Сквозь толщу дней и лет

Лоссель работала. Голубовато-сиреневые тона ткани переливались под ее пальцами. Неяркий мягкий свет дня играл отсветами в светлых волосах, нежно очерчивал лицо, собирался мягкими тенями в складках светло-зеленого, почти белого платья, по которому тончайшей изморозью вился отливающий серебром узор. Хисэон остановился на пороге, как всегда любуясь женой. Сейчас Лоссель поистине была белоснежной девой, той, что светлее облаков, жемчуга, снега и морской пены. Именно в такие дни, когда проглядывающее сквозь вуаль облаков солнце походило на серебряный диск, ее красота была заметнее, чем когда бы то ни было. Кто-то мог сказать, что Лоссель не самая прекрасная из дочерей народа эльдар. И Хисэон не стал бы с этим спорить. Он помнил золотых дев ваньяр. Видел исполненную величия Галадриэль. Невыразимо прекрасную дочь Тингола. Переливающиеся солнечным золотом косы несчастной принцессы Финдуилас. Но дороже всех стала ему Лоссель, словно сотканная из морского тумана. Некогда Хисэону казалось, что она и правда создание его грез, зыбкий образ, порожденный тем, что он слишком долго и часто смотрел в туман, стлавшийся в те дни над морем. И что она растает, стоит солнцу пригреть ярче, развеется порывом ветра. Исчезнет без следа, стоит лишь разжать руки, оставив его в одиночестве. Лоссэль не отвлекалась от работы, хотя и заметила его присутствие. Это давно стало привычным – то, что Хисэон, прежде чем войти, порой останавливается на пороге на несколько мгновений, и лишь потом подходит ближе, чтобы опуститься на невысокий табурет, неизменно стоящий рядом со стулом Лоссэль так, чтобы при этом не мешать ей. Так повелось многие годы назад, с того самого дня, когда Хисэон, в те дни бесприютный скиталец, вернулся из Белерианда – и понял, что Лоссэль ждала его. Сколько еще раз после он, гонимый больной совестью, уходил странствовать, сражаться, но неизменно его путь заканчивался возвращением к Лоссэль. Сколько было сомнений в том, что он сможет подарить ей счастье. Но именно подле нее Хисэон обретал отголосок давно забытого покоя. И каждый раз, уходя на охваченные войной земли, Хисэон чувствовал незримое присутствие Лоссэль за плечом. Покой ее мыслей. Ее верность. Ее ожидание. Тепло ее души. Порой Хисэону казалось, что она знает о том, что у него на душе, больше, чем он сам. Были те, кого их чувства удивляли. Были те, кто не мог принять то, насколько Лоссэль была привязана к залитому кровью ее сородичей. Были и те, кто видел в этом знак примирения и прощения. Но лишь когда отгремела Война Гнева, когда просохли первые слезы по канувшему в пучину вод Белерианду, когда изгнанникам было даровано прощение и право вернуться – лишь тогда Хисэон пришел к Лоссэль, чтобы остаться навсегда. Молча опустился на скамейку у ее ног, чувствуя, как впивается в ладонь тонкое серебряное кольцо, свитое из мелких листьев, делать его удалось не без труда – настолько Хисэон отвык от тонкой работы с серебром. А потом, все так же не находя слов, он раскрыл ладонь с кольцом, с замирающим сердцем ожидая решения своей судьбы. Лоссэль отложила работу и коснулась волос Хисэона. - Ты готов уйти, да? Хисэон молча кивнул, чувствуя, как прохладные пальцы перебирают его волосы. Эпоху назад он отказался взойти на корабль – и получил успокоение рядом с Лоссэль. И бесценный дар, Лиммира. - Ты сказал об этом Лиммиру? - Нет. Напрямую – нет. Но этого и не требуется. Он все понял. - Значит, пора, - Лоссэль еле слышно вздохнула. Хисэон поднял голову. Лоссэль улыбалась – той самой тающей улыбкой, что всегда утишала боль и приносила