Что-нибудь придумают

Казалось, это самое простое – налить молока в тарелку с хлопьями. Мебуки Харуно такая процедура раздражала. Это вообще завтрак? Другого Сакура домой не принесла. Спасибо Какаши – он подсказал запастись продуктами на первое время, что-то отдал из своей морозилки. В магазине Сакура брала, не глядя, и даже задней мысли не возникло, что родители только фыркнут на кукурузные хлопья. И всё равно сидят, брякают ложками по тарелкам и – помогите, кто-нибудь – молчат. Сакура старательно делает вид, что голова у неё не раскалывается, что в госпитале она может отработать ещё хоть две недели целыми сутками и ни капли не устать, что вчера ночью сама дошла до дома. И как родителей распирает от вопросов тоже старательно пытается не замечать. А их распирает. Мебуки сначала смотрит строго, в её взгляде что-то ломается, обрастает мягким, материнским, поджимается в губах и выходит на выдохе. Кизаши смотрит на жену, криво улыбается, точно это поможет разрядить обстановку и подталкивает без слов – давай, начинай. – Сакура, доченька, скажи мне… куда подевался ковёр в твоей комнате? – Мебуки начинает с самого безобидного. «Его украл Белый Зецу». Сакура знает, что это самое безобидное. Сакура перекручивает ложку между хлопьями и пожимает плечами. Сакура знает, что они знают. – Он у Какаши. Сенсея. – И зачем ему… понадобился твой ковёр? Ещё Сакура знает, что мать точно перерыла все шкафы, не нашла добрую часть Сакуриной одежды, не досчиталась пары бутылок вина, не узнала оконную раму и спроецировала этот диалог вдоль и поперёк. – У него в квартире не очень… уютно. Сакура давит смешок хлопьями. Ну да, в квартире у него не очень уютно, в квартире его она не оставила большую часть своей одежды, на полке над раковиной не громоздится коллекция банок, а в постели никогда не лежала её задница. И никогда… – Так ты?.. – Я жила у него, – Сакура прерывает долгое «вокруг да около» и признаётся прямо. Отец давится хлопьями. Мать ожидала чего-то подобного и к хлопьям не притрагивалась. – Ты жила с взрослым мужчиной? – Он умеет готовить. – Это весомый аргумент. – Он взрослый мужчина! – И что? – Как «и что»? Ты… ты ещё не доросла… и… и сколько ему? Тридцать? – Тридцать один. – Тридцать один, – сокрушительно повторяет Мебуки. – Он старше тебя на четырнадцать лет, тебе ещё нет восемнадцати, ты не должна была с ним жить. – Мне уже восемнадцать. – Исполнилось месяц назад. – Прекрати. – Теперь и ей хлопья в горло не залезут. – К чему этот разговор? Что мне нужно было делать? Жить здесь? Быть тут одной? Сходить с ума? Наруто и Саске мертвы, ты даже не представляешь, каково мне было. Какаши-сенсей мне помогал, заботился, защищал и всегда поддерживал. Что я должна была сделать? Оставить его одного? А ему… представляешь, каково было ему? Его отец погиб, два… три уже лучших друга погибли, сенсей погиб, ученики поубивали друг друга! Что я должна была сделать?! Как мне оставить его одного?! И зачем?! И только потому, что мне было семнадцать?! Что она сказала дальше, Сакура предпочитает забыть. С какими-то проклятиями, рыданиями, отмахиваясь от материнского «прости, доченька, я не хотела, прости», с закрытой дверью в комнату, с покрасневшими белками глаз и дыхательной практикой – дыши, глубоко дыши, сейчас пройдёт, всё уже закончилось. Ей срочно нужно его увидеть. Ей больно покидать родительский дом вот так: через окно, никому ничего не сказав. Не подойти к матери и не сказать, что всё понимает, что не обижается, что кто угодно так же бы подумал, узнав, что