Что-нибудь придумают

Из Конохи они вышли двенадцатого февраля. – Ну, Обито предупреждал, – говорит Сакура, выдыхая облачко пара. – Хотя, может есть ещё один вход? Тот, что нашли, завалило камнями. Какаши хлопает ладонью по покрытой изморозью траве, призывает нинкенов, приказывает им проверить скалу с восточной стороны. А после задерживается, когда с земли исчезает печать призыва. – Не думаю. Они здесь заходили. Посмотри – тут тропинка. – Он разгребает ботинком порось снега, травы под ней нет – истоптана. – Для отвода глаз? – Обито указывал на этот вход. Нет, мы верно нашли. Только… – Какаши оборачивается на обвал. – Наверное, кто-то до него всё-таки добрался. Сейчас уже не узнаем. – Но ведь Кабуто был на поле боя, – она что-то такое припоминает. Кажется, тот спас Саске. – Значит, что-то заставило его отменить Эдо Тенсей и встать на нашу сторону? – Ага. Только перед этим этот ублюдок подстраховался и уничтожил компромат на себя. Пошли, посмотрим, может есть другой проход. Они спускаются по пологому склону, Сакура, не в своей привычке, немного отстаёт, зачем-то пинает ствол дерева, с ветвей сыпется снег прямо Какаши на голову. Он без шапки – слишком серьёзная миссия, чтобы носить такое. Он оборачивается, на смену недоумению в уголках глаз появляются морщинки. Какаши стряхивает снег с волос и надевает шапку. Какая она ужасная. Сакуре никогда не было так стыдно. Серая, крупной вязки, сквозь дыры в которой торчат его пепельные волосы, с идиотским помпоном наверху. Она фыркает от смеха, он говорит: – Не балуйся. Но не баловаться получается с трудом – делать ей всё равно нечего. Через пятнадцать минут ему в спину летит снежок. Через секунду и один хлопок Сакура понимает свою ошибку – перед ней шёл клон. Ответ прилетает ей в затылок ещё через одну секунду. Какаши проходит мимо как ни в чём не бывало и только хитро косится. Она бы остановилась, если бы не остановился он – у подножья скалы странный провал снега и щель между землёй и камнем. Какаши призывает Бисуке и отправляет его проверить разлом. – Как всегда в какие-то страшные дыры! – ворчит Бисуке. – Не жалуйся. – Что с ним будет? – спрашивает Сакура, когда Бисуке скрывается в темноте. – С Кабуто? Когда всё закончится? Какаши прячет руки в карманах и ждёт нинкена. Сакура вычерчивает какой-то рисунок на снегу носком сапога от скуки. – Не знаю. Трудно сказать. Если бы сняли Цукуёми сразу, могли бы помиловать. Полагаю, первое время до него не будет никому никакого дела, только если не понадобится помощь хорошего медика. – И Орочимару? – И Орочимару. В любом случае, их обоих ждёт суд. Может, и не казнят, кто их знает… Решение за Каге. Думаю, Цунаде захотела бы сохранить Орочимару жизнь. Спасибо, кстати, что напомнила. Он достаёт блокнот из внутреннего кармана, что-то записывает огрызком карандаша. – Что это? – Сакура подбирается тихо – ей уже надоело рисовать на снегу и в руках у неё крепкий круглый снежок. – Пишу, что нужно сделать перед снятием Цукуёми. – И что нужно сделать? – Арестовать Кабуто и Орочимару. – И всё? – Сакура хмурится, примеряет снежок к его лицу, подбрасывая тот на ладони. – Нет. – Какаши с серьёзным видом дописывает «выпороть Сакуру» и передаёт ей блокнот. Она читает, список там длинный, как сразу не бросилось в глаза, Какаши не знает. Но тем забавнее наблюдать, как изумлённо открывается её рот, возмущённо схлопываются губы, и нижняя обиженно надувается. – Эй! – Я предупреждал: не балуйся. – Я ещё ничего не сделала. Какаши смотрит на блестящий снежок – серьёзно? – Это на опережение, – Сакура оправдывается, выбрасывает его куда-то в сторону и прячет руки за спиной. – На опережение выпишу этот пункт твоим выговором. Бисуке смотрит на босса с недоумением и каплей презрения и открывает пасть, роняя найденную в разломе косточку. – Закончил? Сакура стыдливо прячет взгляд подальше от Бисуке и жмёт холодные ладони к красным щекам. Почему-то кажется, что Какаши с такой же ленивой уверенностью позволит себе флиртовать с ней на глазах у других, а она, пылко ответив, после будет смущённо прятать лицо за то, что она себе вообще позволяет. – Нора. Волчья. – Бисуке понятия не имеет, как выглядит флирт, но запах у этих двоих… Нет, Бисуке ничего не перепутал – это оно. – Ясно. Возвращайся к остальным. Бисуке срывается с места, громко гавкнув, и трусит по снегу, огибая скалу с севера. Сакура тормозит на несколько секунд, прежде чем пойти вперёд за Какаши. Рыжее закатное солнце выплывает из-за облаков, острым лучом бьёт его по лицу, серебристым мерцает ткань его дутой куртки, Какаши прикрывает глаза. Тут же отдаёт холодной свежестью. Сакуре кажется, что где-то дальше, за поворотом, должен быть резкий обрыв, невидимый из-за сугробов, они будут валиться по склону кубарем, в обнимку, ломая сучья и ветки засыпанных кустов. Она так себя и чувствует, когда подходит вплотную, и Какаши сталкивается случайно с ней пальцами, переплетает и тянет на себя, пряча руку, и её вместе со своей, в кармане. Ей на ум приходит одна мысль, её она не осмеливается проговорить. За поворотом ничего нет. Там вообще нигде ничего не было. Какаши оставил нинкенов проверить окрестности, ни на что уже особо не надеясь, и отправился вместе с ней до ближайшего убежища – по пути видели какой-то дом – к ночи доберутся. К ночи-то они, конечно, добираются. Только в доме нет ни очага, ни чего-то похожего на место, где можно развести огонь. Зато в кухонных шкафчиках находятся свечи и пачка риса полуторагодовой давности. – О, хороший был день, – выдаёт Сакура – на обратной стороне дата производства совпадает с днём рождения Ино. – Асума-сенсей притащился с тобой в «Якинику». Вы оба были пьяные. – Мы не были пьяные. Мы просто устали. – Ага. А мы в тот день просто «влюбились», – она припоминает любимую отмазку Ино – она придумала её в тринадцать. – Угадаешь, о чём мы говорили, когда вы ушли? – Чей сенсей горячее? – Ах-ха! – Её почему-то перекручивает, Сакура сгибается пополам, хватается пальцами за столешницу и давится воздухом. Да она ржёт. Натурально. Как лошадь. Или воет, как гиена – никак не понять. – Мы… мы о-хо-хо… обсуждали, есть ли… есть ли у Кибы…ах-ха-ха… блохи… в лобковых волосах. Понятно – Какаши даже не считает нужным это озвучивать. Возвращается к рюкзаку и достаёт бенто. Она прячется за шкафчиками ещё минуты три, пытаясь просмеяться. Пока Какаши это слушает, стараясь заталкивать в себя еду, с сомнением признаёт, что это, наверное, забавно. А после вспоминает две цифры, от которых как током прошибает. Сакуру это нисколько не смущает. Она заваливается на пол, подминает рюкзак под локоть, достаёт своё бенто и начинает есть, с трудом пережёвывая, изредка поглядывает на него, пряча улыбку в наклоне головы. – Прости, – Сакура говорит, когда Какаши передаёт ей термос с чаем. – Тебе, конечно, не интересны эти подростковые разговорчики. Поверь, иногда мы разговаривали о возвышенном, пытались отвечать на вечные вопросы и декламировали всякое. – Всякое – это что? – Ну… отрывок «Ича-Ича» из журнала, который кто-то стащил у