***
Когда малыш родился, женщина, уже будучи несколько месяцев замужем за Джихоном, решила немного задобрить его, и потому назвала маленький пищащий комочек созвучно с именем мужа. Вот только тот такого «подарка» не оценил, в пьяном бреду с размаху впечатывая пощёчину жене и крича о том, чтобы ни она, ни «сукин выблядок» не смели к нему приближаться. Тогда девушка взяла маленького плачущего из-за криков Хонджуна и закрылась в спальне, ругая младенца на чем свет стоит за то, что тот не успокаивается. Когда Хонджун слегка подрос, он осознал, что родственники его не любят. Ни отец, вечно ругающийся странными словами, услышав которые, в детском саду воспитательницы испуганно прижимали руки ко рту и зажимали детям рядом ушки. Ни мать, уворачивающаяся от любых прикосновений и отталкивающая, стоило лишь попытаться обнять. Когда в дом приезжали бабушки с дедушками, за столом воцарялась неловкая тишина, а маленького мальчика обсуждали со всех сторон. Он не так одет — за ним плохо следят родители. Он неаккуратно ест — никакого воспитания. Он неуважительно общается со старшими родственниками — в семье не научили правильно разговаривать. Он смеет называть родителей отца «бабулей» и «дедушкой» — так и не объяснили, что для семейства Ким он будет чужим. Разумеется, мать его, объятая позором и стыдом, всегда мягко отводила ребенка за плечи, поглаживая по спине и виновато кланяясь свекрови: не доглядела, не научила. И суровые взгляды, и обиженный вид матери после, и недовольный замахивающийся отец — все это было нипочем. Ким Хонджун счастливо улыбался и маленькими ручками тянулся к маме, вставая на носочки, каждый раз, когда не-бабушка и не-дедушка уезжали, в очередной раз оскорбленные тем, как их называл их не-внук. Потому что только в эти моменты мама гладила его по голове и приобнимала, и Хонджун, хоть и понимал, что ему пытаются втолковать, продолжал раз за разом «оскорблять» старую чету Ким, лишь бы снова почувствовать теплую ладонь матери на своем плече. Когда он стал постарше и такой фокус перестал срабатывать, а вместо поглаживаний стали прилетать оплеухи, он нашел новый способ получать любовь матери. Стоило лишь куда-то выйти им с родителями, он тут же, увидев кого-то из прохожих, хватал маму и папу за руки, весело обращаясь к ним, выклянчивая ласку. И, если лицо матери лишь на секунду освещалось презрением и стыдом, но она тут же брала себя в руки и старалась играть роль примерной родительницы, то отец тут же вырывал руку с такой силой, что ребенок едва ли не падал на землю. Он тут же начинал ругаться и показательно вытирать руку, а глаза его источали вселенскую ненависть, смешанную с отвращением. Хонджун отлично запомнил это выражение лица. Разумеется, и эта маленькая хитрость со временем перестала работать, но к тому времени Хонджуну было уже восемь лет, и он усвоил одно правило: если ты не хочешь, чтобы тебе было больно, даже не пытайся лезть, выпрашивая внимания, заботы или еще чего-нибудь. Отец нетерпелив — мать игнорирует. Что-то случилось — разберись с этим самостоятельно. Споткнулся и подрал локоть? Сиди и терпи, даже не смей слезами клянчить утешения. Проголодался? Иди и приготовь себе еды сам: табуретка есть — до сковородки и палочек достанешь. Боишься спать один? Придумал тоже! Под одеяло забейся и заткнись, мешаешь всем спать. Сломалась любимая игрушка? Откуда ты вообще взял ее, если игрушек тебе отродясь не покупали? Когда девятилетнему Хонджуну пришлось самому тушить загоревшуюся занавеску, подожженную окурком, который пьяный отец бросил на пол, он понял, что разбираться со сложностями ему придется самому. И он бы слукавил, если бы сказал, что ему все равно: это было не так. Он не мог понять, почему другие дети гуляют, играя, с папами на улице, почему на праздники в школе мамы суетятся вокруг своих детишек, воркуя с ними, а ему, точно такому же ребенку, даже рта нельзя раскрыть. Почему кто-то может заплакать в магазине из-за того, что не купили шоколадку, а ему прилетит затрещина, если он только посмеет назвать своего отца «папой». И ребенок совершенно не понимал, почему тетушки уводят своих детей подальше от него, о чем-то перешептываясь и кривясь. Кривясь точно так же, как и собственные родители.***
Хонджуну было десять лет, когда его отец позволил себе, в порыве гнева ударив мальчика по лицу, заорать на мать, брызжа слюной и хватая ее за руки. — Грязная ты шлюха! — орал он. — Смеешь еще указывать мне что-то?! Забирай своего вонючего недоноска и катись нахуй туда, откуда его принесла!.. А ты… — гневно обернулся он к Хонджуну, который в отчаянной мольбе смотрел во все глаза на отца и дрожал. — Раскроешь еще раз свой вонючий рот и полезешь защищать эту стерву… — он встряхнул рукой, держа Намра за волосы, и та болезненно вскрикнула. — Я вышвырну тебя отсюда, понял?! — П… пап… — по щекам Хонджуна скатились слезы, когда лицо отца перекосило от ярости и он откинул женщину от себя. — Я не твой отец! Замолчи! Схватив дитя за плечо и сжав так, что у того подкосились колени, он на каждом слове, не смея ударить в полную силу, бил широкой тяжелой ладонью по спине, рукам и по затылку. Закинув мальчика в комнату и заперев дверь, еще долго ругался с матерью, пока дрожащий и всхлипывающий Хонджун, забившись в пыльный угол между кроватью и шкафом, трясся от рыданий, не смея подать голос. Он не знал, чем провинился. Он не понимал, почему его маму называют «грязной шлюхой» дома и «падшей женщиной» на улице. Он не мог понять, почему так больно и так одиноко. Ему было страшно в кромешной темноте: его комната располагалась дальше всех по коридору, и тусклый свет ламп с кухни попросту не доходил до двери, чтобы хотя бы блеклой полоской осветить мрак маленькой холодной комнатки. Он дрожал от боли после ударов и страха перед тем, что будет, если его всхлипы услышат. А потому он, еле как стащив одеяло с кровати и укутавшись в него, схоронился в углу, пребывая всю ночь в состоянии