Предложение

      Ночь окутывала их с ног до головы пуховым одеялом тишины и жара близости. Шум машин слегка резал по ушам, а далекие огни, отражающиеся в водах Хангана, маячили светлячками-буйками на резвых речных волнах. Тихий ветер трепал волосы, и закручивающийся в воздухе сигаретный дым не мешал, лишь сильнее погружая в эту атмосферу спокойствия и некоего умиротворения. Терпкий горьковато-солоноватый запах оседал в легких, раздражая горло и заставляя сердце биться чаще. Хонджун медленно провел ладонью по волосам, делая глубокий вдох. В этот же момент очередное завихрение ветра качнуло в его сторону сизое облако выдыхаемого Сонхва дыма. Кровь шумно била по вискам.       Они были непозволительно близко. Хонджун, закутавшись в плед, слегка покачивался на ступнях, пока Сонхва абсолютно спокойно стоял, прикрыв глаза и медленно опуская руку с сигаретой. От нее исходила тонкая струйка, которая, взлетая вьющимися нитями, искрилась холодными золотыми и белыми огнями никогда по-настоящему не спящего Сеула. Волосы Сонхва, уже оглаживающие его скулы и прикрывающие уши — настолько они отросли — колыхались в такт покачивающимся бумажным лентам на украшениях снаружи, прикрепленных прямо к нишам на стенах здания отеля. Отель хоть и был не особо дорогим, да и располагался в спальном, а не туристическом районе, все равно усердно копировал исконно корейский стиль, стараясь казаться не тем, чем по сути своей являлся. Дыхание Запада оседало на интерьере, мебели и даже стандартах обслуживания, хотя руководители с завидным упрямством задирали носы и жеманно кланялись три раза каждому гостю, гордо рассказывая про корейские традиции, консервативно сохранившиеся в каждом уголке их отеля. Однако все же из «традиционного» здесь были только украшения из гофрированного картона и нитей скрученной бумаги да шелковый ханбок хостес. Ким искоса, словно стыдясь своего собственного желания, наблюдал за устало прикрывшим глаза Сонхва. В свете мерцающих фонарей его тонкий профиль особенно завораживал, а длинные ресницы кидали отчетливые трепещущие тени на бледные щеки. Серебряные всполохи света путались в белоснежных волосах, и Хонджун в очередной раз подумал о том, насколько же этот парень прекрасен, укутанный в сияющее серебро окружающего их мира. Этот мир пытался пробиться под их маленький хрупкий купол застывшего момента, и поэтому Ким даже старался не дышать слишком резко или громко, чтобы не спугнуть эти мгновения. Он лишь исподтишка, захлебываясь в собственной любви, смешанной с болью, продолжал пялиться на Сонхва, старательно выжигая его черты в мозгу и запоминая изгибы чужого силуэта, чтобы потом видеть их на грани между сном и бодрствованием.       На самом деле, он не знал, как реагировать на то, что узнал буквально полчаса назад. С одной стороны, с точки зрения будущего юриста, погруженного в бюрократические нюансы, он понимал, почему Пак Ильсон поступил так со своей семьей. Отказ от претензий на компанию значил, что их чеболь тут же перешел под руководство государства, перескочив через все инстанции, практически моментально закрепляя за собой юридически верные обновленные данные. По закону ведения семейного бизнеса наследником являлся ребенок владельца, то есть Сонхва, и после смерти отца он должен был получить бизнес в свои «владения». Однако на момент судебных разбирательств он был еще слишком мал, и потому не имел права претендовать до своего совершеннолетия. В измененном завещании Ильсон указал, что оставляет право наследования за женой, а не за сыном. Заявление на развод, подтвержденный юридически, означал, что Хварен становится отдельным субъектом, имеющим право участвовать в делении бизнеса. За те пару месяцев, которые потребовались, чтобы официально зарегистрировать расторжение брака и привести в силу завещание, все необходимые бумаги были уже переоформлены, а, значит, со стороны семейства Пак не было необходимости делать что-либо еще. Хварен оставалось только доказать суду, что она не убивала бывшего мужа ради получения всех преимуществ брачного договора и завещания, и заплатить штраф за просрочку переоформления.       