Эбису-сенсея. Вообще-то, всё было не так, – поясняет Сакура следом. Журнал стащил Конохомару, хотел найти Наруто, но вспомнил, что того давно нет в деревне, зато заметил её, они тогда с Ино отдыхали в парке и ждали Хинату. Конохомару не понял ничего из того, что там было написано, и попросил объяснить. Подошедшая Хината чуть не сгорела со стыда, когда всё услышала. – Сколько тебе было? – Пятнадцать. Ставить палатку в доме и лежать с Сакурой в обнимку, чтобы согреться, после такого разговора – странно. Какаши гладит её плечо и думает: не будь этого всего, какой шанс, что она бы на него посмотрела? А он на неё? Под закрытыми веками её образ: ровно подстриженные короткие волосы, круглое, молодое, но повзрослевшее лицо, блеск в глазах, не сумевший затмиться войной и тем кошмаром, что пришлось пережить. И Саске. Разумеется, где-то рядом с ней стоит Саске. Нулевой. От того страннее слышать запах её возбуждения и крови. Она перекидывает ногу через его, притирается и сонно постанывает, когда его рука соскальзывает, оглаживая спину и зарываясь в волосы. Какаши смотрит на неё, Сакура ещё не спит, и чувствует, что где-то их стережёт возможность остановиться, всё забыть и сделать вид, что ничего не было. Только вот её присутствие совсем эфемерное, а Сакура, проводящая носом по его шее и влажно целующая кожу, – настоящая. – Я только сейчас поняла, что во время месячных жутко хочу секса. Какаши хочет сказать: ничем не могу помочь. – Я тоже во время твоих месячных жутко хочу секса. Запах её волос помогает слабо. Он знает, что если поднять голову, он всё почувствует заново: кровь и секс. Её тягучая смазка. Хриплый стон – Сакура притирается промежностью к его колену, повторяет влажный поцелуй в шею. Ками, как плохо. Какаши отвечает широко, пошло, скользко мазнув языком по её языку. Сакура топится под ним, то тянет ближе, то держит ладонями за плечи, сдерживая давление, и всё зажимает его ногу между своих, задыхаясь от невозможности почувствовать больше. Какаши расстёгивает пуговицу на её штанах, скрипит молния. В ушах закладывает дробь сердца вместе с воем деревянного дома и шелестом палатки. Она останавливает – подожди – проверяет сама двумя пальцами – знала бы, как ему плевать – он хочет любую: жмущую стеснение, дышащую жаром и похотью, сонно ластящуюся, живо заигрывающую. Это то ли пик искреннего доверия, то ли апогей жадного разврата: её приспущенные брюки, задранная на животе кофта, всхлип, спрятанный в сгиб локтя, тонущие в мужских волосах пальцы, его пальцы, растирающие слюну по клитору, близкая возможность казуса и удушающий запах крови. Она кончает быстро, громко, пускает дрожь по ногам и стискивает его плечо. Какаши ждёт, пока Сакура придёт в себя, опускается на спину и думает, вслушиваясь в её дыхание: дрочить прямо здесь, выйти из палатки или уйти на улицу, глуша стояк сигаретой. Она реагирует быстрее. Подскакивает, шатается, усаживаясь на пятки, нервно заправляет волосы за раскрасневшиеся уши и спрашивает: – Ты меня научишь? – Чему? – Какаши не успевает понять, как она тянет пуговицу на его штанах, дёргает молнию и прикусывает нижнюю губу. – Сакура. – Осознаёт, гладит по голове. Конечно, научит. Разве не для этого их свела жизнь? Утром, смотря, как Сакура ополаскивает походную посуду после завтрака в найденном в доме тазу, Какаши вспоминает и думает: а что ты там решил-то? Ничего не решил – это он смотрит, как она первая выходит из дома, скрипит ступенями лестницы и спрыгивает на землю, довольно потягиваясь тёплым лучам солнца. Он