их несовершеннолетняя дочь полгода жила с тридцатилетним мужчиной. Тем более, когда опасаться им было чего. Ведь они ночевали в разных комнатах только один месяц. Ей всегда было на это плевать. И будет плевать. Просто нужно срочно увидеть Какаши. Просто когда она заходит в кабинет и хочет что-то сказать, Какаши прикладывает указательный палец к своим губам и кивает в сторону – развалившись в кресле, запрокинув затылок на спинку, спит Шикамару. Сакура обо всём забывает, присаживается рядом с Какаши и шепчет: – Раньше он мог уснуть, где угодно. – Хорошо, что не растерял такое умение. Мне бы его как-нибудь вернуть. – Какаши откладывает бумаги, берёт её за руку, проводит пальцем по запястью и тихо целует в висок. – Ты не спал? – спрашивает она. – Давай выйдем, – говорит он. Они выходят, петляют по коридорам, добираются до самого непримечательного балкона во всей Резиденции, к Сакуре возвращается ночное воспоминание – когда он её провожал, открыл новую пачку сигарет. Сейчас в ней осталось три штуки, одну Какаши подцепляет и прикуривается, спустив маску на подбородок, замечает её взгляд. – Сигареты тоже в дефиците, пришлось делиться с Шикамару, – объясняет он. – Ты в любом случае стал курить больше и, кажется, обещал бросить, когда всё закончится. Какаши невнятно соглашается, кивает, и понятия не имеет, как объяснить, что ничего ещё не закончилось – если только не началось заново – легче просто проигнорировать. – Твоя чакра быстро восстанавливается, – замечает он. – Ты уходишь от своего обещания? – Нет, – Какаши думает. – Стою на месте. – Что это значит? Стоишь на месте? Не собираешься бросать? – Как родители? – Он пытается ещё раз съехать с темы. Сакура реагирует своеобразно: отступает, косится в сторону, уводит взгляд, совсем не умеет прятать то, что хочет скрыть. Какаши тоже разучился. – Нормально, – давит она. – Мы поругались. Мама спросила, где мой ковёр. – А папа, где его штаны? Сакура фыркает, смеётся – что он вспомнил, Ками, кошмар какой. – Нет. – Она как-то приходит в себя, перегибается через перила, встаёт прямо и строго. – Спросили, почему я полгода жила со взрослым мужчиной. – С каким мужчиной? – С тобой, Какаши! – Это я-то взрослый мужчина? – Представляешь! Я иногда тоже не могу поверить! Нужно было так им и сказать, что в душе тебе тринадцать, ты хихикаешь с пошлых книжек, очень тупо шутишь и… И почему он позволяет ей так паясничать? – Думаешь, если я скажу Цунаде, что в душе мне тринадцать, и я на самом деле не компетентен принимать все эти важные решения, она меня отстранит? – Нет, даже не пытайся. – Жаль, у меня была надежда. – Он докуривает, испепеляет бычок Катоном и смахивает пепел с пальцев. – Чем бы занялся? Если бы тебя отпустили? Какаши задумывается, хмурится, смотрит на крыши домов и недовольно вздыхает, когда замечает, как у ворот Резиденции стягивается вчерашняя толпа. – Грабежом, – отвечает. – Грабежом?! – Да. Тебя ведь никто бы не отпустил. Пришлось бы заниматься грабежом – похищать девиц. Сакура прикусывает язык, отходит на шаг и прячется от жуткого тёмного взгляда, пускай Риннеган и скрыт протектором, он даже одним глазом умеет вот это всё выражать, отчего живот тянет, внутренности выворачивает и ей кажется, что она сейчас умрёт. – Какаши-сама! – на его поясе разрывается хрипом рация. – Какаши-сама, приём! Какаши фыркает, берёт её в руки и отвечает: – Слушаю. – Толпа… – начинают на другом конце, но не заканчивают. – Дай мне его… Где его черти носят?.. Мы вчера тут весь день, весь вечер