полудремы, поскольку пристально следил за темнотой, перепуганно прислушиваясь ко всему вокруг. Выпустили его спустя два дня, когда отец, в очередной раз напившись, внезапно добрым голосом позвал его из кухни. — Хонджун-а!.. Мальчик замер на пороге, не зная, можно ему выйти или нет. Сердце бешено колотилось в груди, когда он усиленно прислушивался ко всему происходящему снаружи. Бутылка с раздраженным грохотом опустилась на стол, и Хонджун, вздрогнув, попятился. Первая мысль — спрятаться обратно в угол, схватить самодельного мягкого медведя, сшитого из лоскутов и набитого обрезками ваты, выпрошенными у школьной медсестры, зажмуриться и закрыть уши, чтобы оказаться в своем маленьком мире. В мире, где нет ничего этого: ни криков, ни ссор, ни боли и синяков. Он бы сидел, слушая завывания ветра и подпевая ему, обнимался с медведем, которому не придумал даже имя, и просто смотрел на звезды. По ночам, когда ни отец, ни мать не приходят к нему в комнату, он частенько немножко приоткрывает окно и долго-долго разглядывает мириады созвездий. Ему было одиноко. Ему было страшно. И он хотел закрыть глаза так сильно, чтобы уснуть и проснуться там, где ему будут наконец-то рады. Долго ему предаваться болезненному страху не дали. — Да еб твою мать, Хонджун! — рявкнул отец, и, стоило лишь услышать, как скрипит стул, шаркая по полу ножками, мальчик тут же вылетел из комнаты и понесся на кухню. Будет хуже, если он не подойдет: тогда отец придет сам, а прятаться в маленькой комнате негде. Отец сидел, заросший щетиной и покачивающийся, с покрасневшими глазами. Он еле как сфокусировал свой взгляд на сыне, а потом оскалился в улыбке, жестом требуя, чтобы сынишка сел напротив. Хонджун затравлено оглянулся, и, с облегчением отметив, что поблизости нет ничего острого или травмоопасного, залез на стул. В свои десять лет он был слишком маленьким; настолько, что носочки еле доставали до пола. — Голодный? — хрипло спросил отец. Хонджун тут же отрицательно замотал головой, хотя желудок предательски заурчал, стоило лишь увидеть стоящую на плите кастрюльку с остывшим рисом. Он не ел эти два дня, пока его держали в комнате, и, даже услышав, как щелкнул замок, не смел выйти и попросить еды, потому что отлично знал вспыльчивый нрав отца и понимал, что ему прилетит по первое число, стоит лишь заикнуться о желании поесть. На его памяти такое происходило уже не в первый раз, так что Хонджун привык кушать редко. Но недостаток частоты питания он компенсировал количеством: пока никто не видел, хватал все, что попадется под руку, запихивал в рот и быстро съедал, а то, что не мог осилить сразу, потом утаскивал в комнату и прятал на случай, если его снова накажут или запретят есть. Так что он, привыкший к ограничениям в пище, упрямо поджал губы, но отец по доброте душевной все равно протянул ему яблоко, лежащее в корзинке под рукой. Хонджун во все глаза смотрел на этот фрукт, не понимая, чего ожидать дальше. — Ты это… — неловко начал мужчина. — Ты не сердись. Я ж почему ругаюсь? Переживаю очень за тебя. Ты ж хоть и не мой сын, а я — не твой папка, но все равно же ращу тебя как родного, понимаешь? — Хонджун сдавлено кивнул. Эту «историю» он уже слышал от всех, кому не лень. — Не понимаю, как словами выразить беспокойство, вот и кричать начинаю. Было бы хуже, если бы молчал. Знаешь, почему?.. Ты кушай-кушай, — он подкатил к его руке еще одно маленькое яблочко, и Хонджун, цепко схватив его и предыдущее и мельком глянув на отца, спрятал большое яблоко под кофтой, а маленькое тут же откусил, быстро-быстро жуя. — Потому что волнуюсь за тебя, пацан, — он потрепал его по голове. — Не хочу, чтобы ты такой же гадиной, как твоя дырявая мамаша, вырос. Не волновался — игнорировал бы. Понимаешь? — Понимаю… — прошелестел Хонджун, сморенный полученный пищей и грубой, но такой желанной лаской. Он слезящимися глазами посмотрел на отца. — Так что да… бью, конечно, ругаюсь. А все же родители такие… — он, приобняв бутылку, оперся рукой о стол. — Глянь на шлюху эту, — махнул он рукой куда-то в сторону спален, — совсем на тебя внимания не обращает. Плохо тебе без мамкиного внимания?.. Ну? Плохо? — Плохо… — через боль проглотив огромный кусок яблока, даже не прожевав, кивнул мальчик, за что снова получил крепкое похлопывание по голове. Отец слегка сжал его волосы рукой, оттягивая. — Вот, — пьяно протянул он, — видишь? А я о тебе переживаю, вот и воспитываю. Понял? Хонджун кивнул. — Папочка тебя любит. Ну? Повтори: «папочка тебя любит». — Папочка… меня любит… — снова кивнул Хонджун, пряча лицо и чувствуя, как горят уши и щеки. Сердце встревоженной птахой кружило в груди, счастливо отбивая чечетку. С ним разговаривают! Говорят, что его любят! Детское огромное горячее сердечко с готовностью и наивностью простило и обиду, и страх за очередное «наказание», и Хонджун, повеселев, начал усиленнее жевать яблоко. И оно даже показалось слаще после произнесенных слов. — Твоя мать скоро еще одного родит, — вдруг произнес отец. — Наверняка тоже где-то нагуляла… так что сейчас не сильно ее расстраивай. Договорились, пацан? — Хонджун кивнул. — И зла ты, все-таки, не держи… Кто из тебя мужика-то сделает? Окрыленный тем, что с ним наконец-то поговорили, Хонджун вприпрыжку побежал к себе в комнату. Этот вечер радовал его: и яблоки, и отцовская ласка, и новость о младшем ребенке! Значит, теперь Хонджуну будет не так одиноко, и у него появится кто-то, кому можно будет доверить хотя бы часть выученных от родителей уроков. Урок первый: никаких объятий, прикосновений и любых проявлений любви, только если это не игра на публику ради поддержания легенды. Легенды о счастливой семье.***