С первым вопросов не возникло — медицинская экспертиза и адвокаты единодушно установили факт самоубийства. После завершения всех судебных исков и возвращения в рабочую колею Хварен также оплатила штраф спустя несколько месяцев, отведенных на восстановление работы компании. Разумеется, репутация конгломерата была испорчена новостями об уклонении от выплаты налогов в полной мере, но высокое качество деталей и производительность сбора помогли госпоже Пак вернуть семейный бизнес на прежний уровень влияния всего спустя несколько лет. Когда Сонхва исполнилось девятнадцать, и он стал в состоянии конкурировать с матерью за власть, а завещание отца, гласившее, что владельцем становится Пак Хварен, перестало иметь силу — законодательно в приоритете владения становился прямой потомок, а не завещанный владелец — им пришлось посетить юридическую контору, чтобы получить «отсрочку». Сонхва, познавший вкус свободы и еще не готовый к сложной, на его взгляд, предпринимательской деятельности, сумел уговорить мать подписать заявление о получении ею полного управления. Госпожа Пак, уже порядком уставшая и надеявшаяся отойти от дел, согласилась на прихоть сына еще немного подождать, и составила собственное завещание, в котором она, как действующий владелец, назначала наследником Сонхва только после своего официального отказа от ведения бизнеса.       Однако со стороны обычного человека, полного собственных сожалений и страхов, Хонджун не совсем понимал Пак Ильсона. Ему было обидно за Сонхва: испытать такое сильное эмоциональное потрясение не пожелал бы никому. А от мысли, что за этой широченной солнечной улыбкой прячется неуверенность в возможности защитить дорогих людей, страх потерять их, становилось дурно настолько, что сердце начинало загнанно биться в глотке, и голова шла кругом. Хонджун, переступив с ноги на ногу, якобы невзначай пихнул Сонхва плечом, и тот приоткрыл подернутые тоскливой дымкой глаза, вопросительно глядя на парня рядом. Он опустил голову на скрещенные руки, лежащие на ограждении балкона, и молча поджал губы. Сонхва сделал еще одну глубокую, долгую затяжку, и потушил сигарету о стоящую тут же пепельницу. Он не отрываясь смотрел прямо на Хонджуна. — Замерз? Пойдем внутрь, — тихо предложил он, на что Хонджун поморщился и качнул головой, сильнее натягивая плед на плечи. — А что тогда? — Мне жаль, что так произошло… — Ты уже в третий раз это говоришь, — легкая улыбка коснулась тонких губ. Сонхва заправил мешающиеся пряди, лезущие из-за ветра в глаза, за ухо. — Я не жалуюсь, ничего такого. Просто хочу, чтобы ты знал: я доверяю тебе.       Хонджун не ответил. Он отошел от окна и, плюхнувшись на пол, откинулся спиной на стену. Приглашающе похлопал рядом с собой, и Сонхва, пару раз резко выдохнув, чтобы избавиться от дыма в легких, подошел и сел, прижимаясь бедром к подрагивающему колену Кима. — Я рад, что ты… — он не мог подобрать слов. Мозг категорически отказывался работать. Что-то в их разговоре, в их близости, было неправильным. Слишком откровенным и разрушительно опасным. — Я рад, что услышал твою историю.       Сонхва открыл было рот, но тут же медленно закрыл его, неловко отводя глаза. Он сжался, ероша и без того растрепанные волосы. Сережка в ухе качнулась, звеня. — Наверное, я не должен этого говорить… — смущенно начал он, — но я тоже рад. Что узнал о тебе капельку больше. Но… не уверен, можно ли слово «рад» употреблять касательно всего того пиздеца, что с тобой произошло. — Ничего такого не произошло, — равнодушно пожал плечом Хонджун. — Давно уже отпустил все эти старые ситуации. Не больше, чем обыкновенный опыт. И все.       