стояли!.. – Я как раз пытаюсь с ним связаться, и у меня получится, если вы не будете мешать! Какаши-сама! Какаши уводит рацию в сторону, смотрит на Сакуру, чешет лоб, и берёт её за руку. – Шутка ли, что нам достаточно взять друг друга за руки, чтобы это прекратилось? – спрашивает он. – Я всё ещё пытаюсь убедить себя, что всё не зря, – отвечает Сакура, перекрещивая пальцы. – Я тоже, – Какаши договаривает, заправляет ей прядь волос за ухо, коротко целует в висок и отпускает, наказывая возвращаться другой дорогой и, желательно, по крышам – так теперь безопаснее. Их прежняя борьба – борьба с пустотой, плечом к плечу, в тесноте маскируя одиночество. Их нынешняя – по разным фронтам, то боком, то спиной к спине, вместо тесноты – сотни ри пустого пространства. Когда Сакура выкачивает из себя чакру, носится по операционным, передавая чакру другим ирьёнинам, консультируя ирьёнинов и иногда, редко, но порой приходится – орудует скальпелем, ей кажется, что каждое перемещение по больнице, каждый вернувшийся в сознание пациент, каждый человек, который говорит ей, что сегодня чувствует себя лучше, можно ему уже домой? – приближает её на шаг к Какаши. Какаши думает, что каждый гражданский, требующий от него ответов и хотя бы тела своего ребёнка, уводит его дальше от Сакуры, куда-то туда, где тлеет мир и он ходит в серой миазматической пустоте. Он на ощупь пытается её там найти. Находит только через четыре дня на пороге своей квартиры. – Привет, – говорит она, переминается, тянет юбку ближе к угловатым коленям. – Привет. – Я из госпиталя. Цунаде меня выгнала, – Сакура врёт – Какаши знает, потому что это его Цунаде выгнала из Резиденции четыре часа назад. – Что делаешь? Какаши поднимает брови, чешет подбородок и отходит, даёт ей войти – странный вопрос – по нему же видно – две минуты назад он спал. – Спал. Она тоже выглядит так, будто уснёт в ближайшее же мгновение. – Можно с тобой? Ещё и спрашивает. Какаши кивает, уходит в комнату. Сакура быстро раздевается до трусов, заползает под одеяло, он прижимает к себе, обнимает, тонет в тепле её тела, она, начиная засыпать, просит поставить будильник на семь вечера – обещала прийти домой к ужину. Он хочет что-нибудь спросить: почему соврала, как сбежала из госпиталя, где была эти четыре дня. Сказать самому: что делал четыре дня, как позавчера надрался с Ямато после похорон Гая и всё ему разболтал. Или просто уснуть. Они просто засыпают. Просыпаются по будильнику в семь вечера. Только начинает темнеть. Небо хмуреет влажными сумерками, целуется с ночью. Какаши целуется с Сакурой, вжимает пальцы ей в рёбра, считает позвонки на худой спине, прерывается ужином у родителей и уходит на балкон. Конечно, она с ними не поговорила. Да и не до этого было. Да и он не просил. Но попросить хочет – скажи прямо – мы не просто так жили эти полгода вместе. И ему её не хватает. Это так же ясно, как и то, что через час станет совсем темно, а на небе всплывёт не красный теперь месяц. Она приходит попрощаться через пару минут, толкается бедром, садится ему на колени и жмурится от сигаретного дыма. – Как у нас дела? – спрашивает Сакура. – Есть хорошие новости? – Это разговор не на три минуты. – Говори. Я не тороплюсь. – На востоке, в семи ри от Конохи, восстановили работу пивоваренного завода. – Это там зимой он уснул, напившись пива, а потом блевал в ближайшей деревне. – Это хорошая новость? – Сакура фыркает. – Разве плохая? – Ну я серьёзно. – Я устал от серьёзности. Целыми днями её вижу. Все сейчас серьёзные до