Когда родился младший братик, восторгу Хонджуна не было предела. Поначалу он, изумленный, почему мать проводит с ним время, испуганно ходил кругами по комнате, боясь, что малышу достанется от отца. В таком случае он, как старший брат, выскочит вперед и возьмет удар на себя: он старше, он уже знает, что делать, а этот малыш, только-только пришедший в семью, может сильно перепугаться, не зная, как защитить себя. Однако ни через неделю, ни через месяц, на младшего ребенка никто и не пытался ругаться или кричать. Отец долгое время ходил с кипой результатов медицинских анализов и потом, упав в объятия не-бабушки, счастливо закричал, что младший ребенок — от него, в доказательство разложив на столе кучу бумаг. Сначала это обрадовало, ведь, значит, малышу ничего не угрожает. Но на смену радости пришли зависть и страх. Зависть, потому что сам Хонджун — не «от него», и страх, что теперь его точно вышвырнут, как каждый раз грозился отец. Отцовская «забота», пусть и через кулаки и агрессию, тоже ушла, оставляя точно такую же пустоту в груди, рядом с черной дырой тоски по матери. Теперь он нежничал с младенцем. Жену свою все так же игнорировал, но младшего сына обожал до глубины души, иногда даже вырывая его из рук Намра и самостоятельно укачивая. С болезненно ноющим сердцем, покрывшимся коркой заледеневшей крови, боли и едва-едва теплящейся надежды, Хонджун подошел в один из таких вечеров к матери, приподнимаясь на носочки и протягивая ладошки, едва ощутимо хватая ее за рукав платья. Он надеялся, что, пока младший ребенок окружен вниманием отца, мать подобреет и хотя бы немного выделит любви старшему сыну. Он не рассчитывал на слезы счастья и крепкие объятия, но простой теплый материнский взгляд был для него слаще всего самого вкусного, что он когда-либо ел. Намра, пребывая в какой-то прострации, обернулась к сыну, и легкая улыбка коснулась обветренных губ. Что-то вроде материнской любви тронуло ее сердце, и ненависть к маленькому мальчику, слишком крошечному для своих лет из-за недоедания и постоянного стресса, немного угасла. Она провела дрожащей ладонью по волосам сына, и Хонджун замер на месте, обескураженный полученным вниманием. Он жадно смотрел на маму, стараясь даже не дышать в попытке запомнить все, что видел и чувствовал. Не теша себя напрасными иллюзиями, прекрасно осознавал, что это продлится всего лишь мгновение, но и того стало достаточно, чтобы хрупкая детская душа встрепенулась и потянулась к маме. Намра, однако, тут же отошла в сторону, отцепляя от себя руки Хонджуна. В сердце снова поселились тревога и злость, стоило лишь услышать, как муж влюбленно хлопочет над Бомджуном. Женщина смотрела на старшего сына, который с искрами в глазах и широкой-широкой улыбкой пялился на нее, растерянный и вдохновленный лаской, и видела того мужчину. Видела такие же широкие оленьи глаза и тонкие, уже теряющие детскую припухлость, губы, как и у того, кто зажал ее в углу одиннадцать — почти двенадцать — лет назад. Боль и ярость с новой силой вспыхнули в ее сердце, и она шлепнула вновь потянувшиеся к ней ладошки, отходя в сторону. — Ты же видишь… — прошептала она. — Что я не хочу, чтобы ты меня трогал. Не надо. И отошла к Джихону, играющему с Бомджуном, затем приобняла мужа, гладя младшего сынишку по голове и со слезами на глазах отвечая на его беззубую улыбку щелканием языка. И тогда впервые в своей жизни Хонджун испытал жгучую, ядовитую, поглощающую все ревность, которая болью ошпаривала ребра и стекала по аорте, с каждым толчком крови отравой распространялась по мышцам. И мальчик знал, что не имеет права ругаться и злиться: он не их сын. Семья Ким никогда не примет его, каким бы хорошим и покладистым тот ни был. Хонджун смотрел на Бомджуна и понимал, что сам он — лишь неудачная попытка построить семью. Притворство перед другими. Фикция. Ошибка. Так вызубрил второй урок: их отношения с матерью и отцом — не настоящие семейные отношения. А, раз они не настоящие, он не имеет права ревновать.***
Когда Хонджуну было семнадцать, он учился в закрытой школе для мальчиков, где встретил Нам Догюна. Это был парнишка на год его младше, который весело смеялся и был таким открытым и радостным, что сердце пело от одного взгляда на него. Кан Есан, друг Хонджуна в школьные годы, выслушал очень много влюбленных монологов и страхов друга по поводу Догюна и уже совершенно не удивлялся ничему. — Просто признайся ему, — без особого интереса протянул Кан, в который раз слушая одно и то же. «Догюн такой милый!» «А ты видел его на физкультуре? Он же просто сложен, как божество…» «Догюн так смешно пошутил сегодня на уроке… вот, слушай!..» «Догюн вчера…» «Представляешь, Догюн…» «Догюн!..» Догюн, Догюн, Догюн. — Не могу! — испуганно взвизгнул Хонджун. — А вдруг он меня на смех поднимет? — Слушай, — Есан оторвался от своих медицинских справочников, которые штудировал вдоль и поперек, и посмотрел глубокими синими-синими глазами на друга. — Вы оба учитесь в мужской школе. Домой уезжаете только на выходные, свет белый видите раз в столетие. Половина из нас забыла, как выглядят девчонки. Я тебя уверяю, большинство студентов уже друг на друга глаз положило. — Серьезно? — Хонджун, хитро улыбаясь, подался всем корпусом вперед. Он подмигнул Кану. — И ты тоже на кого-то положил? Колись!.. — Глаз я могу положить, — фыркнул тот, — только анатомический, если сумею его из модели выковырять, — он щелкнул Кима по носу, и тот обиженно насупился, потирая кончик носа. — Мне пока что кроме учебы ничего особо не нужно. Но… — он замолчал на секунду, кладя закладку в книгу и скрещивая руки на груди. — Мне признавались. — Правда?! Приятель зашипел на Хонджуна, хватая его за руку и силой усаживая вскочившего друга обратно, но тот так и не смог усидеть на стуле, тут же воодушевленно подпрыгивая на месте и беззвучно хлопая в ладоши. — Я ревную даже! — возмущенным шепотом протянул он. — Кто это на моего ангелочка запал… Справедливости ради, Хонджун и правда считал Есана красивым. Насколько он знал, кто-то из дальних родственников парня был европейцем, а потому в его внешности прослеживалось что-то иностранное. И легкие по своей природе русые волосы, и правильные черты лица, и нос с высокой