Сквозь толщу дней и лет

Судьба их повлекла, строга, За страшный горный круг, В железные дворцы Врага, В бессолнечную муть. Катили вал Моря Разлук, — Но там, у неземных излук, Где не метет пурга, Дано им было мрак стряхнуть И с песнею пуститься в путь, Не разнимая рук. Тенгвы, отливая тусклым серебром невысохших чернил, ложились на лист. Просыхая, они наливались яркой синеватой чернотой. Хисэон очень аккуратно вывел последнюю и отложил кисть. Последний сборник легенд и песен, над которым он работал. Самый большой, в который он включил все, которые когда-либо слышал и сумел запомнить. Некоторые — в разных вариантах. Пусть их сохранится как можно больше. Он в задумчивости провел кончиками пальцев по краю листа. Завершение труда. Лучшее, что он создал по эту сторону Белегаэр. То, что он оставит на этом берегу, уходя на Запад. Хисэон легко погасил светильник — сегодня он ему больше не понадобится. Он засиделся за работой допоздна, не желая откладывать ее завершение на следующий день. Смеркалось. В свете догорающего заката засияла первая звезда — тот самый Сильмарил, который Берен и Лютиэн вырвали из рук Врага. Хисэн помнил их. Исхудавшего от долгих скитаний по лесам адана в потрепанных одеждах, полного отчаянной мрачной решимости пройти свой путь или погибнуть, пытаясь это сделать. Дочь Тингола — приветливо улыбающуюся, печально поющую, тихо плачущую, — черный шелк ее волос, мягко сияющие звездами глаза и густо-синие переливы ее платья. Финрода, который не был его государем, но гибель которого стала таким горем и такой утратой — что прозревал он, когда шел с Береном, оставляя позади Нарготронд, только ли верность данному слову двигала им? В памяти снова улыбался, лукаво-насмешливо прищуриваясь, Эдрахиль. Сосредоточенно-серьезно смотрел Гилтар. И другие, ушедшие в тот поход, те, чьи имена не упомянуты в легенде и затерялись в потоке времени — но которых Хисэон знал в те дни. Лица и голоса которых помнил. Он был в Нарготронде в те дни. То, что давно превратилось в песню о великом подвиге, задело его своим краем. Это было их жизнью. Хисэон держал в руках тот самый волшебный плащ Лютиэн — именно он подобрал его с земли после того, как Хуан сдернул его с дочери Тингола на охоте. Он стоял в большом зале Нарготронда и видел, как Ородрет принимает корону Финрода. Он чуть было не ушел с тем отрядом — но выбрал иной путь, который оказался куда темнее и страшнее. Много ли сейчас осталось в Сирых Землях подобных ему — тех, кто прошел по краю этой легенды, оставшись безвестными для потомков? Хисэон знал о горькой участи Нарготронда, но все же надеялся, что кому-то удалось избежать гибели и пленения. Что же до Дориата… он сам участвовал в разгроме королевства, которое было родным домом Лютиэн. Хисэон подошел к окну, задумчиво наблюдая за тем, как наливается темнотой небо и невероятно яркая звезда поднимается все выше. Как светло звучит песнь о любви Берена и Лютиэн сейчас, когда всем ведомо о ее исходе — и как темно и тяжело было в те дни. Каким мрачным провозвестием грядущих бед, розни и крови — и только бед, без надежды на избавление и прощение, — представали те события… Время меняет многое. Тем, кто прожил достаточно долго, открывается подлинный смысл того, невольным участником чего ему довелось стать. Но многим ли выпала такая удача? +++ Ангалин не помнил толком, как оказался в Нарготронде. Последние связные воспоминания заканчивались на бое, в котором остатки аглонской дружины прикрыли отступающих из Тол-Сириона. Все, что было потом, помнилось урывками — бледное напряженное лицо Ородрета, вой волколаков, шипящие, глумливо пытающие сломать волю голоса из наползающей темноты. Упрямое озлобленное желание не сдаваться, выстоять любой ценой, собраться с силами, чтобы потом мстить полной мерой, не считаясь ни с чем. Это нежелание сдаваться, боль в ранах и древко знамени в руках ощущались как единственная реальность. — Может быть, ты