успокоение. - Ты тоже решила? Лоссэль опустила ресницы, улыбка стала явственнее. - Да. Линдон слишком изменился и дышит печалью. Многие из тех, кого мы знали, ушли или погибли. Я тоже начинаю чувствовать тяжесть лет, - она слегка покачала головой, - когда-то ты отказался взойти на корабль, чтобы следовать за мной. А сейчас я ступлю на корабль, чтобы не расставаться. Хисэон молча взял руку жены в ладони. Некоторое время они сидели в молчании, словно оглядываясь назад, на тот путь, что прошли вместе. - Значит, решено. Жаль лишь… - Не думаю, Лоссэль. Мне кажется, Лиммир пойдет с нами. - Эрегион? - Да. Он все еще грустит по нему. И часто навещает развалины. Эрегион был их общей потерей. Для Лиммира – гибелью друзей и места, которое он избрал для себя, где много лет был счастлив. Для Хисэона – тяжким отголоском Рока нолдор, гибелью обретшей плоть мечты и последнего из потомков Феанора. Со смертью Келебримбора звезда о восьми лучах погасла навсегда. *** Вокруг колыхалась темная мерцающая пелена. Каждый вдох давался с трудом, его словно тянуло куда-то в непостижимую вязкую глубину, у которой нет дна, куда можно погружаться вечно, пока не иссякнет само время мира. Неужели так и начинается путь в Чертоги Ожидания? Ангалин был готов к этому. Пришло время предстать перед Судией и ответить за все. Получить приговор по мере совершенного. За все братоубийства и кровь, оказавшиеся напрасными. Сильмариль, казавшийся таким близким, канул в море вместе с Эльвинг, не давшись сыновьям Феанора. Голоса доносились приглушенно, словно издалека. Ни один из них не нес в себе той мощи и силы, что была в голосах Валар. Обычные голоса эльдар. - Зачем? Зачем, брат? - Не знаю. Он опустил меч и отвел щит… - Раз он сам желал быть убитым – не лучше ли было дать ему уйти? - В бою я бы не… я заметил, что он еще жив, когда шел обратно. Или ты сам позволил бы ему истечь кровью? - За ту, что он пролил… убийца родичей! - Я был бы не лучше, если бы оставил его умирать. У него сильная душа, она не спешит уйти даже с такой раной. - Как же ты жесток. - Быть может. Прости. Но раз меч его не убил… прошу. В груди остро полыхнула боль, заглушившая все голоса, тьма перед глазами ослепительно сверкнула и налилась алым. Чьи-то руки снимали с него доспехи, отводили прилипшие к лицу волосы. Стало очень холодно. Холод шел не извне, а откуда-то изнутри тела. У губ оказался край чаши, питье полилось в рот, заставляя сделать глоток. Жидкость тяжелым комом прокатилась по горлу. Потом еще один глоток. И еще. - Да, он силен. Раны можно залечить. Но я не знаю, можно ли излечить такую душу. И не желаю знать. Темнота вновь сгущалась вокруг. Уже не давящая. Тело налилось пульсирующей тяжестью, словно покачивающей его на волнах. Волны. Снова волны, гавань и корабли. Медный соленый запах крови и прохладный соленый запах моря, замыкающие цепь братоубийств в кольцо. Плачущие заполошные вопли чаек, крики и стоны эльдар, звон мечей и свист стрел. Росчерк падающей звезды и жуткая весть, пронесшаяся над битвой, от которой мир закачался перед глазами. Вставшие в полный рост тщета и бесполезность всех убийств и всех предательств. Именно в этот миг из исступленного водоворота резни вынырнул Келебримбор. Он был в открытом шлеме, и Ангалин не мог его не узнать. Сын Куруфина, друг Алалмиона – он бился на стороне защитников Гаваней. Горящие гневом глаза лорда Тьелпе обожгли душу. Ангалин не смог бы поднять против него оружие, даже если бы от этого зависела его жизнь. И стоило ли вообще беречь ее теперь? Налившиеся внезапной тяжестью руки опустились сами, и кто-то из синдар