ничего не решает, когда они неторопливо идут несколько часов кряду по тропам страны Горячих Источников. Сакура распутывает наушники и начинает подпевать, иногда оборачиваясь на него, Какаши кивает головой, как будто помнит её песни, улыбается, мыча что-то неразборчивое, делая вид, что тоже подпевает. Он выбирает самый непримечательный путь, здесь где-то рядом могут стоять забытые осенью военные лагеря, полевые госпитали, места сражений. Сакура оборачивается, что-то выискивая среди деревьев, Какаши иногда приближается к провалу – кажется, что скоро она что-то найдёт, увидит, поникнет, помрачнеет, вспомнит. Солнце печёт и жарит по-февральски непривычно. Чем глубже они уходят на юг, тем сильнее едет молния на её куртке. К обеду её совсем хочется снять. Какаши находит возле тропы кроликов в Цукуёми и жарит их на костре. Сакура растягивается на сухой траве, прижимает к груди очередной пошлый роман и сонно прикрывает глаза. – М-м, никуда сегодня не хочу, – говорит она. – Хочу всё время так спокойно идти и никуда не приходить. Какаши вспоминает, как тоже куда-то шёл два месяца назад и никуда не приходил, ничего не находил, не знал ничего хорошего, жил с вечным «ни» и только ждал, пока эта дорога закончится. С Сакурой всё обретает смысл. Это он и решает, когда достаёт из рюкзака фотоаппарат и щёлкает кружок спрятавшегося на её лице солнечного зайчика. – Что ты делаешь? – Сакура щурит глаза и улыбается, садится, поднимаясь с рюкзака. Какаши фотографирует ещё раз – у неё забавно сбились волосы. – Документирую, – он отвечает, просматривая прошлые фотографии. – Что документируешь? Свет – теплеет ответ в груди. Он фантазирует высокопарные метафоры, пока они неспеша продолжают путь: там что-то про солнце, которое всегда можно найти за грозовыми тучами, если взлететь выше, что-то про самую светлую ночь в его жизни, что-то дышащее, почти задыхающееся патетикой. Он только потом понимает, что в голове цитирует все эти порнографичные книги, что прочитал. А может лучше прямое, голое признание? Он что-то такое и бурчит, когда ночью Сакура, полностью обнажённая, прижимается к нему и сонно мычит в грудь. – Я-я-я… никогда не целовала женщину. Какаши поднимает брови, скучающе тянет руку к пакетику с леденцами и заталкивает один себе в рот. Она нашла его в деревне, мимо которой они проходили, там онсены на каждом углу и туристические магазины, куда ни глянь. Да и добра такого навалом. Уговаривать Какаши купить ей дурацкую кепку, три пакетика леденцов с разными вкусами, о которых не узнаешь, пока не попробуешь, и ещё вон тот диск с альбомом какой-то группы долго не приходилось. Затащить его в игру – тоже плёвое дело. – Фу, ну и дрянь. – Какаши не глотает конфету, выплёвывает и отправляет в кусты. – С чем? – С чем-то сладким. – И ты его выплюнул?! Мог отдать мне. Мне попался с васаби. – Мне нравятся с васаби. И имбирём. – С имбирём ещё ничего, – соглашается Сакура. – Твоя очередь. – Я никогда не работал врачом. – Ты серьёзно? – Сакура фыркает, берёт леденец, хмурится, рассасывая. – Ладно, он лимонный. Тебе повезло. В эту игру не так играют, ты должен вытаскивать из меня самые сокровенные секреты, а не говорить общеизвестные факты. – Секреты? Я чего-то не знаю? – Ты многого не знаешь! – Типа… я никогда не целовал Наруто? – Я делала ему искусственное дыхание, это считается? – Не-а… я никогда не целовал Саске? Сакура стоит на месте, не двигается, леденец тоже не берёт. – Напомни, почему мне должно быть это интересно? – Какаши спрашивает. – А тебе