Мост над туманным заливом

Самым ярким воспоминанием ранних лет Чагина являлся его дед. Это был смурной человек с седыми усами. Он жил в небольшом деревянном домике в пригороде Москвы. От него пахло какой-то травянистой микстурой и чесноком. Этот запах впоследствии сопровождал Егора на протяжении всей жизни. Афанасий жил скромно и тихо. Изредка к нему захаживал кто-нибудь из знакомых, таких же старых и мрачных стариков. Вместе они распивали самогон, но никогда не напивались. Это было несмелое существование Чагина, с лёгким познанием мира. Афанасий не отдал Егора в детский сад, и тот сидел в домике, учился читать букварь и играл в оловянных солдатиков. Дивное было время. Дед читал ему сказки, перелистывая страницы красивой книжки в тёмно-зелёном переплёте; пальцы у него были мозолистые и широкие, голос — хриплый. Тогда Егору казалось, что за пределами их палисадника заканчивается мир. Помнилось широкое окно в комнате, и то, как за стеклом по его периметру кружились колючие белые снежинки. В ранних сумерках скрипела дверь, и в дом возвращался дед Афанасий. Пили чай в тишине, под свет свечей, и в этом всегда чувствовалась какая-то таинственность. Как давно это было. Как недавно… Чагин с трудом заставил себя встать. Он представлял, как Володарский читает его письмо, и пытался понять, какие он испытывает при этом чувства. Коснулись ли слова Егора его души? Чагин встал у окна, но окно напротив было зашторено. Парень поскрёб пальцами подоконник и на миг прикрыл глаза. «Что он подумал, прочитав моё письмо? Понял ли меня?» С этими мыслями Егор почистил зубы и умылся. Аппетита не было, и он пришёл на аромат кофе. Тётя Варвара обожала пить по утрам кофе. Она всегда сидела у узкого кухонного окна, вполоборота, и задумчиво смотрела на напечатанные буквы, держа при этом руку с периодикой вытянутой. Поза казалась вычурной, натужной, но женщина не меняла привычки. — Доброе утро, милый. Как ты себя чувствуешь? — улыбнулась она племяннику, откладывая газету. — Ничего. А что? — пробубнил Чагин, подходя к плите. Кофе был ещё совсем горячий. Парень с благоговением налил его в жёлтую чашку. — Ты стал очень плохо есть. Меня это беспокоит… — покачав головой, мягко отозвалась тётя Варвара. — Не хочется. — Ты знаешь, ко мне на работе подошёл Кондратий Петрович. Догадываешься, что он сказал? — Истомина внимательно смотрела на племянника, который в свою очередь смотрел в чашку, садясь напротив. Он был словно воспалённый нерв: резкие ломаные движения, бездонный, какой-то дикий взгляд… — Что? — Он очень хочет взять тебя к себе в институт. Егорушка, ты только подумай, какие это перспективы, — Варвара всегда говорила негромко, со сладостным придыханием. А разговор этот начинала не впервые. Чагин, служащий в пожарной части уже несколько лет, не собирался менять место работы. — Я уже говорил, что не хочу. — А ты подумай. И деньги будешь иметь, и дар свой разовьёшь… Это ведь замечательно, разве нет? Чагин сделал глоток кофе. Он обладал редкой способностью — мог мгновенно решать в уме сложные примеры, возвести в куб число с сотнями после запятой, поделить многомиллионы, умножить, вычислить интегралы, и так далее. Вот только дар этот Егор никак не применял. Он жил как-то отдельно от него. В детстве Чагину снились числа, он даже решал во сне задачки. Особенно сильно это началось, когда однажды в ранних осенних сумерках в их с дедом домике появилась Элеонора. Она была одета в чёрное приталенное пальто, руки скрывали перчатки, шляпка с вуалью завершала какой-то совершенно чудный романтический образ. — Я сестра твоей матери. Теперь ты будешь жить у меня. Собирайся, мы уезжаем. Егору совсем не хотелось покидать деда. Он забежал за спину мужчины и встал там. Но тот сказал, что теперь Чагину нужно слушаться эту женщину. — Тётка она твоя, родная, — глухо добавил Афанасий. Тогда маленький Чагин принял слова дедушки, как предательство, но вскоре в его голове стали появляться милые мысли и мечтания: как он будет жить в просторной квартире в центре красивого города, а вечерами ходить с тётушкой на реку. И он пойдёт в школу, как и остальные ребята. Вот только реальность оказалась совершенно иной. Элеонора жила в просторной квартире на Тверской. И