передашь кому-то знамя? — незнакомый голос пробивается сквозь наползающее полузабытье. — Нет. Оно меня держит, — это было правдой. Не только он не позволял упасть знамени — знамя позволяло не соскользнуть в беспамятство. Удивительным образом придавало сил и сейчас — как и на всем безумно долгом пути отступления из Аглона. Он никогда не узнал, чей же возглас «Нарготронд!» возвестил о конце их пути. И не помнил, как в первый раз ступил под своды королевства Финрода. Кто поднес питье. Кто уговаривал выпустить из рук знамя, уверяя, что все кончилось. Но разжать сведенные на древке пальцы не получалось долго. До тех пор, пока не зазвучал рядом чей-то мягкий голос, от одного звука которого раны перестали гореть и стало спокойно — так, как не было уже долгие месяцы. Нарготронд. Повидать сокрытый в пещерах прекрасный город Ангалин предпочел бы не в такой темный час. Военный совет — или просто долгая беседа о делах? — проходила не в одном из залов, а в мастерской Эдрахиля. Обмен вестями, подсчет потерь, список которых казался бесконечным. Они сидели свободно и говорили по желанию, без личших чинов, как равные. Сладкое золотистое вино почти не пьянило. Откуда-то в мастерскую донеслось пением. И смех. Робкий, негромкий, не слишком веселый. Но все-таки смех. Услышав его, Финрод замолк и задумчиво улыбнулся. Ангалин переглянулся с Куруфином и заметил, что друг едва заметно удовлетворенно кивнул. Они ранены, но не разбиты. Они еще не проиграли. Пока можно обдумывать, что предпринять в будущем, пока есть силы петь, пусть и невеселые песни, и смеяться, пусть и с горечью — есть силы и на новую битву. Но сейчас — отдых. Отдых, который так нужен всем, кого приютил Нарготронд. Лорды приняли решение остаться в Нарготронде. Куруфин с привычным для него напором взялся за военные дела. Дозоры, укрепление рубежей, разведка — привычные по Аглону занятия. Однако в самом Куруфине нечто едва заметно изменилось. Ангалин заметил, что почти все разговоры сводятся к войне. И что все, что их окружает, все, что делается, Куруфин оценивает исходя из военной целесообразности. Что друг уже почти не появляется в мастерской. И не начинает никаких новых работ. Среди вестей об утратах и смертях, приходивших в Нарготронд, встречались и добрые вести. Выжил Дагнир, что вызвало у Ангалина неожиданную для него самого радость. Он уже не ожидал увидеть неуживчивого лаиквендо. В Аглоне они не раз серьезно спорили, вплоть до нешуточных ссор, во время которых каждый ненароком попадал по больным местам другого. Но теперь что-то изменилось, и изменилось всерьез. Былые обиды остались в прошлом — оба признавали, что были неправы и погорячились. Старые ссоры сейчас казались почти смехотворными. Дни складывались в месяцы, а те незаметно сливались в годы. Жизнь упорядочивалась, и ее течение становилось удивительно спокойным, временами почти безмятежным, даже невзирая на порой появляющихся на рубежах волколаков и орков. Привычными стали беседы с Эдрахилем — которые часто заканчивались несерьезными короткими перепалками. Именно от него Ангалин со смущением узнал, что тем эльда, что помог ему пройти последнюю часть пути до Нарготронда, был сам Финрод. Однажды, проходя мимо мастерской Эдрахиля, Ангалин услышал музыку. Арфа. Легкая, задумчивая мелочия, текущая сама по себе, не придуманная заранее, а складываяющаяся по ходу звучания. Ангалина вдруг впервые резанула тоска по своей лире, сгоревшей в Аглоне. Так, что пальцы заныли от желания вновь прикоснуться к струнам. Быть может, ему столило бы попросить кого-то из мастеров Нарготронда сделать новую. Нельзя же оставлять себе только войну… Именно о войне они говорили с Гилтаром, сидя у очага в одном из общих залов Нарготронда. Наравне с Эдрахилем Гилтар был одним из тех, с кем Ангалин сблизился в Нарготронде. Разговор вышел непростым. Ангалин не раз медлил с ответами, прислушиваясь к самому себе. Нет, он не чувствовал радости