Сонхва хотел возразить, но промолчал, вместо этого принимаясь задумчиво постукивать ногтями по качающейся сережке. Между ними вновь воцарилась тишина, и Хонджун был за это благодарен. Кое-что в словах парня его тоже беспокоило, причем очень сильно. Действительно, они узнали друг о друге «капельку больше», и осознание этого холодило кожу, окатывая с головы до ног ледяной водой. Странное иррациональное опасение быть брошенным снова коснулось горла, мешая дышать свободно. В груди загнанно забилось сердце: что, если Сонхва просто воспользуется полученными знаниями, чтобы как-то навредить? Начнет шантажировать или использовать, как Догюн? Или поймет, что Хонджун на самом деле не такая уж и легкая добыча, как все говорят, и еще сильнее загорится желанием обладать столь удобной игрушкой, которая в любом случае всегда будет молчать, что бы ни произошло?       Глупое навязчивое желание снова уточнить, не разочаровался ли Сонхва в нем, никак не хотело успокаиваться, и Ким контролировал его из последних сил. Теперь, когда он обнажил свои старые раны и показал, что болит в его душе сильнее всего, он полностью беззащитен. Как будто обвел маркером на своем теле самые уязвимые места, куда лучше всего стрелять, если хочется навсегда от него избавиться. Вряд ли Хонджун, конечно, хоть как-то внешне покажет свою боль: многолетний опыт показывал, что лучше в ответ на колкости и злобу отвечать самовлюбленно задранным подбородком и скептически вздернутой бровью. И молчанием. Гнетущим, давящим, заставляющим собеседника почувствовать себя инфантильным манипулятором, бесстрастным молчанием. Обычно этот стандартный набор реакций заставлял нападающего почувствовать себя уязвленным. Каждый раз, когда кто-то плевался ему в лицо новой порцией оскорблений или угрожал бросить, каждый раз, стоило снова услышать, что он никому не нужен и люди заинтересованы только в его теле, каждый косой взгляд и мерзкие предложения в личных сообщениях — каждый такой раз он лишь стойко и молча сносил провокации, и это злило обидчиков еще сильнее. Лишь заставлял себя насмешливо усмехаться, когда собеседник — реже собеседница — теряли запал и чувство превосходства. Однако каждый раз такое отношение ранило, пусть и не так сильно, как раньше. Он действительно зачерствел со временем, но время так и не смогло полностью закрыть его от внешнего мира.       И если Сонхва уподобится тем, кто так старательно пытается самоутвердиться за счет маленького молчаливого Хонджуна, то его — в отличие от остальных — не остановит ледяная маска безразличия. Он будет точно знать, куда бить и с какой силой. И осознание собственной беспомощности вгоняло в панику, потому что Хонджун не знал, что делать в случае такого «предательства». Однако было кое-что, что притупляло чувство угрозы: Сонхва доверился в ответ. Это подкупало — причем очень сильно. В то время как у Пака был остро наточенный меч, Хонджун держал в руках кинжал с треснувшим лезвием. Он им не воспользуется, даже не подумает замахнуться, но сама мысль о том, что у него в руках есть что-то, чем так же можно припугнуть, успокаивала. Как дикая кошка, он может выгнуть спину и, навострив уши, выпустить маленькие коготки, стараясь напугать волка, зажавшего добычу в углу. Эти коготки никак не смогут навредить, но, может, позволят выиграть немного времени, чтобы выскользнуть из тяжелых опасных лап хищника и попробовать удрать.       Но до тех пор, пока волк не зажимает дикую кошку в углу, а та в отчаянном порыве не обнажает бесполезные когти, маленькая кошка льнет к широкому надежному плечу волка и утыкается носом в его белоснежную шерсть, вдыхая теплый аромат кожи, смешанный с дымом сигарет. Сонхва изумленно опустил глаза на прижавшегося к нему Хонджуна, замирая на месте и чувствуя, как предательски заалели щеки. Он судорожно сглотнул, когда по спине пробежались сотни бушующих мурашек, и, вывернув руку, опустил ее на плечо парня. Покрепче прижал к себе, на что получил расслабленный облегченный вздох. Ветер вихрями задувал на балкон шум пустынных дорог и запах ночной свежести.       