перегородкой, и глубокие черные глаза, на свету отливающие темно-синим — Есан был привлекательным, безусловно. Так что не было совершенно ничего удивительного в том, что кто-то из парней запал на него. Кан от поклонников лишь отмахивался, с головой погруженный в учебу, так как поступление в медицинский университет — дело непростое, а оно планировалось уже через полтора года. Вступительные испытания вселяли в спокойного и мягкого Есана животный ужас, так что на все «шуры-муры» тот лишь фыркал и закатывал глаза. — Это не важно, — отозвался он. — Все равно я тактично отказал. — «Тактично» или как обычно? — весело уточнил Хонджун, широко улыбаясь от того, как растерянно моргнул Есан. — Я всегда тактичен. — Да, конечно! — Есан закатил глаза, но Хонджуна уже было не остановить. — Что ты ответил тому парню, который начал тебя за твою феминность оскорблять? — Что я не виноват, что меня рожали с помощью кесарево, потому мордашку и не испортили, в то время как тот при рождении вылетел из родовых путей с такой силой, что бухие акушеры не успели поймать, поэтому он просто впечатался лицом в стену. Вот сам рожей и не вышел. Хонджун красноречиво взмахнул ладонью, молча указывая Есану на то, что говорил. Тот пожал плечами. — А что? Я сказал правду. — Однажды ты своим длинным языком в порыве злости что-нибудь такое сказанешь, о чем потом будешь очень и очень жалеть. Парень лишь дернул плечом. — В любом случае я и правда считаю, что тебе стоит просто обсудить это с ним. Говорить прямо о том, что думаешь — хорошая тема, очень облегчает жизнь. — Правда? — с надеждой поднял на него глаза Хонджун. — Правда, — кивнул его друг. — Если будешь молчать о том, что думаешь и что чувствуешь — сам себя сожрешь и сдохнешь. Понял? — Понял!.. Спасибо, ангелок! И выпорхнул из-за стола, не замечая того, как Кан закатил глаза, снова принимаясь за книги. Догюна он нашел в окружении друзей и тут же подлетел с просьбой поговорить. Парень лишь изумленно глянул на старшего, но мило улыбнулся и отошел в сторону вместе с Кимом, с интересом осматривая красные щеки и бегающий взгляд. — Хен что-то хотел? — участливо спросил он. — А… да… — завис на секунду Хонджун, а потом, набрав воздуха в легкие, резко выдохнул. — Ты мне нравишься!.. Догюн сначала замер, а потом, весело рассмеявшись, сказал о том, насколько же Хонджун милый, когда смущается. Постепенно они начали сближаться. Догюн, хоть и был младше, увереннее вел себя в отношениях. Водил куда-то Хонджуна, первым окликал его в коридорах и приставал в библиотеке, требуя внимания. Хонджун лишь смущался, не зная, как правильно показать все, что творится в душе, и пассивно следовал за парнишкой во всем. Он искрящимися от счастья глазами смотрел на Нам Догюна, видя перед собой светлый и теплый кусок солнца, так внезапно доставшийся ему. В школе они скрывались по прихоти Догюна. Никому не говорили о том, что между ними что-то есть, целовались мимолетно в каких-то углах или в кабинках туалета. Даже несмотря на то, что Хонджун был старше, он был все еще мелким, и потому в крепких руках Нама, занимающегося баскетболом, чувствовал себя совершенно миниатюрным. Поначалу его пугало то, как крепко парень его сжимает или придерживает, но, решив, что это просто паранойя, полностью отдался власти этого человека, наконец чувствуя себя любимым. Да, ему не нравилось то, как его скрывали и стыдились, но понимал, что и Догюну вряд ли приятно водиться с таким, как Хонджун. Учитывая, что он пару раз слышал от друзей Нама, как те отзываются о семействе Ким и о самом Хонджуне в частности… Становилось понятно, почему парень до сих пор это все скрывал. Однако не обижать это не могло. Молодой человек всего себя отдавал Догюну, искренне считая, что эти мимолетные встречи и короткие разговоры — все, чего он достоин, находясь к кому-то столь светлому так близко. За любовь нужно платить, а если у тебя нет ничего, что ты мог бы предложить, то и любоваться своим персональным солнцем права не имеешь. Так рассуждал Нам. И так же начал думать Хонджун. Он и сам отлично понимал, что это значит: нельзя только получать внимание. Нужно и взамен отдавать что-то, но, выросший в семье, где получить пощечину было легче и быстрее, чем услышать ласковое слово, парень совершенно не знал, каково это — показывать любовь. И потому он просто слепо следовал за возлюбленным. Любимый хочет внезапно увидеться на выходных, заставляя Хонджуна сбежать из дома ночью, рискуя быть пойманным? Да, конечно, он это сделает. Догюн попросил не разговаривать с ним на людях? Ким будет молчать и притворяться, будто они не знакомы, потому что потом Нам очень долго и глубоко в качестве извинения целует, прижимая к стене. А Хонджун и не злится. Лишь счастлив, что его любят. Догюн, заметив привычку есть раз в день-два, наедаясь до отвала, высказал мнение о том, что ему неприятно видеть, как парень каждый раз сметает всю еду со стола. К тому же, стоит и за фигурой следить… И Хонджун начал себя контролировать. Разумеется, привычки очень тяжело вывести сразу и полностью, и потому тот просто стал меньше есть. Кусок все еще не лез в горло чаще раза в день: тошнить начинало нещадно. Однако если раньше он наедался так, чтобы хватило надолго — хоть Есан и старался его вразумить и даже пытался вместе потихоньку вводить правильный режим питания — то теперь стал считать по калориям все, что поступало в организм. И плевать, что голова кружится, сознание покидает тело стабильно раз в несколько дней, и по ночам вместо сна лишь тревожные яркие пятна перед глазами. Главное — партнер смотрит с таким восхищением, которого юноша не получал ни от кого. Друг лишь с тревогой хмурился и хитростями пытался накормить: подбрасывал еду из своей тарелки, кормил шоколадом с орехами, который Хонджун, не получая в детстве, просто обожал во взрослом возрасте, силился хотя бы заставить пить соки или есть йогурты. Все было бесполезно. Хонджун с щенячьим восторгом прыгал