в бою. Не упивался войной. Не искал ее. Однако признавал ее неизбежность и был готов согласиться с Куруфином, что сейчас именно война становится главной их задачей, заслоняя собой все прочее. И нельзя опускать меч, если хочешь положить этой войне конец — а конец ей наступит лишь тогда, когда будет повержен Враг. Завершился разговор так же странно, как и начался, будто оборвавшись на полуслове. Гилтар внезапно спросил, был ли Ангалин в Лосгаре. И, получив утвердительный ответ, не сказал больше в тот вечер ничего. Нарготронд был прекрасен, с этим было невозможно не согласиться. Но все же Ангалин не мог назвать его своим. Он продолжал чувствовать себя чужим в высоких залах, украшенный тончайшей прихотливой каменной резьбой. Своды и стены давили на Ангалина. Он рвался из города прочь, используя для этого любую возможность. В дозор, на охоту — куда угодно, лишь бы снова оказаться в лесу, под открытым небом. В тот день, который изменил столь многое в судьбах, Ангалин был в дозоре. Вернувшись, он обнаружил, что Нарготронд охвачет тревогой и смятением. О том, что произошло в его отсутствие, он узнал в покоях, которые занимали сыновья Феанора и их дружинники. Новости легли на плечи тяжестью гранитной плиты. Смертный, некий Берен, пришел к Финроду с просьбой о помощи. Помощи в добыче Сильмарила, который Тингол запросил как свадебный дар за свою дочь. — Что? — вырвалось у Ангалина, — Элве Синдаколло спятил? Или спятил этот адан? Кто вообще надоумил… Куруфин тяжело опустил голову, ничего не говоря. Келегорм хмуро смотрел куда-то в угол. Это и правда было безумием. Клятва, роковая Клятва нежданно поднимала голову. Ее зов был явственно слышен, и против кого обратились бы теперь мечи сыновей Феанора? Неужели против Финрода? Сама мысль об этом была невыносима. Ангалин отчаянно надеялся, что что-то произойдет. Что случится нечто, что сделает неважным приход Берена с его безумной просьбой. Что угодно, хоть валараукар под стенами Нарготронда, хоть падение небесного свода, хоть все войска Врага оружно и в силах тяжких — даже это казалось менее ужасающим. На большой совет, что собирал Финрод, братья оделись так, чтобы напомнить всем о Первом Доме. По согласию с Куруфином Ангалин взял даже знамя, до поры тихо стоявшее в одном из занимаемых ими залов. Как будто надеялись этим образумить собравшихся. Напомнить о том, чего лучше не касаться. Слушать речь Финрода было невыносимо тяжело. Не слушать же его было невозможно. Ангалин с ужасом видел его решимость пойти в исполнение некогда данной клятвы до конца. И не было ни малейшей надежды на то, что происходящее — всего лишь кошмарный морок или сон. Это было явью. Когда же в ответ Финроду заговорил Куруфин, Ангалину показалось, что еле заметным эхом слышит еще один голос, очень похожий на голос того, кто был его лордом и другом. Голос государя Феанора. Он стал явственнее, когда зазвучали слова роковой Клятвы, повторяемые братьями как жестокое напоминание о неизбежной беде, которую призывает приход Берена. Было ли это наваждением? Чудилось ли это только ему одному? Куруфин был похож на отца в этот миг как никогда не был до этого — и никогда не будет похож позднее, и это вызывало трепет. Речь ли Куруфина, слабодушие ли, неверие было тому причиной — но вызвались следовать за Финродом немногие. И почему-то это ранило больнее вражеского клинка. Ангалина жег невыносимый стыд. Видеть, как народ Нарготронда отступается от своего вождя, не было сил. Таккой же стыд грыз его, когда Фингон вернулся из своего безумного похода с лордом Маэдросом на руках. Ангалин спрятал лицо за полотнищем знамени. Какая-то часть его рвалась пойти с этими обреченными безумцами — не ради Сильмарила, не ради любви Берена и его безумных клятв, не ради надежды, о которой говорил Финрод. Нет. Просто ради чести и доблести нолдор. С Финродом уходили и Эдрахиль, и Гилтар — те, с кем Ангалин сильнее всего сблизился в Нарготронде