Эта крохотная и хрупкая фигурка в его объятиях отчего-то казалась бесконечно одинокой, как будто застывшей и болезненно-испуганной. От этого в душе поднимался шквал разнообразных эмоций, а голова заполнялась дурными мыслями. Страх за Хонджуна, обида на его родителей, ненависть ко всем тем взрослым, посмевшим так относиться к ни в чем не повинному ребенку, бескрайняя тоска и всепоглощающее сосущее чувство вины — это все внахлест перекрывало друг друга, полностью подминая уставший от тяжелого дня разум под себя. Где-то на периферии сознания тоненький ворчливый голосок пытался напомнить, что, действительно, все уже произошло, и изменить ничего нельзя, и на данный момент Сонхва может предложить со своей стороны только одно: поддержку и надежное нахождение рядом. Но этот голосок тут же затыкало осознание того, что он, сам того не подозревая, раз за разом ударял Хонджуна по больному, хватая его, куда-то насильно утаскивая, пытаясь втянуть в свое по-детски наивное веселье, приправленное эгоистичным желанием близости. Да, он старался соблюдать личные границы и следовать правилам их отношений, однако Сонхва даже не заметил, как их договоренность переросла из «я здесь, потому что надо скрыться от настойчивой девушки» до «пожалуйста, Хонджун-и, позволь остаться рядом подольше». И эта трансформация принесла с собой не столько радости и чувства всепоглощающей любви, сколько тревоги и навязчивой боязни что-то сделать не так. Потому что в тот момент, когда Хонджун ярко улыбался и ломал палочки о барабанную установку в эйфории, на самом деле внутри его пожирала тоска и боль. И Сонхва узнал об этом только сейчас. Не вытащи его любопытство из университета в Анъян — и не узнал бы. Каждое его слово, каждое действие могло стать последним, и только сейчас Сонхва осознал, как сильно он виноват перед Хонджуном.       Ким жался к его плечу, убаюканный темнотой и тишиной, вакуум которой нарушался лишь далеким-далеким визгом машин. Глаза его были прикрыты, и веки подрагивали. Они были покрасневшими и слегка опухшими от дневной истерики, которая абсолютно его вымотала. Темные круги под глазами стали еще ярче и заметнее теперь, после того как парень смыл косметику в душе. Сонхва, склонив голову, разглядывал умиротворенное лицо со слегка сведенными бровями и дрожащими ресницами. Бледная кожа как будто светилась изнутри, но изнуренный изгиб губ никак не мог расслабиться по-настоящему. Парень прикоснулся свободной рукой, не прижатой горячим закутанным в плед телом, к волосам, приглаживая и слегка ероша их. Они были уже высохшими, слегка подвивались: после того, как оба сходили в душ, а потом очень долго обсуждали детство и юношество Сонхва, они на какое-то время зависли на балконе в тишине. Никто из них не стремился разрушить фантомную хрупкость момента и доверительно протянутую ниточку преданности между ними. Эти сокровенные эмоции, долгое время прячущиеся внутри, наконец нашли выход, вот только кое-что не давало покоя.       Сонхва не понимал, почему ничего не чувствует по поводу своего откровения. Хонджун плакал: ему было плохо, обидно и больно, он реагировал довольно-таки ярко. Встреча с матерью, атмосфера родного городка, плач и не зажившие до сих пор раны — это все вылилось в бушующий коктейль эмоций, которые, честно признаться, немного напугали. Но то, что Хонджун сумел успокоиться, вселяло робкую надежду, что еще не все так плохо, а, значит, есть вероятность, что он сумеет однажды отпустить не самые приятные моменты прошлого. Вот только Сонхва во время своего рассказа ничего такого не испытал: ни истерики, ни боли, ни страха, даже ни слезинки не сорвалось с его ресниц. Пару раз в год он приезжает на могилу отца и подолгу молится за благополучие его души, и даже не ругает мать, которая до сих пор несет траур. Смерть мужа повлияла на Пак Хварен очень сильно, и даже взрослый сын, ставший для нее опорой, никак не спасал женщину от бушующей тоски и гложущей скорби. Нового мужа она так и не нашла, хоть претенденты были, а сына растила в одиночку, не позволяя порой даже бабушке видеться с внуком: во-первых, она не могла позволить