под руку возлюбленного, прижимаясь и требуя ласки, совершенно забывая про себя самого. Поэтому, когда Ким Джихон, приехавший за сыном, поймал их, обнимающихся за углом школы, где Догюн лез грубыми рваными движениями к Хонджуну, а тот, самозабвенно прикрыв глаза, терпел ради любимого неприятные прикосновения, в первую очередь парень боялся не за себя. Ничего страшного: снова изобьют, запрут, посадят под замок — переживет. Главное — чтобы с Догюном ничего не случилось. Главное, чтобы его репутация, которой так дорожил Нам, не пострадала. Потому что, если распространятся слухи о том, что племянника бизнесменши из Сеула связывают отношения с сыном деревенской шлюхи, которая, как кошка, несет детей от первого встречного — беды не миновать и путь в светлое будущее будет закрыт. Джихон же, приехав с Хонджуном к их частному одноэтажному домику, схватил сына за волосы и потащил в дом, с силой захлопывая входную дверь. Парень пытался вырываться, крепко стиснув зубы и не смея вскрикнуть от боли — чтобы не спровоцировать — но отец лишь орал, а после швырнул Хонджуна на пол прихожей, и тот, врезавшись в зеркало и уронив его, упал прямо в кучу осколков. От пронзившей руки и колени боли слабо застонал, но тут же испуганно прикусил губу, прислушиваясь и с облегчением понимая, что никто не услышал этой секунды слабости. Он сквозь пелену слез взглянул на руки. Вонзившиеся в предплечья и ладони осколки поранили кожу, и теперь по запястьям и пальцам тонкими струйками стекала кровь. От тянущей острой боли сводило желудок, паника, подступившая к горлу, билась в голове навязчивой мыслью: он не хочет умирать. Он хочет хотя бы извиниться перед Догюном за доставленные неудобства и за то, что его отец накричал на Нама, хотя тот, по сути, ничего и не сделал. Начало подташнивать, а легкое головокружение, ставшее уже привычным, усилилось. — Ты видишь, в кого он превратился?! — орал на Намра мужчина. — Весь в тебя, сука ты дешевая! — женщина пыталась успокоить мужа, спиной подпирая дверь, за которой плакал перепуганный Бомджун. — От суки только щенок и вырастет, — зло прошипел он, хватая отпрыска за волосы и снова рывком ставя его на ноги. — Что мать, что выблядок ее — все продажные твари, которые в постель к любому мужику! И ладно ты, — он с отвращением воззрился на плачущую навзрыд супругу. — Ты, баба!.. Этот же… сукин ты выкидыш, — он плюнул в лицо сыну, и тот дернулся, от боли и слабости уже почти ничего не чувствуя, — в пидоры заделался, а?! Мало я тебя пиздил, скажи? Плохо растил?! Мужика не смог воспитать — так воспитаю телку! Он дернул его в сторону комнаты, и на уговоры Намра быть потише и успокоиться лишь оттолкнул ее, взвизгнувшую, в сторону. Джихон швырнул сына на пол, запирая дверь, пока Хонджун, размазывая кровь по поверхности и содрогаясь в булькающих болезненных вздохах, пытался подняться хотя бы на колени, борясь с тошнотой. Мужчина подошел ближе, расстегивая ремень и скидывая в сторону подушки с кровати. Он схватил Хонджуна и швырнул на постель, выбивая из груди слабый протестующий стон. — Что? Нравится с мужиками трахаться? Задницу им подставлять? — он дернул сына за школьные брюки, срывая. Склонился над трясущимся бледным парнем. — Хочешь, чтобы помимо мужа шлюхи меня еще и отцом пидора заклеймили?! — П-пап… — тихо позвал Хонджун, за что получил звонкую пощечину. Мужчина развел его ноги в стороны, прижимая колени к кровати. Пальцы его впились в окровавленные свежие порезы. — Только попробуй меня так называть, ебучая ты ошибка природы, — зло выплюнул он, дергая сопротивляющегося Хонджуна на себя и резко переворачивая на живот. — Сейчас я тебя научу, блять, каково это: с мужиками. Хочешь?! — Г-господин… Ким… — умоляюще просипел Хонджун, силясь вырваться, но крепкая ладонь прижимала к кровати, держа затылок. Он уперся ладонями в постель, пытаясь приподняться, но, взвизгнув от охватившей руки боли из-за впившихся глубже еще не убранных осколков стекла, упал обратно, уже не сдерживая рыданий. Он чувствовал, как с него сорвали одежду и пытался сопротивляться, за что тут же получил твердый шлепок по бедру. — Не надо… — прошептал он, и эта мольба утонула в приглушенном вскрике. Конечно, Хонджун подозревал, что секс двух мужчин — дело не самое простое и даже немного болезненное, но определенно не ожидал, что это будет настолько неприятно. Поясницу и бедра будто ошпарили кипятком, и все внутри стянулось судорогой, из-за которой на секунду даже боль от врезающихся в кожу кусков стекла показалась ничтожной. Молодой человек инстинктивно дернулся было в попытке сбежать, но его потянули обратно, насаживая глубже, отчего тот выгнулся в спине. Хонджуна всего колотило, по венам растекалась чистейшая боль. Черная дыра в груди завертелась, и парень, кажется, кожей чувствовал, как ошмётки плоти, трескаясь, падают и исчезают в недрах этой прожорливой бездонной пропасти. Его ломало на части с каждым толчком все сильнее. — Нравится?! — рычал в ухо Джихен. — Шлюха ты, Хонджун, вот кто. Как и твоя мамаша! Его всего трясло. Было тяжело дышать из-за прижимающей к кровати руки. Тело жгло до невозможности сильно, и с каждым рваным движением слепая пульсирующая боль проникала все глубже, отпечатываясь и оставаясь там же, внутри, в каждой клеточке тела. Хонджуна тошнило. Он пытался вырваться, отползти, но все попытки тут же пресекались, а в ухо раздавалось злое шипение мужчины, которого он столько лет считал отцом. Чувство предательства, злости и отвращения — все это слилось и теперь заполняло до краев, сбиваясь в сгусток и укрепляясь корнями-паникой там, где раньше было сердце, трепещущее нежной детской любовью. Хонджун чувствовал, как по бедрам стекает что-то горячее, капая на кровать. Он уже совершенно не понимал, сколько времени прошло, не слышал своего голоса, который без остановки шептал извинения и мольбы остановиться, а оскорбления Джихона, соединившиеся с матами и развязно-насмешливым «Нравится?», превратились будто бы в густой плотный туман, заполонивший все вокруг и пробравшийся через уши и ноздри прямо в мозг. «Тварь!» Никто другой… «Шлюха». Совсем как мать… «Воспитаю тебя». Вобьешь в голову… «Сучка… подстилка». Мерзкая… отвратительная… «Лучше бы я не звонил тогда в скорую, и твоя мать умерла с тобой же в утробе». Лучше бы ты не звонил тогда в скорую, и моя мать умерла со мной же в утробе… Джихен схватил его за волосы, дергая на себя. Хонджун уже лишь обессиленно промычал что-то. Он теперь совсем не сопротивлялся, безвольной куклой повиснув в руках отца, тяжело дышал и изредка вздрагивал, уже даже не чувствуя боли. В голове все спуталось, горло раздирало от слез, поясницу — от боли, а в груди было пугающе пусто. Как будто бы тяжелый ледяной сквозняк гулял внутри, и, Хонджун клянется, он физически ощущал, как комок ненависти и бессильной ярости, заменивший сердце, покрылся толстым ледяным панцирем. — Ну что же ты… — просипел сорванным голосом мужчина. Хонджун дернул головой в безуспешной попытке уйти от поцелуя в висок. Его нещадно тошнило и всего трясло. — Я просто забочусь о тебе. Пытаюсь отбить желание с мужиками в подворотнях обниматься… слышишь? Папочка тебя любит. Ну? Повторяй!.. — встряхнул он Хонджуна, который еле как заставил себя говорить, отлично понимая, что от молчания будет лишь хуже. — Пап… — он поперхнулся слюной, смешанной с кровью. — Папочка… меня… любит… — прошептал он, и Джихен усмехнулся, бросая сына обратно на кровать и поднимаясь. — Какой же ты мерзкий безвольный кусок говна, а… Все залил своей вонючей кровью. Тебя кто угодно может вот так зажать? — Хонджун не отвечал. Было страшно даже двинуться, а потому он лишь лежал так, как его оставили, сдавленно дыша сквозь неплотно прикрытые дрожащие губы. Некоторое время они молчали, пока мужчина приводил себя в порядок. — Я разочарован. Хлопнула дверь. Щелкнул замок. Сквозь ускользающее, словно стеклянные нити, сознание, Хонджун усвоил новый урок. Не сопротивляйся. Смирись.***
Когда он очнулся, в спальне было ужасно холодно. Отопление в их районе включалось вручную, и, если на улице становилось холодно, нужно было спустить воду из труб и повернуть кран, чтобы пол и нижняя часть стен начали нагреваться, а в помещении стало теплее. Разумеется, никто даже не думал включать его в комнате Хонджуна или хотя бы ставить обогреватель. Ким лишь молча смотрел в стену перед собой, не шевелясь. Было больно банально дышать — что уж говорить о том, чтобы как-нибудь прикрыться или самому что-нибудь сделать с холодом. Подушки валялись в разных углах комнаты, рукодельный мишка испуганно выглядывал из-за шкафа, одеяло, сбившись, лежало у изножья кровати. На полу бурыми тонкими разводами отпечатались хаотичные движения рук. Он даже не хотел опускать взгляд и смотреть, что творится на кровати: краем глаза заметил кучу темных пятен по всей поверхности. Кожу неприятно стягивало. В голове было абсолютно пусто. Он не чувствовал обиды, злости или ненависти. Ему не было больно физически. Единственное, что крутилось на сердце — отвращение. Ему было мерзко от себя. Брезгливо даже ощущать себя в этом грязном и ничтожном теле. Просто никому не нужная омерзительная, гадкая, тошнотворная, раздражающая, отталкивающая, испорченная, маленькая продажная потаскуха. Совсем как мать. На запястье руки, лежащей прямо перед глазами, он заметил уже запекшиеся мелкие ранки. Кровь, вытекающая из них, высохла, и теперь мутными разводами осталась на коже. На пробу дернул конечностью — резкая боль пронзила предплечье и волной окутала ее всю. Будоражащее странное чувство защекотало глотку, и из горла вырвался сиплый слабый-слабый смешок. Больно. Это забавно. Просто интересно, насколько же это больно — рубануть по венам до конца?.. Но следом за этим в голове щелкнула мысль: он не хочет умирать. Он хочет напоследок увидеть Догюна и извиниться перед Есаном за то, что прямо перед случившимся сказал ему не вмешиваться не в свое дело. Тогда друг в очередной раз пытался вразумить непутевого Кима, говоря о том, что не стоит так самозабвенно отдаваться другому человеку. Помнится, тогда он сказал что-то вроде… что-то… Хонджун прикрыл глаза. Голова кружилась. Что же он сказал Есану?.. Он потерял сознание.***
Когда Ким Хонджун вернулся в школу, он никого не поприветствовал. Просто сел за свое место, пониже натянул рубашку на руки и уткнулся носом в тетради. Отвечал лишь на вопросы учителей, старался держаться обособленно и ни с кем не разговаривать. Ему казалось, что все вокруг знают, что произошло. Все обсуждают. Он не хотел, чтобы кто-то на него смотрел, но, как назло, все смотрели только на него и о чем-то шушукались. Ким Хонджун просто на переменах решал задания в тетрадях или читал книги, делая максимально отстраненный вид. В какой-то момент постоянные перешептывания начали действовать на нервы, и он просто постарался не обращать на них внимания. Есан старался поговорить, даже Догюн подсаживался на перемене, но Хонджун стойко молчал. Ему казалось, что стоит лишь открыть рот, как тут же из горла вырвется полный отчаянной мольбы о помощи крик. Ему не было больно или обидно — ему было страшно. Он ничего не чувствовал, и это его пугало. В груди все замерло, и из-за этого мурашки бежали по телу. Хотелось схватить Есана за грудки, встряхнуть и спросить: «Что со мной?» Почему так холодно внутри? Почему все как будто застыло? Почему я… не чувствую, как бьется сердце?.. Ты же хочешь пойти в медицинский!.. Ты должен знать… Но Хонджун молчал. Даже постоянные наставления друга о том, что нельзя утаивать проблемы, не помогали. Ким пытался говорить о своей боли, вот только никогда его не слушали. Не послушают и теперь. И потому он лишь захлебывался в страхе, не зная, куда себя деть. Догюн перестал стараться первым. Спустя пару дней попыток позвать погулять наконец сдался и снова ушел веселиться со своими друзьями. Есан никак не хотел отставать и до последнего