не интересно? – Нет. – Хм-м… – Сакура опускает взгляд, качается с носка на пятку. – Какая-то игра в одни ворота, получается. М-м… Ну и не важно. Я никогда не любила женщину. Какаши замирает, смотрит на пакетик с леденцами, на Сакуру, на пакетик, что-то прикидывает и берёт одну конфету. Сакура ошаленно на него смотрит, на леденец, перекатывающийся у него во рту. – Ого. Серьёзно? А кто? Какаши пытается держать лицо, когда понимает, с чем ему попался леденец. Даже давит презренную ухмылку, когда Сакура начинает предполагать и первым делом называет Анко Митараши, и качает головой, продолжая путь. Когда Сакура перечисляет всю женскую половину педсостава Академии, называет имена всех медсестёр в госпитале, о которых Какаши даже никогда не слышал, и переходит на служащих в резиденции Хокаге, Какаши хочет выплюнуть конфету в кусты и назвать её дурой – леденец ему попался с сакурой. Оно же – это странное противоречивое чувство – хочет спрятать от неё открывающийся с холма горизонт, когда они подходят к спуску дороги. Сакура останавливается, глотает конфету. – Ох. Впереди разбомбленный Десятихвостым город. – Как далеко эта гадина может плеваться своими бомбами, – говорит она тихо, хрипло. – Нам же вперёд идти? Да, вперёд. Впереди побережье. – Если хочешь, можем крюк сделать. – Не хочу, пошли. Посмотрим. Смотреть там особо не на что: выгоревший фундамент, битые стёкла, жжёный воздух. Какаши находит среди обломков один кокон Цукуёми и фотографирует его, на вопросительный взгляд Сакуры не отвечает. До побережья они не доходят. Останавливаются посреди ночи, только издалека слыша прибой. Не видно ни зги – позади грохочет гром, пахнет солью и озоном. Они ставят палатку и кое-как засыпают, надеясь, что обойдётся. Утром Какаши понимает, что до порта они не дошли буквально ничего – он маячит среди пухлых холмов в одном-двух ри от них. К нему Сакура не спешит, под склоном находит дикий горячий источник и, раздевшись догола, плещется в воде. Какаши сидит рядом, улыбается, краснеет от горячего пара и курит. Идёт дождь, сигарета шипит. – Если ты всё равно намокнешь под дождём, какой смысл сидеть там? – Сакура близко подбирается, он понимает, что уже соскучился по её белым плечам. – Никакого? – Вот именно. Давай, я долго ждать не буду. – Не будешь… а что потом? – Потом я сама тебя раздену. Одна минута, Какаши. Потом она догадывается: – Если идёт дождь, мы никогда не просохнем. – Допустим. – Если мы не просохнем, есть ли смысл надевать одежду? – Сомнительный, – Какаши соглашается, кивает головой. – Но и время года неподходящее. – Если бы было лето, ты бы согласился пойти голым до того порта? Какаши смеётся, представляет себе эту ситуацию и ведёт бровью. – Если бы внезапно Цукуёми спало, и люди нашли нас голыми посреди города, как бы ты потом объяснялась? – Шёл дождь, а я не хотела мочить одежду. Или… О-о… Я богиня, спустившаяся с небес, и я их всех спасла. Как думаешь, Идзанами и Идзанаги ходили голыми или родились прямо в кимоно? – История умалчивает. – Какаши пожимает плечами, оборачивается, когда она отдаляется, упирает ладони в камни и приподнимается над водой, сверкая грудью. – А я молчать не буду. Я – божественное провидение, Какаши. Какаши не понимает, что ударило ей в голову, и едва уговаривает её одеться. Что-то в этой обнажённой мысли её подстёгивает. Какаши находит себя слишком приличным и не находит ни одной причины, почему может быть против. Хочешь идти так – иди. Он говорит, чувствует, как она подпрыгивает на его плечи со