себе отпустить его от себя надолго, а, во-вторых, сам Сонхва до ужаса боялся оставлять маму в одиночестве. Даже ночами порой просыпался и проверял, дышит мама или нет, и только успокоенный ее сопением и осознанием, что все в порядке, уходил обратно в кровать. Несмотря на все те проблемы в виде гиперопеки и гипертрофированного страха потери с обеих сторон, сейчас, спустя не так много лет, произошедшее не вызывало никаких эмоций. И это немного пугало. Хотелось верить, что Сонхва просто давным-давно смирился и принял все то, что произошло, однако боязнь показаться каким-то «не таким» все равно присутствовала. Пока Хонджун плакал и дрожал, вспоминая произошедшее, Сонхва с ледяным спокойствием, не свойственным человеку, потерявшему отца в столь неприятных обстоятельствах, рассказывал о том, как они с матерью хоронили Пак Ильсона. И внутри даже не шевелилось ничего. Может быть, он просто привык за такое продолжительное время маскировать свою тревогу за широкой улыбкой и напускным легкомыслием.       Он снова провел одними кончиками пальцев по щеке парня рядом. Тот вздрогнул, не ожидая прикосновения к оголенной коже, и приоткрыл затуманенные сонной поволокой и усталостью черные глаза. Расфокусированный взгляд его скользил по светящимся пикам Сеула за открытым окном. — Мне правда важно то, что ты рассказал, — наконец тихо произнес он, тут же ловя на себе отчасти испуганный, а отчасти настороженный взгляд. — И про брата, и про… — он запнулся. — Я… просто не знаю, как поддержать тебя. Но, правда, поверь, пожалуйста, что я тебя не брошу с этим всем.       Хонджун не ответил, отстраняясь и выпрямляясь. Он не отрываясь смотрел на Сонхва, спуская плед с плеч. Ночная прохлада лизнула руки и открывшуюся шею, из-за чего стайки мурашек поскакали по телу. — А твой отец мудак, — сурово заключил он, тут же спохватываясь. — Извини. — Все в порядке, — легко посмеялся Сонхва, с изумлением отмечая, что это колкое замечание не вызвало даже капли злости или обиды. Из-за этого все внутри похолодело. — Зато благодаря ему я понял, что не смогу кого-либо отпустить просто так. Привязанности — они такие, — и снова легкий смешок. Хонджун нахмурился, ударяя парня по плечу. — Не говори так. — Как именно? — Я не хочу, чтобы ты был со мной только из-за своей старой травмы.       Это тихое замечание на секунду обескуражило Сонхва, и он посмотрел на Хонджуна, который тут же отвел глаза. На щеках его проступили бледно-розовые пятна смущения. Пак пододвинулся ближе, теперь почти вжимаясь в юношу рядом, но тот никак не среагировал, лишь старательнее пряча лицо.       Что-то легкое и окрыляющее пронеслось внутри, врезаясь в легкие и выбивая из них воздух. Желудок скрутило волнением, когда Сонхва протянул руку и снова настойчиво прикоснулся к скуле Кима. Тот пискнул нечленораздельное возмущение и попытался было схватить запястье лезущего к нему парня, но остановился и замер, нарочито сурово фыркая. Это вызвало легкую улыбку.       Пак наклонил голову, силясь заглянуть в лицо Хонджуна, и огладил его подбородок одними только пальцами, поворачивая смущенное насупленное лицо к себе. Парень наконец взглянул прямо в черные искрящиеся восхищением и весельем глаза напротив, расслабляясь. Он прикусил губу, чувствуя, как от этой близости сердце испуганно бьется, истерично вереща от захлестывающей с головой любви. Это ощущение ударило обухом по голове, обездвиживая. Всепоглощающая, обжигающая любовь, полная зудящих искр, распространяющихся по всему телу с каждым толчком крови. Руки дрожали, и дышать было так тяжело, что Хонджун приоткрыл рот, пытаясь урвать хотя бы немного кислорода. Сонхва же выглядел спокойным, хотя кипящая внутри глаз чернота бурлила, погружала в себя и накрывала с головой странной смесью желания и уважительной отстраненности. Между ними оставалось всего несколько сантиметров, когда Хонджун, подрагивая, облизнул пересохшие искусанные губы. — Я с тобой не из-за этой травмы.       «А из-за нашего договора» ослепительной вспышкой пролетело в голове, болезненно кусая, но Хонджун подавил этот назойливый голосок, запихивая тревогу подальше. Однажды настанет день, и он выбросит эту мысль навсегда. Но сейчас она ощущалась как коробка со старыми вещами: они уже выцвели, Хонджун давно из них вырос, и, по сути, они больше никому не нужны, но выбрасывать жалко. Как будто частички души отрывают, потому что когда-то давно эти вещи для него что-то значили, и он цепляется за них из последних сил, словно еще есть от них толк. Однако смысла в этом никакого нет, так как появились уже новые вещи, новые мысли и чувства, и это засунутое в коробку старье перестало быть актуальным. Оставлять их на виду было страшно, но выбрасывать — еще страшнее. Поэтому Хонджун и замотал коробку скотчем и засунул в самый дальний угол сознания, надеясь однажды повзрослеть и наконец избавиться от этих застарелых страхов. И заодно от страха снова оказаться брошенным, потому что с Сонхва их связывает только какая-то уже не актуальная договоренность. Их отношения давным-давно вышли за рамки дозволенного, однако Ким бережно хранил этот кусочек болезненного пазла. Если, добившись каждый своего, наконец разбегутся — он просто поставит его на самое видное место в своем мозгу, чтобы напоминать себе каждый день о своей ошибке. Если останутся вдвоем — порвет и выбросит без сожалений. Но до тех пор, пока существует вероятность, что Сонхва не любит так же глубоко и преданно, как любит его Хонджун, он сохранит эту крохотную подушку безопасности, чтобы было не так больно падать с вершины рухнувшего хрустального замка.       С досадой он подумал о том, как же сильно они оплошали, нарушив последнее, самое важное правило. Уже в который раз они остаются друг с другом дольше положенного, и эта близость вызывала чистый испуг и не больше. Когда Хонджун только придумывал эти правила, он советовался с Юнхо. Спрашивал, как именно люди влюбляются, сколько в среднем живут чувства, и как сделать так, чтобы не выпустить ситуацию из-под контроля. Наверное, проницательный Юнхо потому и не отреагировал так бурно на новость об их с Сонхва «отношениях»: просто сложил в голове недавние разговоры и внезапно появившегося парня, сообразив, что такой исход все же был логичнее всего.       Потом, основываясь на разговоре с другом, вывел формулу, по которой все должно было пройти идеально и без изъяна. Чтобы Сонхва не влюбился ненароком — хотя шанс этого был ничтожно мал, учитывая характер, репутацию и внешность Хонджуна — а сам он потерял к объекту своего воздыхания былую влюбленность и тягу. Но несколько важных величин из этой формулы уже потеряно. Взять хотя бы то, как близко они сейчас находятся друг к другу, хотя предпосылок для этого нет: никого из знакомых рядом, притворятся им не надо, однако жажда близости и контакта выжигала нервы, заставляя льнуть ближе, голодно подставляясь под ласковые руки. Как будто загнанной лошади, привыкшей к постоянной жажде и уже смирившейся с ней, наконец дали ведро воды, и теперь она никак не может напиться, опуская морду полностью в это ведро и требуя еще. Возможно, с непривычки эта лошадь потом издохнет, но в момент кратковременного счастья она вряд ли задумывается о таких ужасных последствиях.       Сонхва был ласков. Он не давил, ни приближался, и просто с тонкой нежной улыбкой смотрел на своего парня, любуясь тем, как очаровательно он хмурится, застанный смущением врасплох. Это подкупало. Хонджун хаотично рылся в мыслях, уже на автомате выискивая хоть какое-нибудь колкое или обидное замечание, которое оттолкнуло бы потенциальную угрозу от него, но кроме болезненно-ласковой чувствительности не мог найти внутри себя больше ничего. Он словно превратился полностью в оголенный нерв, реагирующий на каждое движение пальцев, на каждое легкое касание чужого дыхания. Ему было мало Сонхва. Хотелось больше. Все внутри скручивало негой, растекающейся по венам и артериям и превращающей кровь в жидкую карамель. Даже на языке, казалось, появилось странное сладковатое ощущение.       