пизды. Они доводят до того, что я не могу себе позволить читать порнуху под столом, а ты сама знаешь… – Что перед этой пошлятиной тебя не остановит даже орава детей. – Даже детская площадка, – он поддакивает. – Да, всё хуже некуда – Хатаке Какаши не может читать своё порно, – Сакура говорит, прикрывает рот ладонью, сжимает губы, но не сдерживается – смеётся. – Ладно, я согласна, эти мерзкие шуточки немного помогают. – Обращайся. – Но а если честно, что у нас происходит? Мне в госпитале совсем не до этого, мы почти ничего не знаем, когда выдаётся свободная минута – а у нас теперь перерывы только такими и бывают – на минуту – то хочется просто упасть и не вставать. Перетирать новости никому совсем не хочется. И это отвлекает. – Столица взяла на себя почти всё. Оставила нам то, чем Коноха должна заниматься, – охраной. Даймё наш тот ещё истеричка, чтобы ты знала. У них нет ни одного подходящего протокола действий: в какой очерёдности восстанавливать работу предприятий, на что выделить больше денег, куда пустить больше людей. С одной стороны, он боится, что границы остались без охраны и основная военная сила истощена, с другой, понимает, что если направит нам ту часть ресурсов, которая поможет деревне быстро восстановиться, получит много недовольства от гражданских. Свою власть он любит ещё больше своей задницы. – Но столица не может оставить нас без денег, когда мы их не зарабатываем и никому сейчас буквально не до заказов? – Не может, – он подтверждает, говорит ей куда-то в плечо, притираясь щекой в коже – ему уже по барабану вся эта внутренняя политика. – И не оставит. Первым делом они предложили, чтобы всё нужное мы заказывали и оплачивали со своего счёта. Но у Конохи нет собственных денег. Мы пытались вытащить из столицы какой-нибудь бессрочный кредит… – Они отказали, это я слышала. С чем это связано? – С тем, что столица и так торчит Конохе сотни миллиардов рё. – Это… это как?.. – Не знаю. Я умею считать только в «плюс». Я понимаю, откуда на моём счету появляются деньги, как выпросить прибавку, и почему восемь лет назад мне было выгоднее уйти из АНБУ в джонины-наставники, понимаю, почему не стоит продавать клановый дом и платить за него ежегодный налог. О, кстати, клановые дома перестают облагаться налогом через двадцать пять лет после вступления владельца на службу… Нужно написать заявление… В общем, я понимаю, как работает кредит на уровне пользователя, но как это работает в случае с целой деревней, особенно, когда деньги появляются буквально из воздуха… Знаешь, бухгалтерская смета Акацуки выглядела в несколько раз проще. Шикамару пытается найти выход: на что мы можем попросить в долг, что должны требовать от столицы без всяких займов, а на что потратиться сами. – Странно, что столица не может рефинансировать свой долг на новый… Или как-то выплатить его ресурсами… – Мне тоже. – Какаши кивает, набирает в грудь воздуха, собираясь сказать что-то ещё, но замирает, упираясь взглядом в её голые ляжки. – Но я… Останься на ужин. – Нет, я же говорила, меня ждут родители. Ты им скажешь? Что ты. Что я. Он может попросить, но это лишнее. Это не то, чем ей стоит забивать голову – в его голове давным-давно сплошная каша, Какаши привык. Нет, пока не время. Зато наступает время её отвлечь, заболтать, заставить опоздать на такие сроки, что возвращаться домой уже неприлично. Это будет быстрый ужин – Какаши обещает. Это будет быстрый секс – Какаши обещать не может. Он пытается её уговорить остаться на ночь, пока она сбивает на пол тарелки