и кого почти мог назвать друзьями. Было достаточно одного взгляда в замкнутое строгое лицо Гилтара, чтобы понять — тот не отступится, от своего решения, что бы ни произошло. Однако с Эдрахилем Ангалин все же попытался поговорить. Каким бы бесполезным и ненужным этот разговор ни оказался с первых же слов. — Не волнуйся, — Эдрахиль едва заметно подмигнул, — я знаю его хорошо. Вот увидишь — у него есть какой-то план. Он просто так никогда ничего не делает. — А Нарготронд? Вы же его оставляете… — Те, кто остается, защитят его. Почему бы не ты? — Эдрахиль улыбнулся, продолжая сборы. — Хорошо. Но все же возвращайся живым, — Ангалину были отвратительны эти беспомощные нелепые слова, в которые он сам не верил. Как можно вернуться тз этого похода? О какой надежде могла идти речь? Ради чего это все? Проходя случайно мимо Берена, Ангалин не выдержал. Бросил в лицо адану упреки, вложив в свои слова все, что чувствовал. Кажется, даже бессильное проклятие. Если бы было возможно — Ангалин убил бы этого смертного, а там уже будь что будет. Но натолкнулся на взгляд Финрода, который стоял неподалеку, и все обращенные к Берену слова, что еще оставались невысказанными, умерли на губах сами собой. Пусть даже Финрод при всех отрекся от власти, передав венец Ородрету — он оставался для Ангалина королем Нарготронда. И сделать что-то злосчастному гостю Финрода было недопустимо. Ангалин шел за крохотным отрядом обреченных почти до самой границы Нарготронда. Не с ними — а чуть в отдалении, старательно не сокращая расстояние ни на шаг. У рубежа они остановились в последний раз. Хотелось броситься к ним, хватать за руки, молить, просить, призывать отказаться от заведомо смертельного похода. Но это было бы бесполезно. С таким же успехом можно было бы попытаться остановить голыми руками лавину в горах. На мгновение Ангалина посетила шальная мысль: махнуть на все рукой и все же пойти с ними. Но как оставить не просто лорда Первого Дома и сына единственного, кого когда-либо звал государем — а своего друга. Поэтому Ангалин просто поднял руку, молча прощаясь с уходящими. Ему было все равно, видят ли они это прощание. Но в этот миг впервые за день разошлись тучи и солнце осветило маленький отряд — одиннадцать эльдар и один человек. Такими они для Ангалина и остались. С этого дня тяжесть с души больше не уходила. Нарготронд стал почти ненавистен Ангалину, повиснув на нем, как тяжелые оковы. Он раз за разом срывался в дозоры, в какие-то самовольные одинокие дальние вылазки вопреки распоряжениям Ородрета. До его возможного недовольства Ангалину не было дела. Один он уходил не всегда. Порой его сопровождали другие — те, кому тоже было тяжело оставаться под сводами высоких залов. Чаще всего в дозоре каждый размышлял о своем. Пытался справиться со своим беспокойством и тревогой. — И кто теперь будет командовать войском Нарготронда? Ородрет надломлен уходом Финрода и все еще не оправился от потери Тол-Сириона. Неужели Феанариони? Мне бы не хотелось этого, — Кальмелас хмурился, сплетая травинки в замысловатую косичку. Ангалин дернул плечом: — Смелые слова, и кому сказаны,. — его голос прозвучал суше и резче, чем того хотелось. Кальмелас, смутившись отвел взгляд. — Прости. Я забыл, что ты из… — Я не слышал этого, — Ангалин коротко махнул рукой, как будто отметая и повисшую над местом их ночлега неловкость, и сам разговор. Спорить и ссориться не хотелось. Но Кальмелас был прав. Неизвестно, как так получилось — но Ородрет оказался в тени Куруфина и его брата, чье влияние в Нарготронде возрастало день ото дня. Только вот Ангалина это совершенно не радовало. Перемены, происходящие в Куруфине, его мрачная сосредоточенность, которая усилилилась после ухода Финрода, беспокоили его. Эти перемены замечал не только он. В один из вечеров Келебримбор, немного смущаясь, заговорил о том, что его тревожит то, каким стал отец. Ангалин был бы рад успокоить его, но не находил