учебного дня, до самого выпуска всегда молча садился рядом. Наверное, уже не из дружбы, а по привычке. В университете, казалось, должна начаться новая жизнь. Хонджун, наконец сбежав от родителей, обесцветил волосы и покрасил их в ярко-синий цвет. Вернул на лицо легкую и несмелую улыбку, которая хоть и не была искренней, но отлично маскировала испуганный холодный взгляд и панически быстрое дыхание. С переводов на заказ и мелких денежных выплат от университета сумел скопить денег и сделать себе пирсинг. Купил лак для ногтей, и, наверное, увидь бы его сейчас кто-то из Аньяна — точно бы впал в ступор. Но, после освобождения от державших его оков старого города, Хонджуну показалось, что он начал дышать свободнее. Здесь, на окраине Сеула, где не было никого из старых знакомых, где можно было наконец отдохнуть от вечных шепотков и хотя бы попытаться вернуть того вдохновленного Хонджуна-подростка, каким он был, когда в школе, вдали от родителей, становился тем самым ребенком, смотрящим вокруг широко распахнутыми глазами и, казалось, мог начать жить заново. Как будто можно попробовать бороться за свою жизнь и за себя. Начал заниматься игрой на барабанах в музыкальном классе, снова принялся шить мягкие игрушки в память о своем первом медвежонке из лоскутов и школьной ваты. Работал ночами и переводил тексты либо за деньги писал конспекты, чтобы купить себе краски и начать рисовать. На вечеринке-посвяте, когда он, будучи на втором курсе, принял участие в оформлении, решил выступить со своей импровизированной игрой на барабанах, позволяя алкоголю в крови и давно уже гложущей тревоге выплеснуться хотя бы на хай-хэте и бочке в бойком шестнадцатинотном груве. Когда Ким поднял голову после восторженных криков пьяных первачков, первое, что он увидел — очарованный взгляд чернильных глаз их нового президента студенческого совета, по чьей просьбе и помогал с подготовкой к празднику. Попрощавшись и спрыгнув со сцены, нырнул в толпу, и его тут же перехватили тонкие пальцы. — Ты очень красивый! — перекрикивая музыку, сказал ему прямо в ухо этот парень. Тот был высоким, стройным и до безумия красивым. Хонджун — он понял, что это его слабость — любил глазами и еще на этапе подготовки зала к вечеринке заметил эту яркую улыбку. — Не окажешь мне честь и не… не выпьешь со мной? Хонджун молча смотрел на то, как пятна смущения расцветают на шее и на щеках их президента, пока черные влажные глаза любовались им. Ким поджал губы, заставляя себя через силу улыбнуться. Он коснулся шеи парня пальцами, заставляя наклониться к себе, а сам слегка приподнялся на носочки, чтобы достать до его уха. — По-моему, вам уже хватит, — весело прокричал он. Рука вырвала банку с пивом из почему-то резко ослабевших чужих ладоней. Хонджун отклонился, все так же придерживая парня за шею одними лишь подушечками пальцев. Тот был ни жив ни мертв. — Господин президент Пак Сонхва, — Ким приподнял пиво в немом тосте, отмечая, как странно опешил парень, неловко заламывая руки и краснея еще сильнее, когда из его баночки глотнули алкоголь. Слегка покачивая бедрами и пританцовывая, отодвинулся, махая рукой на прощание, на что Сонхва, как завороженный, ответил тем же. Хонджун игриво подмигнул и отвернулся, мгновенно впадая в ступор. Сквозь танцующую толпу, возвышаясь и глядя прямо на него, резко выделялась фигура Нам Догюна. Тот тихо смотрел на своего старшего, с которым так хорошо проводил время в школе, а Хонджун на секунду почувствовал, как мир вокруг остановился. Все замерло и затихло, а потом обрушилось гвалтом голосов и музыки, и с каждым шагом Догюна, не сводящего с Кима глаз, сердце падало все ниже и ниже. Прошлое все же настигло его. Как бы Хонджун ни убегал, как бы ни старался, он все равно оказался в исходной точке. Он снова прижат к стене Нам Догюном, и тот снова исследует его рот своим языком. Снова шепчет о том, как скучал. Снова лезет под одежду дрожащими горячими руками. Снова выдыхает сладкое «хен» прямо на ухо и обездвиживает, не давая сделать глотка воздуха. Хонджун снова беспомощен. Его тело снова стало игрушкой в чужих руках. И снова, замерший от шока и страха из-за встречи с прошлым, он не может себя пересилить и даже оттолкнуть этого человека. Он чувствует, как сердце вновь заколотилось в привычке любить Догюна. — Не вырывайся, — пропел в ухо парень, хватая Хонджуна за подбородок и с силой поворачивая к себе. — Я ведь все равно сильнее… Ты не сможешь. Только хуже сделаешь… Ты такой красивый, хен… И снова эта слабость во всем теле. Снова смирение, окатившее ледяной волной. Очередной приступ паники заглушился тихой дрожью от лизнувшего его шею языка. — Ты мне нравишься… — прошептал Догюн. От него несло алкоголем и травкой. Хонджуна затошнило. Он дернулся. — Не надо… — расстроено протянул Нам. — Ты же знаешь, что я о тебе все знаю… И могу тебе устроить здесь то же, что и дома. Сбежал в Сеул? Хен… я ведь так и не получил в тот день то, что хотел. Хонджуна прошибло холодным потом и он, резко оттолкнув Догюна, выскользнул из его крепких рук. Не ожидавший сопротивления молодой человек совсем растерялся, когда, обернувшись, не заметил в толпе яркой макушки Кима, затерявшегося в пестрых всполохах софитного пламени. Он вилял среди людей, его колотила паника. Ким понимал, что это значило, и отказывался верить в то, что все снова повторится. Хонджуну просто хотелось надеяться, что это ему причудилось, и никакого Нам Догюна здесь нет, и никто не прижимал его и не целовал. Хотелось думать, что его угроза — просто блеф. Но, оглянувшись, Хонджун увидел, как кто-то из первокурсников показывает на него пальцем и что-то шепчет другу на ухо, а потом они оба с интересом смотрят в сторону Кима. Тот в страхе отвернулся. Парочка парней выглядывает кого-то в толпе. Хонджуна трясло. Колени подкосились, и он юркнул в сторону, борясь с приступом тошноты. Раскаленный воздух резал глотку. — Ты хотел выпить, да?! — влетел Хонджун, хватая