не промедлил. Почти сразу пришли боль и тьма. - Он спит, - в этот раз голос звучал ближе. Мягкий негромкий голос женщины из синдар, ошибиться в этом было невозможно даже не видя ее, - сейчас спит, но однажды проснется. И я не знаю, что ему сказать. - Думаю, что я смогу найти слова. Или, быть может, слова окажутся не нужны. Я не желаю загадывать. Но я не стану его попрекать. - Его попрекнут другие. Их много, тех, для кого отвратителен и он сам, и его лорды, - синдэ вздохнула, - и все же его жаль. Он ни разу за все время никого не позвал. Разве эльда может быть так одинок? Его подобрали и лечили жители Гаваней. Слова, пробивавшиеся сквозь его забытье, не оставляли возможности усомниться. Хотелось открыть глаза, но веки были не легче каменных плит. Не слушались и губы – не получалось разлепить их, чтобы сказать, спросить… - Бельтиэн, что с ним? Ему больно? - Нет, - уверенные теплые пальцы сжали руку Ангалина, - и да. Болит не тело. Спи. Спи, еще не время. Мягкая бархатная темнота забытья отступала медленно, словно не желая выпускать его из своих объятий. Оставалась ослабелая тяжесть во всем теле и тянущая пустота в душе. Горечь совершенного. Пророчество Намо сбывалось, вновь и вновь настигая их, обращая в прах все начинания, топя в крови собратьев былую славу и доблесть. Ангалин чувствовал безмерную усталость. Что-то в сердце выгорело и распалось пеплом. Он жив. Его вылечили. Но насколько бы легче было уйти в Чертоги Ожидания. Милосердие тех, кому причинил зло, было страшным. Как и для чего оставаться живым? Вернуться к сыновьям Феанора, если даже они и уцелели, представлялось немыслимым. У Ангалина больше не было сил идти за ними. Преданность завела его слишком далеко, прежде чем разлететься вдребезги – так, что едва ли можно собрать осколки. Он понимал, что был не один – где бы он сейчас ни находился. Слух улавливал чье-то легкое дыхание. Зашелестели одежды. Кто бы ни был сидевший у постели, он понял, что Ангалин проснулся, и подошел ближе. Однако не произносил ни слова. Ангалин слабо пошевелился и открыл глаза. В изножье постели, сцепив пальцы у груди, стояла дева с волосами цвета темного серебра. Взгляд, полный настороженной тревоги и скрываемой неприязни, был прикован к лицу Ангалина. Смотреть ей в лицо было трудно. Куда труднее, чем выстоять в бою, каким бы безнадежным он ни был. Чем приносить родичам друзей вести о их гибели. Безмолвный взгляд синдэ прожигал насквозь. От стыда и горечи бесполезного запоздалого раскаяния хотелось вновь провалиться в забытье. Закрыть лицо руками. Но что толку. Его руки не отмыть всеми водами Белегаэр. Все, что было, он совершил не по принуждению и не по неведению, что творит. У него не достало разумения и прозорливости, чтобы, подобно Келебримбору и Уралиндо отказаться от дороги во тьму. Отворачиваться было нельзя. Ему предстоит посмотреть в глаза еще очень многим. - Прости, - Ангалин заставил себя встретиться взглядом с синдэ, - я не могу надеяться на прощение. Но я сожалею о сделанном. Слова, как никогда пустые и беспомощные, давались с трудом. И падали в тишину комнаты, как капли в бездонный колодец, не вызывая ни всплеска, ни эха. Способны ли вообще речи о вине и сожалении изменить что-то… В лице синдэ что-то едва заметно дрогнуло. Сцепленные пальцы сжались сильнее. Ангалин бессильно умолк, ожидая ее ответных слов. Так не ждал бы он, вероятно, и приговора Судии. Никто не мог сказать, сколько продлилось это молчание. Но руки синдэ разжались. И раздался тот самый голос, который Ангалин слышал, когда окутывавшее его забытье ослабевало. - Как твое имя?