Уже давно Хонджун не испытывал этого чувства: когда влюбленность перерастает в зависимость. Вот только в прошлый раз эта зависимость была не сладкой патокой на устах и на сердце, а густым, липким, приторным медом, засасывающим и не дающим выбраться. Он оставался укусами и синяками, засосами и царапинами. В последнее время на теле Хонджуна уже давненько не появлялось новых повреждений. Это и пугало, и радовало одновременно. Как будто весь старый привычный мир рушится, оставляя после себя только пустынный фундамент, на котором своими руками парень может возвести что-то величественнее и прекраснее предыдущей реальности. Эта власть над своей жизнью, эта свобода опьяняли и давали надежду на то, что все, должно быть, не так однозначно, и Хонджун наконец-то получил ту крохотную капельку счастья, на которую надеялся несколько лет назад. — Сонхва, — сорвалось с губ раньше, чем он успел себя остановить. Ласковый наклон головы и вопросительная улыбка. — Я хочу отменить второе правило. — Что?.. — Пак изумленно нахмурился, явно сбитый с толку таким резким и внезапным заявлением. Разве не сам Хонджун чуть ли не в истерике бился, отстаивая свое право на неприкосновенность? — Ты точно в этом ув…       Договорить ему не дали губы, прижавшиеся к его. Пару секунд он не мог понять, что вообще происходит, но когда тонкие подрагивающие ладони легли на его скулы, вынуждая наклониться ближе, осознание стрельнуло так быстро и пугающе отчетливо, что Сонхва задрожал всем телом. Веки Хонджуна подрагивали, а нахмуренные брови оставляли на коже глубокие морщины. Пак насилу оторвался, глубоко вдыхая и во все глаза глядя на парня. Тот был красным от стыда и смущения, и его трясущиеся пальцы сильнее впились в шеки и шею буквально на секунду. Хонджун приоткрыл глаза, загнанно глядя исподлобья. Вспышка обиды скользнула во взгляде наравне с горьким смирением, и Ким, глубоко вздохнув, опустил ладони, кладя их на плечи Сонхва. Тот же, испугавшись, что эти руки сейчас полностью соскользнут с его плеч, перехватил чужое запястье.       Тишина висела над ними лезвием гильотины, готовым упасть на головы в любой момент. Слов не было. Эмоции зашкаливали. Недоверие, растерянность, замешательство, безграничная любовь, восторг, счастье и жажда — жажда близости. Второй рукой Сонхва подцепил подбородок Хонджуна, вынуждая глянуть на себя. В растерянных глазах, в которых читалось отвращение к своей же смелости, стояли слезы, и это ударило под дых.       Он подался вперед в новом поцелуе. В более крепком, теперь по-настоящему влюбленном, а не застающим врасплох. Не ожидавший ответной реакции Хонджун замер, резко и рвано выдыхая, а потом взвился, руками обхватывая шею Сонхва и прижимаясь ближе. Он укусил его за нижнюю губу в качестве мести за то, что посмел напугать своим замешательством, и только почувствовав сильные руки на талии расслабился, полностью отдаваясь партнеру. Их губы мягко боролись за первенство, Сонхва старался подстроиться под более опытного парня, следуя за ним и повторяя мягкие оглаживающие движения языком по кромке зубов. Сладковатый привкус слюны будоражил кровь и рецепторы, а тонкие руки, зарывшиеся в волосы, заставляли дрожать в удовольствии. Поцелуй их был чувственным, медленным, таким долгожданным, что Сонхва старался запомнить все в мельчайших подробностях. И терпеливое вздрагивание каждый раз, когда он слишком сильно прикусывал или надавливал губами, вызывая легкую тянущую боль искусанной кожи, и трепет чужого тела, и запах шампуня, смешанный с сигаретным дымом, и вес ладоней на затылке. Тонкие дрожащие пальцы, тянущие его за волосы в немой просьбе запрокинуть голову, вызвали щекочущий восторг, и он повиновался.       