Сонхва за шею и наклоняя к себе. Тот от неожиданности дернулся и крепко схватил обратившегося за запястья. Кима будто током ударило: так же его хватал Догюн, так же его удерживал на кровати отец. — Пойдем! Сглотнув подступающий комок слез, задорно улыбнулся Хонджун, беря Пака за руку и утаскивая за собой на воздух. На свежий воздух! Не задумываясь, Сонхва на автомате заграбастал попавшуюся под руку вазочку с конфетами. Стоило лишь стеклянной толстой двери закрыться, отделяя их двоих от попсового шума изнутри, Хонджун тут же оглянулся, отмечая, как Сонхва трясется. Он невольно замер, пораженный увиденным, а потом неловко прокашлялся. — Ты как? — Спасибо… — пробормотал Сонхва. Он сел на пол, выдыхая и ставя конфеты рядом с собой. Из карманов рубашки вытащил пару маленьких коробочек сока. Хонджун с изумлением услышал тихий всхлип и заметил, как Пак прикрыл ладонью глаза. — Извини… ты… просто так вовремя. Спасибо, что увел меня оттуда. Мне некомфортно с пьяными людьми, а когда они еще и приставать начинают… Прости… — Да не за что, — отозвался тот, опускаясь рядом и придвигаясь ближе. Было неловко признаваться, что «спас» он его только потому, что самому нужно было «спасение». — А кто приставал? — А я знаю?! — всплеснул руками тот. Хонджун задумчиво взял горсть конфет, распихивая по карманам и несколько сразу же отправляя в рот. Сонхва проследил за ним задумчивым взглядом. — Тоже какой-то второкурсник с дизайна… Уен, кажется. Чон или Сон… что-то такое. Пошел он нахер. Черт я к нему еще раз подойду!.. Хонджун молча кивнул, жуя шоколад и беспомощным взглядом пялясь перед собой. Возможно, это из-за бушующего в крови алкоголя, но отчего-то внутри снова воцарился штиль, а в голове опустело. Он повел носом, задумчиво копошась в своих мыслях и следуя за приятным щекочущим ароматом, когда услышал тихое смущенное ойкание. Поднял глаза и столкнулся с растерянным взглядом Сонхва, которому уткнулся носом в шею. Однако отворачиваться он не стал, глубоко вдыхая и с наслаждением придвигаясь еще ближе, съеживаясь в комочек и пригреваясь около теплого бока. — У тебя парфюм вкусно пахнет… — задумчиво пояснил он, мысленно делая ставки, что же Пак сделает следующим. Ударит или оттолкнет? Вероятно. Прижмет ближе? Возможно. Как и люди до этого попытается зажать в углу, поняв, что Хонджун не против? Скорее всего. Однако Сонхва лишь смешливо фыркнул и закинул ему руку на плечо, кончиками пальцев вырисовывая узоры на ключицах. Он молча положил сверху свою голову, и это надежное, пылающее и обволакивающее со всех сторон тепло было даже горячее, чем от улыбки Догюна. Резко стало стыдно перед Сонхва: вроде как Хонджун все еще любит Нама, но при этом позволяет себе так тесно прижиматься и пользоваться мягким характером их президента студенческого совета. Было неприятно осознавать, что, наверное, Хонджун никогда и никого не полюбит так, как Догюна, хотя тот же Сонхва любви достоин куда больше. В полудреме, опутанный тревожными мыслями, Хонджун приобнял Сонхва за талию. Он чувствовал, что отжил свои последние спокойные деньки. Либо Нам Догюн исполнил обещание, либо что-то другое, но спустя пару недель Киму принялись поступать малоприятные предложения. Он удалил все свои аккаунты из соцсетей, сменил номер, однако его все равно ловили и в коридорах. Странно, но урок, преподнесенный отцом, запомнился чересчур хорошо. Смирись. Хонджун смирился с тем, что о нем говорят. Не сопротивляйся. Очередная колкость в сторону матери и вопрос, сколько он возьмет за ночь — Хонджун молча останавливается и называет цену. Ему крайне все равно. Зажмут в углу — пожалуйста. Все равно это тело больше ни на что не способно. Примутся издеваться и бить — ладно. Все равно больнее, чем отец, они не сделают. У Хонджуна иммунитет. Даже слез уже не осталось. Потому что слезы никогда не помогали и не помогут. Сил и смелости злиться тоже не было: какая-то часть внутри него знала, что так все и закончится. Каждый раз, ловя на себе обиженный и гордый взгляд Нам Догюна, оскорбленного отказом на вечеринке, Хонджун понимал, что никуда он больше не денется. До тех пор, пока задетый за живое парень рассказывает каждому встречному байки о том, какой Хонджун безотказный и горячий в постели, смысла что-то делать нет. И, как назло, чем похабнее и извращённее становились слухи, тем чаще Хонджуна вылавливали у аудитории, около общежития или просто в уборной с очередной пачкой денег и мерзкой улыбочкой. Хонджун же криво улыбался в ответ и покорно следовал за новым мучителем, смиренно ожидая своей участи. Раз он так может быть полезен… что ж… Должно же было и ему достаться что-то от характера родителей, так ведь? Так что пускай это будет покорность матери и безразличие отца. В любом случае, жаловаться было не на что: частенько его угощали кофе или даже позволяли остаться на ночь рядом, и тогда Хонджун наслаждался крохами спокойствия, фантазируя о своем любимом человеке и представляя, будто вот они сидят друг напротив друга и пьют кофе. Лицо у этого «любимого» каждый раз было размыто, но Хонджун воображал, как сильно его любят, и тогда становилось легче. За любовь нужно платить, а Хонджуну и платить-то было нечем, кроме никому не нужного изуродованного и использованного тела. Ни характером, ни хобби, ни чувством юмора — ничем из этого он не мог похвастаться. Лишь внешняя красота и покладистость. И люди приходили, любовались на него, как на приколотую к доске за крылышки бабочку, и снова уходили, оставляя в сосущем одиночестве в пыльной маленькой рамке, защищающей от любого внешнего воздействия. И той все равно, тепло снаружи или холодно, много людей ее разглядывают или один, опрыскали ее каким-то наркотиком или просто насильно осматривают. У маленькой хрупкой бабочки есть ее рамка, из которой она никогда в жизни не сможет выпорхнуть, и эта рамка-клетка одновременно и защита. Бабочке плевать на то, что вокруг. И бабочке плевать на саму себя.