ничего, что могло сойти бы за утешение и развеять угнетавшее лорда Тьелпе предчувствие чего-то неотвратимо надвигающегося. Бездействие и осознание невозможности что-то сделать сводило с ума. Новая охота, затеянная Куруфином, «чтобы не застояться», как он с мрачным смешком пояснил, походила на глоток чистого воздуха. Годилась любая возможность уйти от давящих с каждым часом все сильнее прекрасных чертогов пещерного града. Отвлечься от мрачных мыслей и предчувствий в гонке за волколаками. Именно на той охоте Ангалин впервые увидел дочь Тингола, когда Хуан стащил с нее волшебный плащ. Лютиэн была прекрасна. Настолько, что пропадал дар речи. Что лежащая на сердце тяжесть ослабляла свою хватку. Ей хотелось улыбаться. Казалось немыслимым причинить ей какое-то зло или даже сказать что-то, что может ее ранить. Она напоминала Ангалину дев Амана, таких, какими они были в бесконечно далекие времена. Ее хотелось уберечь от опасности. Но она шла навстречу угрозам и бедам сама — и было видно, что ничто не заставит ее отступиться. Такую же решимость Ангалин видел ранее в глазах Финрода. И в глазах Берена. Охранять покои, в которых жила Лютиэн, от прочих эльдар было странно и неестественно. Как будто вернулись недоброй памяти времена до Мерет Адертад. Печальные песни дочери Тингола и ее кроткие просьбы разрывали сердце. Но как было отпустить ее? Не только потому, что таково было распоряжение Куруфина — Ангалин не хотел обречь ее на столкновение с той тьмой, под которую ушел Берен, уведя с собой Финрода, Эдрахиля, Гилтара и других. Однако Лютиэн все же ушла. Ушла, невзирая на охрану и запоры. Ангалин не видел, как это произошло. Узнал лишь утром, от мрачно ярящегося Куруфина. Новость эта хлестнула, как огненный бич балрога. Броситься за ней? Но посланная еще в ночи погоня вернулась ни с чем, потеряв следы. Оставалось лишь смириться, предоставив дочь Тингола ее судьбе и ждать. Ждать того, что будет, ужасаясь одной мысли о том, что в один из дней может прийти весть о гибели Лютиэн. Рознь между Ородретом и сыновьями Феанора нарастала. Холодное отчуждение между родичами напоминало о давно прошедших временах розни в Амане. Келебримбор отдалялся от отца, все больше времени проводя в мастерской. Или же Куруфин в те дни умышленно отдалялся от всех, кроме брата? После нескольких окончившихся ничем попыток поговорить Ангалин тихо отошел в сторону. Если он будет нужен — Куруфин позовет, а до тех пор не стоит виться под ногами лордов. Сколько бы еще вызревало это тихое, болезненное напряжение, если бы в Нарготронд не добрались несколько измученных, едва стоящих на ногах эльдар — бывших пленников в Тол-ин-Гхаурот. От них впервые и услышали о том, что случилось на острове. О смерти Финрода, Эдрахиля, Гилтара. И о том, что Лютиэн и Берен ушли дальше. Покои, где размещалась дружина сыновей Феанора, встретили Ангалина напряженным спором. На расспросы о том, что случилось и о чем вообще идет разговор, Ангалин получил оглушивший его ответ. Куруфин сказал своим верным, что идет во тьму и не зовет никого за собой. Что каждый сам должен решить, оставаться ли ему в Нарготронде, или идти следом за сынами Феанора. Вся накопившаяся в Ангалине ярость вспыхнула моментально, как сухой хворост. Пометавшись по покоям, он резко поинтересовался, где же Куруфин. Получив ответ, что он ушел по течению Нарога, Ангалин бросился прочь, чтобы лично поговорить с ним. Кажется, Рингвен кричала ему вслед, требуя остановиться. Более того, за ним пошел Келебримбор. И со всем свойственным потомкам Феанора упорством не собирался отставать — хотя Ангалин несколько раз требовал от него вернуться. Это-то Ангалина и остановило, заставив одуматься. Одно дело совать в пасть волколакам свою собственную голову, и совершенно другое — рисковать сыном своего друга. — Зачем ты пошел за мной? — не оборачиваясь бросил Ангалин, когда они уже почти приблизились к воротам. Келебримбор ответил