с недоеденным бульоном, пока тянет его за волосы и шепчет «это дольше, чем пять минут». Конечно, он её обманул, какие пять минут, ты что, серьёзно? Я четыре дня тебя не видел. И не отходил бы ещё столько же. Столько же лет, столько же жизней, столько же блядских бесконечностей. Но отойти приходится, когда она приходит в себя в двенадцатом часу ночи, соскальзывает с его груди, выползает из-под одеяла, мучительно долго собирается, одевается, как совсем не подобает куноичи, возится, бесконечно возится со своей одеждой, а Какаши не находит в себе никаких сил, чтобы задержаться в этих смертельных минутах и отпустить её со спокойной душой. Сакура не находит в себе никаких сил разыгрывать комедию перед родителями, объяснять, надрываясь, доводя себя до слёз, почему не сдержала обещания, почему не пришла вовремя, почему никак не предупредила и опять нагрузила себя работой. Да, сил она не находит, но родителей не обманешь – не устроит истерику – сразу поймут, что что-то скрывает. Она устраивает, выворачивается перед материнскими манипуляциями и уползает в свою комнату разбитая, отдельными кусками самой себя собирая мысль, что ей вновь нужно срочно увидеть Какаши. А другая часть, онемевшая, рудиментарная, подсказывает, что кто-то – мать, всего скорее – прислушивается к каждому шороху в доме; и что ей нельзя открыть окно, сбежать посреди ночи, вернуться туда, где никогда не осуждали. – Взрослая же уже, – ворчит Сакура стене. – Почему должна?.. Она не договаривает – у этого несколько причин. Во-первых, стена хороший слушатель, но никакой собеседник. Во-вторых, взрослая же – нечего заставлять родителей переживать. В-третьих, им, конечно, нужно поговорить. Но не с родителями – с Какаши. Засыпая, она думает, что совсем ничего не знает о статусе их отношений. Она совсем не знает, есть ли у него где-то запасные ключи, когда вечером следующего дня приходит к нему домой и обнаруживает, что дверь закрыта. И где сам Какаши, тоже не имеет никакого понятия. Зато качель на детской площадке всё так же скрипит, как скрипела осенью. В соседнем доме, как оказывается, живёт Ирука-сенсей. Он жутко постарел и стал рассеянным – ему даже отказали в миссии – в Долину Завершения сегодня отправили Ямато, хотя Ирука тоже просился. Шино, которого Сакура находит после Ируки-сенсея, кажется, остался самым жизнерадостным одноклассником – не унывает, копается в каких-то кустах, ищет каких-то жуков и по-старому странно выражается. Кибу он не видел. И на том спасибо – вчера Киба выел ей все мозги – сегодня, кажется, перебрался ближе к Резиденции, выпрашивать помощи у Хокаге. От безделья Сакура даже думает дойти до магазина Яманака, только замечает знакомую тень на подъездной дорожке дома Какаши и заходит за ней в подъезд. Тень поднимается на два этажа выше нужного и гремит ключами. Сакура падает на ступеньки и ковыряет пяткой сандалии щель между досками, прячась в розовой тени заката. Вот и приплыли, – думает она, следя за неторопливым рыжим солнцем в пыльном крошечном окне, – вот тебе и статус отношений. Вот и приплыли – он приходит через сорок минут с пакетом продуктов и говорит: – Давно ждёшь? – Это то ли вопрос, то ли утверждение – видно же, что часа два тут торчит. – Странно, – говорит она ему, пока Какаши возится с замком, – я даже не особо поняла, куда иду, думала, иду домой, а оказалось, что войти без тебя не смогу. – Да, я никогда её не закрывал. – И не говори! Я вообще не знала, что твоя дверь запирается. – Она скидывает сандалии, разбрасывает по гэнкану – дома за такое тут же бы влетело, Какаши не обращает никакого внимания. Куда ему? У него нет времени выгребать весь мусор, что остался после Сакуры – на спинке стула в спальне всё ещё висит её кофта, у стиральной машинки в пыли лежит её скрученный носок, в раковине – грязная кружка. – Я вообще хотела цветы Ино забрать. Он оборачивается, застревая в коридоре, смотрит на её голые ноги и не верит. – Неужели? – Да-да. – Она живо кивает, Какаши не верит ей ещё больше. – А я думал… ковёр. – Не-е, – Сакура тянет, отмахивается. – Если заберу ковёр, родители поймут, что я была у тебя, а я им сказала, что хочу встретиться с Ино. – А я хочу поговорить. – Со мной? – Нет. С твоими родителями. – Правда? – Она оступается, находит носком на ощупь сандалию, думает, под каким предлогом можно сбежать. – Нет, неправда. Поужинаем? Сакура соглашается, хотя не понимает, зачем. Между ними кубометры пыльного воздуха, а по ощущениям, целая разреженная стратосфера, тут невозможно дышать. Хотя отлично получается молчать, погибая в напряжении. Какаши режет какое-то филе на кубики, Сакура, притянув к груди колени, спрашивает: это курица? Индейка – он отвечает. Ками, она же может спросить всё, что угодно: как ей поговорить с родителями? Что им сказать? Ты мне поможешь? Ты скажешь, что у нас происходит? Кто мы друг другу? Ты – мой… парень? Тебе такое не подходит. А почему-то молчит, но точно знает, что он любую её мысль считывает за секунду. Прямо как сейчас – убирает нож, моет руки, достаёт сковородку, тянется к морозилке, но обрывается, прислоняясь к кухонному гарнитуру и смотрит. Пронзительно долго смотрит – ну, начинай. Сакура начинает: – Наверное… – Наверное, да. – Ты же знаешь, что мне тяжело… Ты же знаешь, что я со всем соглашусь. – Ладно, – решается Сакура. – Нам нужно поговорить. Обсудить это всё. И нас. И я не знаю, что теперь делать, и как нам быть. И да, – она подаётся вперёд, видя, что он хочет что-то сказать, – мне кажется, я понимаю, что ты считаешь это неуместным в наших обстоятельствах, но, Ками, Какаши, ты же знаешь, что это нужно сделать. На меня… На меня со всех сторон давят, родители спрашивают про этот ковёр, спрашивают, чем мы тут занимались, в госпитале начинают коситься. Одна медсестра, Кагами, ты её знаешь?.. Не важно. Она спросила, как мы тут жили, я даже ответить не успела ничего, а они уже что-то выдумали. Опомнились, тоже мне… Ками, ну скажи уже что-нибудь. Какаши выглядит так, будто сейчас, выдавив из себя, скажет: ты будешь моей девушкой? Какаши говорит: – Понимаю. Мне тоже тяжело. Я никогда такое не делал. – Никогда не был в отношениях? А кто мне говорил, что у него?.. – У меня никогда не было девушки, которой приходилось оправдываться перед родителями, – он перебивает, это же совсем другое – у него никогда не было девушки-бывшей-ученицы. Она смотрит на него, на скрещенные руки на груди, видит всё: пол хиро дрожащего пространства, скупость ответов, сухость сомкнутого рта, собственную нерешительность. Какаши тоже видит: её сомнение, мреющий розовым закат на её коже, плавь веснушек на плечах. Подойди ближе и скажи, Ками, какой идиот – два шага и вытянутая рука – их будет достаточно. Ему не хватает застышей минуты и девяти секунд, в которых они повисают, не соображая, как продолжить разговор, – появляется странное, дурное предчувствие. – Так и что, ты типа завидный жених, и все были рады принять тебя в свою семью? – Сакура давит смешок. Он бы ответил «ага, представляешь?», но говорит: – Подожди. – Какаши