спины, обгоняет и хохочет, уносясь по склону. Провидение, действительно. Оно же толкает её на качели на детской площадке, когда они доходят до города. Визжат петли. – Так странно. Слышишь? – спрашивает Сакура, отталкиваясь одной ногой. – Что? – Шум. Не такой, как обычно. – Она права, о гальку и бетонный причал разбиваются волны. – Он будто более жизненный. Не такой, к какому мы привыкли. – Да, он понимает: это не шуршание пакетов, не шорох ветра, не гудение окон. – Мы же не сможем взять здесь лодку, да? – Сомневаюсь. Об этом он сказал по дороге до той хижины, где они останавливались после поиска входа в лабораторию Кабуто. – Ксо, страна Воды… Самая труднодоступная страна. Это он тоже объяснял – Сакура должна была понять сразу, как увидела береговую линию – вода вблизи испещрена божественными древами. К глубине они исчезают – с холмов было видно. Ни одна большая лодка не пролезет через такой надводный лес. Брать лодку поменьше рискованно – в случае шторма или непогоды большая вероятность разбиться. Даже с мотором – можно, конечно, но маневренность у таких суден гораздо меньше, да и скорость никакую набрать не получится. А плыть на вёслах через всё море… В общем, Какаши не нравился ни один вариант. – И что дальше? – М, – Какаши хмыкает, чешет подбородок, приспуская маску. – Знаешь, тут был один ресторан. – Поведёшь меня в ресторан? – Да, там раньше подавали такие булки с мясом и овощами. Теперь там подают только заплесневелый хлеб, почерневшие тухлые помидоры и размякшие огурцы. Он предупреждал – не лезь на кухню, мы тут только чтобы переждать дождь, Сакура его не слушала. – Они тут ездили на таких ботинках с колёсиками и носили забавные фартуки. – На роликах, что ли? – Да. А дальше по улице подавали большие лепёшки с начинками сверху. – Пиццу? – Возможно. – Какаши пожимает плечами. – Самое человеческое было в другом квартале – там рыбный ресторан. – Теперь я голодная. Что за издевательство: звать меня в ресторан и не накормить? Место это Какаши мог назвать рестораном с натяжкой, зато здесь была газировка, и это устроило Сакуру. – Какаши. – Она хлопает крышку, пена поднимается к горлышку, Сакура неприлично её слизывает и делает первый глоток. – М? – Нам нужно снять Цукуёми к июлю. – А что будет в июле? – У Какаши на перекус только орешки – нашёл под прилавком. Кажется, в июле день рождения Саске. Но нет: ответ выбит на дне бутылки, которую Сакура крутит в руках. – В июле у всей газировки кончится срок годности. Вот эту выпустили восьмого октября. Я могу пережить мороженое, с трудом – мамины булочки, исчезни с планеты весь рамен, я и бровью не поведу, но это… – Мне нравится зелёный чай. – В банках? – Да. – С каким вкусом? – Ни с каким. Обычный чай. – Ну это ты и сам можешь сделать. – Нет. Они туда что-то добавляют. Какой-то ароматизатор. Я пью этот чай лет четырнадцать и никак не могу понять, что именно они добавляют. Через пять лет они поменяли формулу – вкус стал другой. Два года назад изменили ещё раз. Я ни разу не отгадал. – Для шиноби у тебя явные проблемы с вкусовыми рецепторами. – Сакура хмурится, делает ещё один глоток. – И с соображалкой. Там на этикетке написан состав. – Так не интересно. – Любишь усложнять. Мхм – любит. Но не усложнять. Тут всё просто: она выпивает бутылку почти залпом, управляется за восемь минут, на улице, правда, не пройдут они и пяти тё, умчится в какой-то бар с кривой вывеской, после бурча про ещё один минус нового безжизненного мира – нигде не работают сливы. И даже эта мелочь греет теплотой