не сразу. Ангалин все-таки обернулся и увидел, что тот с каким-то преувеличенным тщанием рассматривает гриву коня. — Я испугался, — наконец негромко отозвался сын Куруфина, — и все остальные тоже. — Чего, лорд Тьелпе? — Ангалин постарался, чтобы голос звучал как можно мягче. Грива коня заинтересовала Келебримбора еще сильнее, чем ранее. — Того, что ты убьешь отца, — глухо признался он. — Поэтому Рингвен просила меня вернуться? — Да. Я решил, что я точно смогу остановить тебя, если… Ангалин покачал головой, чувствуя во рту леденящий горький привкус. Убить Куруфина? Что же сталось с ними всеми, что они допускают друг о друге подобные мысли? — Не переживай. У меня в мыслях не было этого. Я лишь хотел с ним поговорить. Келебримбор поднял глаза, желая и не решаясь задать какой-то вопрос. Но ни слова больше не прозвучало. Нарготронд был оглушен скорбью и горем. Кровавые призраки Альквалонде все явственнее хватали Ангалина за плечи, заставляя цепенеть. Он всей душой желал Лютиэн уцелеть, уцелеть даже Берену, раз он ей так дорог. Но, во имя Эру, во имя всего сущего — не добыть самоцвет Феанора. Если Сильмарил окажется в Дориате… думать о том, что далее, не хотелось. В полный рост вставал вскормленный Клятвой призрак грядущей вражды между эльдар — вражды в такой час, когда Враг силен. Именно об этом и говорил Куруфин. Но его не услышали. Или не захотели услышать. И вот — так страшно и бессмысленно погиб Финрод и те, кто вместе с ним пошел помочь Берену, и сколько еще смертей впереди… Ангалину казалось, что под ногами разверзается бездна. Гнев народа Нарготронда обратился на сыновей Феанора. Им больше не было места в этих залах — но, слушая то, что говорили и выкрикивали эльдар, Ангалин понимал, что верных Первого Дома винят куда меньше. Но и дружина больше не была так верна Куруфину и Келегорму, как прежде. Они отводили взгляды. И отступали в сторону. Кажется, они сделали выбор, о котором говорил Куруфин. И выбирали не путь во тьму за своими лордами. Это было больно — понимать, что придется расстаться с теми, с кем провел многие годы в Аглоне. С кем прошел весь путь после Дагор Браголлах. Но настоящим страданием отозвался в душе Ангалина миг, когда Келебримбор бросился на колено перед Ородретом, сложив к ногам нового короля Нарготронда свой меч и принося присягу на верность. Отрекается от отца он — и, значит, с ним остается и Уралиндо. Друзья его брата, последняя связь с Алалмионом. Голоса, требовавшие кары для сыновей Феанора, раздавались все громче и их становилось все больше. И никто не поручился бы за благополучный исход, если бы впервые за долгое время не заговорил в полный голос Ородрет. Он не желал крови. Решение было простым и кратким — пусть уходят. Келегорм и Куруфин ни разу не обернулись. Никто не сказал им вслед ничего. Только тихими тенями, незамеченные никем, скользнули за ними Рингвен и Хэскиль. Ангалин вошел в опустевшие покои, которые за столько лет почти стали домом. Здесь остались все вещи лордов. И знамя, тихо стоявшее у стены. То самое, которое он пронес от Аглона до Нарготронда. Ангалин тронул тяжелый шелк рукой. Прижался к нему лбом. Он мог бы остаться — его не гнали. Его готовы были принять. Он мог бы в память о брате поддержать лорда Тьелпе, с кровью оторвавшего себя от семьи. Мог бы прикрыться тем разговором с Эдрахилем. Но Нарготронд есть кому защитить. Куруфина немыслимо оставить без дружеской поддержки на том пути, по которому он идет. И нет сил отречься от присяги, некогда данной давно погибшему государю. Не говоря уже о том, что знамя не должно остаться там, откуда ушли лорды. Гладкое древко знамени привычно легло в ладонь. Впереди был путь на Химринг. Его не останавливали. Ему ничего не говорили. Ангалин обернулся лишь однажды — Келебримбор и Уралиндо стояли в не успевших еще закрыться воротах Нарготронда. Он поднял руку в прощальном жесте. — Счастья вам! — его голос прозвучал почти весело.