом, как шерсть у животного. Князь снова замер, только едва заметно подрагивали ресницы. Из уголка приоткрытых губ тянулась ниточка слюны, голая задница, бесстыдно розовая, блестела от смазки. Он дышал, и вена пульсировала на горле, под краем челюсти. Саша оставил его так – запер дверь на ключ снаружи, убедившись, что изнутри можно открыться. Что-то убедительно шептало ему, что ничего не случится с Князем – проспится, возможно, проблюётся, помается головной болью и сушняком. Дело привычное, ну, может, в этот раз будет чуть покруче, но ничего, что нельзя было бы пережить. Уже в своём номере Саша, приводя себя в порядок, обрёл полное спокойствие. Он знал: Князь ничего никому не расскажет. Кому? Группе? Может, Горшку? Или накатает заяву, приложив в качестве доказательства свою задницу со свидетельствами многолетнего содомского греха? Нет, это теперь между ними двоими. Каждый получил свой сувенир на долгую память. Стало ли Саше легче? Он поискал в себе ответ на этот вопрос и не нашёл. Слишком рано было его задавать. На вокзал он приехал за час до поезда и провёл его в зале ожидания, уставясь в книгу, купленную тут же – “Алмазная колесница” Акунина. Он не смог прочесть ни страницы – не получалось сфокусироваться, буквы как будто переползали с места на место, не желая выстраиваться в осмысленные слова – и в душе не ебал, о чём книга, но причудливым образом в памяти всплыло, что Алмазная колесница – это какая-то буддистская хуйня, и смысл её примерно в том, что человек достигает освобождения не после смерти, а когда осознает себя свободным.