к речке они действительно ходили несколько раз, а потом началась зима. По крайней мере, Егору хорошо помнился струящийся за окнами снег и одинокая керосинка на подоконнике. Помнились бесконечно одинокие вечера в большой комнате, с аркой и лепниной на потолке. Помнилось, как, чтобы укротить время, он начал решать примеры. Длинные сложные цифры сменяли друг друга, а никогда ещё не учившийся в школе Чагин не понимал, откуда он всё это знает. Его рукой словно кто-то управлял. Иногда он отключался прямо за столом, бледный, с синяками под глазами. Числа были вокруг. Всегда и везде. Даже во снах. А потом ему удалось выпросить у тётки книги по арифметике. Недели превращались в месяцы, месяцы — в годы. Стойкая убеждённость Егора, что окружающий мир зол и враждебен, стала способом выживания. — Ты не такой, как все. Ты очень и очень болен. Тебе нельзя общаться с другими детьми — ты можешь заразиться от них чем-нибудь, а ведь ты и так в любой момент можешь умереть. Всегда помни это, — говорила Элеонора, чёрное длинное платье которой подчёркивало изящность её линий. Вот только выразительные голубые глаза чуть навыкате были безумны, совершенно безумны. Тем не менее, кроме этой женщины, Чагин никого не видел. Окна их квартиры выходили в вечно пустой двор, а за ним была глухая стена, и великой радостью было, когда мальчику удавалось подглядеть за каким-нибудь соседом, спешащим на службу в утреннем мороке. Числа, окно, книги — вот, в чем ограничивался мир Егора. Так продолжалось несколько лет, пока тётя Элеонора однажды не пришла к нему ночью. Босая, в сорочке, она стояла неподвижно у двери, и только горький лунный свет касался её бледного лица. — Тётя, что с тобой? — прошептал Егор. Привстал на локте. Ему было страшно. — Больше никакого солнца. Никогда, — шепнула она. — Что? Чагин вздрогнул. Он не понимал, как это — без солнца? Неужто в темноте? — Если на твою кожу попадёт хотя бы один лучик солнца, ты начнёшь гореть, и сгоришь… — пробормотала Элеонора, простирая руки куда-то в темноту. Постояв так несколько секунд, она подбежала к окну и плотно задёрнула шторы. — Всё, никакого света… Теперь все окна будут закрыты. Всегда. — Но… — по спине Чагина ползали мурашки. Окно было единственной его связью с внешним миром. — Ты же не хочешь сгореть? — резко развернувшись, Элеонора подлетела к кровати и села на её край. Чёрные растрёпанные волосы спадали на плечи и струились ниже, на губах застыла болезненная улыбка. — Не хочу, но как же совсем без солнца? Без окна? — Чагину хотелось плакать. — Это несложно… Совсем несложно… Ты привыкнешь, — нежно и пугающе улыбнулась женщина. С того дня их квартира на Тверской погрузилась во тьму. Егор не выходил из неё и не видел солнца до тринадцати лет… — О чём ты задумался? — заботливо спросила Варвара, подкладывая племяннику в тарелку бутерброд с маслом. — Ни о чём. — Так что мне ответить Кондратию? Неужто отказаться от столь заманчивого предложения? — Мне нравится моя работа. — С твоим-то даром… Ты мог бы быть великим математиком или физиком… — тётя покачала головой и сделала глоток кофе. Ей явно было досадно. — Я боюсь чисел. Эти слова дались молодому человеку с трудом, натужно. — В каком это смысле? — Варвара с искренним удивлением смотрела на парня. — Они всегда преследуют меня… — Чагин встал и направился к двери. — Мне пора на службу. Пока. Варвара перекрестила его вслед, шепча: «Бедный мальчик». На улице Егор задержался возле дома Максима. Какое-то время постоял, словно думал, что тот выйдет, а потом пошёл в сторону остановки. Было пасмурно. Пахло костром. Егор любил этот город, в который его выкинуло когда-то, словно в открытый океан. Этот город внушал ему успокоение. И урывчатые воспоминания о куда-то спешащем трамвае, среди золота осени, казались эпизодами какого-то сна. Сна, в котором был Он. Если образ Володарского был постоянным спутником Чагина, то тот незнакомец, с которым Максим изволил встречаться, влез в мысли молодого человека неожиданно, но нахально. Душа ныла. Привычная к постоянным страданиям, она словно каждый раз открывала для себя некие новые грани мучений. И вот теперь болело остро, жгло. Представлялось лицо Максима, читающего его письмо, и страх брал, и радость…