Тут же его бедра почувствовали вес парня, а руки рефлекторно крепче сжали его талию, чтобы тот ненароком не соскользнул. Хонджун расслабленно выдохнул, поймав удобное положение, и надавил языком на нижнюю губу Сонхва, вынуждая того послушно приоткрыть рот. Внутри боролись страстное желание и неуверенность в своей привлекательности. Мог ли Сонхва ненароком решить, что Хонджун целует его из обычной благодарности или, что еще хуже, по привычке подставляться под каждого? Гнетущие мысли давили на затылок, однако Ким старался от них отмахнуться хотя бы сейчас. Влюбленное рваное дыхание, вкус зубной пасты — они уже собирались ложиться спать — ненавязчивые прикосновения к талии и спине. Все вводило к пугающие удовлетворенный экстаз. Хотелось большего. Хонджун вздрогнул, когда горячие ладони залезли под футболку, касаясь обнаженной кожи, а язык мазнул по верхнему небу. С тонкой ноткой удовольствия он отметил, что Сонхва, похоже, почувствовал себя свободнее, раз позволяет себе такие развязные действия. Он и не был против. Ему наоборот это льстило. Парень, раздраженно вздохнув, отбросил от себя настойчивые мысли о собственной никчемности и использовании его в качестве игрушки для Сонхва. Рушить такой момент не хотелось совершенно.       Горячее дыхание опаляло кожу, и между ними практически не оставалось места: настолько близко они прижимались друг к другу. Бесконечная любовь, заботливая внимательность — головокружительная смесь чувств. Счастье, казалось, искрилось электрическими разрядами от каждого мягкого движения губ и ладоней. Сонхва прижимался затылком к стене, придавленный к полу бедрами Хонджуна. Тяжелое ощущение в низу живота вырывало из реальности, позволяя окунуться с головой в круговорот ощущений. Когда чужой язык скользнул по его зубам, ударясь металлическим шариком пирсинга по эмали, пальцы против воли сильнее сжали чужое тело, впиваясь когтями. От этого металлического короткого звука и глухого удара, отразившегося дрожью на верхнем небе, волосы зашевелились. Почувствовав, как ногти болезненно царапнули кожу, Хонджун выгнулся в пояснице в попытке уйти от неприятных ощущений и протестующе замычал прямо в поцелуй. Он отстранился, медленно расцепляя поцелуй и напоследок целуя в покрасневшие и покусанные губы партнера, раскрывая слезящиеся от удовольствия глаза. Черные глубокие глаза Сонхва, полные желания и кипящей любви, обжигали и, казалось, забирались пронзающим взглядом прямо под кожу. Хонджун еще раз мимолетно прикоснулся губами к уголку губ парня, и, получив в ответ такой же смазанный поцелуй, застонал от смущения, утыкаясь носом в сгиб чужой шеи. — Пойдем спать? — приглушенно спросил он, умоляюще сжимая в объятиях своего парня. Тот хмыкнул что-то в качестве согласия, крепче прижимая сжавшееся дрожащее тело к себе и с усилием поднимаясь на ноги. — К-куда?.. Стой!       Однако Сонхва даже не слушал возмущений Хонджуна, с легкой улыбкой перехватывая его губы снова и снова, пока наконец тот, покрытый ярко-алыми пятнами, не замолчал, урча что-то нечленораздельное, и не спрятал лицо снова. — Дурак… — тихо пожаловался он, однако все равно обвил его талию ногами, чтобы не упасть.       Сонхва, не различая звука своих шагов из-за истерично бьющей по вискам крови, добрел до кровати и упал на нее прямо с Хонджуном на руках. Дверь на балкон так и осталась открытой, однако их обоих это ни капли не смутило. Пак лишь, вывернув руку, вытащил одеяло и накрыл Хонджуна, пытающегося выбраться из крепких рук, с головой, тут же снова сгребая в охапку и оставляя легкий поцелуй там, где, должно быть, была макушка. Парень заворчал и вытащил голову, тряся ею, чтобы скинуть с глаз мешающие прядки волос, и, получив еще один короткий поцелуй в нос, замолчал, прижимаясь к обнимающему его Сонхва.       Сердце счастливо колотилось. Руки дрожали, а по венам тек, казалось, чистым адреналин. Хонджун вытащил кусок одеяла и, накинув его на парня рядом, снова обвил его руками в объятиях, прижимая ближе.       Казалось, этой прохладной летней ночью они вдвоем впервые почувствовали себя настолько счастливыми, что это казалось даже нереальным. Однако легкие улыбки никак не желали сходить с губ, подгоняемые громким биениям сердец в унисон.