грудь. Он – всё: трёп, бессмысленную широкую улыбку, алеющие кончики ушей, волосы за ними, что она так и не подстригла. У Сакуры теперь много волос – Какаши постоянно находит их на своей одежде. Сакуры в принципе много. Много пустой болтовни, какие-то резинки в карманах его рюкзака, много её голых ног, чавканье, с которым она сосёт не закончившиеся со вчерашнего дня леденцы, переменно рассуждая о чём-то. В стране Молнии, она слышала, есть какие-то летающие штуки с ручками. За них нужно взяться, разбежаться и прыгнуть с обрыва – будешь долго лететь. В стране Воды были доски, на которых можно плавать по волнам. В стране Огня – тухлая рыба. Сакура называет его дураком и спрашивает, как он думает, холодная ли вода. Холодно ли будет снять сейчас зимние ботинки и надеть обувь полегче, холодно ли будет поставить палатку прямо на берегу на ночь, и как движутся циклоны, чтобы дождь поскорее закончился. Она сбивается, когда Какаши предлагает попробовать – спросить-то она хотела совсем другое. Он смотрит так, будто заметил. Но холодно ночью ей не будет. Ему тоже, впрочем. Утром, откинув тент палатки и закопав стопы в холодный песок, она прижимает голые колени к груди и дрожит плечами. Левее млеет рябой рассвет. Сакура набирает воздуха побольше в лёгкие и улыбается приятной пустоте в голове. Какаши просыпается минуты через три, нарушает тихое одиночество опустившейся на спину кофтой. – Надень. – Ей в пример ничего не надевает, ложится на живот, высовывает лохматую голову свежему ветру и закуривает. Хрипло смеётся её тяжёлому стону. – О-о-о… Я бы тут весь день сидела. Или неделю. – Опять никуда не хочешь? – Не хочу, – она мямлит, утыкается лбом ему в бедро, отряхивает ноги, подгибает к себе и ложится чуть ли не на его зад. От покинувшего личного пространства сжимает горло. Сакуру это нисколько не волнует. – Знаешь, я тогда не просто так сказала про снег, под которым мы могли замёрзнуть. Мне иногда совсем ничего не хочется. А если и хочу – так это убежать и спрятаться ото всех. Чтобы нас никто не ждал и не надеялся. Они мне страшно надоели – думать о них постоянно. А ещё я привыкла к тебе. – У Какаши в груди что-то ёкает, он даже голову приподнимает, чтобы спрятаться в палатке – снаружи уж слишком шумит ветер. Она проводит пальцем по его голой пояснице, царапает ногтём кожу. – И к тому, что ты рядом… Я всё хочу спросить… Что будет дальше? – Дальше? Дальше всё будет хорошо – тебя устроит? Он слышит, как она хмыкает. – Ты вообще в курсе, где я лежу? – Ну уж трудно не почувствовать. – Будешь врать – укушу. – Что сделаешь? – Какаши почему-то вспоминает, что она, вообще-то, его подчинённая. – Укушу тебя за задницу. Это больно. – Мне послышалось? – Тебе не послышалось. Мне уже не двенадцать – ты этим «всё будет хорошо» меня больше не проведёшь. Отвечай, Какаши. Что будет дальше? И что будет с нами? – Я тебе уже говорил. – Он тушит сигарету, закапывает её в песке, кое-как выворачивается, неудобно укладывает голову – Сакурину – себе на живот. – Построю ферму. С коровой. И драконом. Сакура фыркает. Какаши хочет умереть – она опять ничего не поняла. Чуть позже, выбравшись из его тисков, – сама же говорила, что не хочешь никуда уходить, – она найдёт на берегу ракушку. Отряхнёт пальцами прилипший песок, захочет сполоснуть в воде, но взвизгнет от ледяной волны, окатившей босые стопы. Какаши подходит с опозданием – Сакура уже прочистила завитки – отдаёт ему. По краям та острая, по центру витиевато торчат шипы. Какаши наконец придумывает свою метафору.