замирает, останавливается, смотрит в пол, стягивает маску на подбородок и что-то выжидает. – Чего подождать? – Сакура не понимает. Он не отвечает, поднимает голову, сдвигает хитай-атэ, натянутое на левый глаз, и пристально смотрит в окно. Сакура косится следом и вздрагивает, когда через сорок секунд на его балконе появляется боец АНБУ. – АНБУ не умеют стучаться в двери? – она фыркает и отворачивается. – Типа того. – Какаши кивает ей, чтобы подождала, и выходит на балкон. Возвращается через полминуты. – Пошли. – Куда? – Сакура неуверенно поднимается со стула, непонимающе смотрит, как он широким шагом выходит с кухни, опять возвращается, убирает индейку в холодильник, и идёт к входной двери. – Цунаде вызывает. – Тебя? – И тебя. – Зачем? – За чем-то важным. АНБУ о таком не говорят. АНБУ, в принципе, мало о чём говорят, Сакура в курсе, да. А вот Сакуре, чем ближе они подходят к Резиденции, тем больше и больше хочется разговаривать. Но навряд ли теперь с Какаши – он слишком хмурый, серьёзный и молчаливый. Даже завершить начатое одним простым, лёгким предложением не может. Её, конечно, напрягает этот вызов Цунаде – это первый раз за всё время, когда их вдвоём вызывают к Хокаге. Цунаде достаточно Сакуры в госпитале и Какаши в Резиденции. Даже огромный отчёт о снятии Цукуёми и времени, в нём проведённом, Какаши сдавал ей один. Но больше Сакуру напрягает Какаши, так резко замолчавший. Знание, с чего вдруг, первое время заставляет думать, что она умирает. Потому что когда они заходят в кабинет, Какаши говорит: – Цунаде-сама. Сакура здоровается: – Цунаде-шишо. Сакура должна понять, что что-то не так, когда Цунаде ничего не отвечает, кивает на стулья, которые выставили перед её столом, и подталкивает скрученный свиток в сторону Какаши. Он его берёт, разворачивает, не читая, сворачивает обратно. – Цучикаге? – он спрашивает. – Нет, – отвечает Цунаде, – Райкаге. – Райкаге? Я ставил на Ооноки. – Ты плохо знаешь Райкаге. – Да уж, недостаточно. Сакура не понимает, что происходит, но тихо сидит на своём стуле, вжимаясь в спинку, и решает пока помалкивать. Какаши разворачивает свиток во второй раз и читает три минуты. Сакура знает, потому что вслушивалась в тиканье настенных часов – щёлканье стрелок до сих пор трещит у неё в ушах. – Как благородно, – фыркает Какаши, – со стороны Мизукаге нас предупредить. – Он убирает свиток на стол, стучит пальцем по своему колену и жутко нервирует спокойным, странно агрессивным тоном. – Что Гаара? – Запросили ответ, как только прилетел сокол из Тумана. Ещё ждём. До завтрашнего утра можно забыть про Песок. Зная Райкаге, он оповестит Гаару в самую последнюю очередь. – Я думал, у нас будет ещё немного времени, – Какаши говорит невпопад, отворачивается, взлохмачивая волосы. – Ксо, быстро они очухались. Цунаде молча отводит взгляд, прикусывает ноготь большого пальца. Какаши рассеянно разглядывает угол. Секундная стрелка щёлкает. По мозгам прямо щёлкает. – Вы мне объясните, что происходит?! Цунаде, поднимая голову, замирает. Сакура слышит, как скрипит кожаная обивка стула под спиной Какаши, когда он, вторя Цунаде, застывает. – Ты ей не рассказал? – Я не знал, что так скоро. – Что ты не знал?! – Сакура не выдерживает. – Ты мог предупредить, – влезает Цунаде. – Предупредить о чём?! – Ками, Какаши, ты серьёзно ни о чём не рассказал? Какаши ничего не отвечает, упёршись глазами в угол кабинета. – Да что он?.. – Сакура, – у Цунаде нарочито успокаивающий голос – Сакуру таким теперь не обмануть, – Райкаге требует вашего ареста.