Софья. Софи. Соня. Сонечка

Чем больше времени Соня проводила с детьми Николая и графиней, тем больше она убеждалась в том, что чувство уместности, так упорно прививаемое в отрочестве, к старости притупляется так же, как и слух или зрение. Казалось, бабушка и внуки, подымаясь и спускаясь по лестнице, столкнулись на одной и той же ступени почти абсолютной непосредственности с небольшой поправкой на элементарную вежливость. ― Если её дед сумел прищучить Курагина и заставить жениться на своей дочери, будучи провинциальным помещиком, я уж заранее знаю, что он достоин уважения, ― глубоко кивнула сама себе графиня, мешая карты, когда Соня рассказала ей по просьбе кузена о невесте Николеньки. ― Ах, свадьба, это всегда так замечательно, Софи. Обожаю свадьбы, впрочем, ты и так знаешь, ― многозначительно улыбнулась она. ― Не обессудь, но я сама Наташе напишу о помолвке, хотя ведь и Николенька может… Николенька её любит, она была бы ему хорошей мачехой, как ты детям Николушки. А тебе Наташа не писала? ― Писала, но давно: у Наташи столько забот, тем более у неё никогда не было особых способностей к переписке, ― предупреждая жалобы тёти на невнимание дочери, ответила ей Соня. ― А ведь раньше с утра до ночи всегда вдвоём, славно вам было с Наташей, две подруги, а вот наша Наташенька одна, а была бы сестра и мне ещё одна внучка… ― вздохнула графиня, откладывая червовый туз. ― У Безуховых пятеро девочек, у Бергов две, а вам всё мало, ― со смехом пожурила графиню Соня, немного устававшая от того, насколько же изобретательной она становилась, если ей хотелось попривередничать. ― Да причём тут Берги и Безуховы? ― стала сгребать карты графиня. ― Я ведь не о них. ― Подождите, маман, там же валет красный и трефовая дама, не убирайте! ― Да-да, ― поспешила графиня положить две стопки карт обратно. ― Я кое-что загадала, уже расстроилось, что не сошлось. В итоге именно благословенная детская и стариковская искренность были той маской, за которой семейство Ростовых скрывало свою настороженность двадцать пятого ноября: новоиспечённый жених оказался, на удивление, точен в своих расчётах. Старый Тихон, переживший всех Болконских, кроме Николеньки, свою дикцию, слух, и, пожалуй, даже свой разум, разрыдался, увидев юного князя в сенях. Подобные сцены обычно задевают какие-то сентиментальные струны в душе, но Соня слышала фальшивые ноты брезгливости в своём умилении: этот блестевший от пота и слёз старик словно передразнивал её, отражая как в каком-то кривом зеркале её преданность родне ― разве может быть верность так отвратительна, разве это не самое благородное чувство, на которое только способно человеческое сердце? ― Фокол вы мой, касавец, бояся уш не встетимся, ― слёзно шамкал Тихон, тыкаясь во всё такие же полудевичьи руки Николеньки, приседавшего всё ниже и ниже, чтобы поза камердинера его деда не так походила на земной поклон. Увы, никакого сходства ни с соколом, ни с орлом в Николеньке Соня не наблюдала, скорее она сравнила бы его с журавлём из-за тонких длинных ног, перешибленных круглыми коленями, и какой-то летучей неуклюжести на грани грациозности. Хорошо, что он хотя бы не решил отрастить усы ― ей даже становилось смешно, когда она представила, как бы он, такой трогательный в свой щепетильности, целовал бы чуть ли не край её ногтей с ватными игрушечными усами, и широко-широко открывал бы рот за обедом, чтобы их не замочить. За столом они сидели рядом, и мадмуазель Ростовой доставляло бы гораздо большее удовольствие такое соседство, если бы Николай то и дело не бросал на них вопросительные взгляды, будто надеясь на то, что амурные дела, помолвку и прегрешения Анатоля можно тихонько обсудить между сменой блюд. На самом же деле за столом речь шла, о чём угодно, кроме женитьбы Николеньки, и каждый раз, как беседа грозилась повернуть к панне Курагиной, он старательно отгонял её к какой-то другой теме, и только эта особенная бережность, особенная осторожность, с которой Николенька обсуждал приёмы и местное общество с господином Десалем, выдавали, что Ольга не его фантазия. Когда идиллия в семье Ростовых становилась уж слишком душной, а Сонины услуги по какой-то причине на день-другой теряли всякую ценность, она радовалась тому, что педантичная, властная симметрия Лысых Гор выражалась и в том, что племянник княжны Марьи как бы составлял ей пару. Они вдвоём были излишеством, чрезмерной роскошью в этом доме, не то чтобы уж совсем бесполезной, но далеко не необходимой, и случись с ними что-нибудь ― провались кто-то из низ под лёд и утони в реке, положим ― их родню мучила бы совесть, а не тоска. Николенька едва ли годился ей в товарищи, но разве узники, делящие одну камеру, не начинают находить друг в друге в сотни раз больше общих черт, чем они смогли бы разглядеть на свободе? Впрочем, главная прелесть Николеньки таилась не в каких-то туманных подозрениях о родстве их душ, а в том, что он не был ни свидетелем, ни доказательством её поражения. Во время их коротких разговоров где-нибудь в углу пыльной библиотеки или на скамейке в сливовом саду, куда не доставал ветер, её маленький собеседник будто давал ей свою волшебную подзорную трубу, показывавшую далёкие страны, идеальные государства, о которых мечтали древние философы, консула Рима Спартака, старого короля Людовика XVI Просветителя, семнадцатый и двадцать первый век, и никто в этих краях не слыхал о том, что женихи иногда бросают своих невест-бесприданниц, а те вынуждены благодарить их богатых жён за радушие… Болезнь, а затем смерть княжны Марьи вместе с обязанностями, которые унаследовала от неё Соня, и военная карьера князя Болконского понемногу иссушили их дружбу, если такой громкий титул вовсе был применим к их общению, и тем не менее, к удивлению Сони, её отставной компаньон с огромной радостью принял её приглашение прогуляться завтра с ней и детьми. Проснувшись ещё среди боязливой полумглы, Соня со своего поста заметила тоненький слой снега, сквозь который, как сквозь лёгкую вуаль, просвечивалась земля ― казалось, обессиленные облака ночью упали на землю и перемазали её своей белизной. Митю и Илью нисколько не смущало, что получавшиеся у них снежки на две трети состояли из грязи, потому вкрадчивый допрос Николеньки постоянно примежёвывался окликами: «Не трогай снег, не то перепачкаешь себя и брата!» ― Смотрите, Тихон! ― затормошил ладонь Сони Митя, когда они обогнули дом. ― Не будем ему мешать, он ведь, наверное, хотел посидеть в одиночестве, ― суетливо попросил Николенька, резко сворачивая в другую сторону. Они двинулись к сливовому саду. ― Что, милый, Тихон тебя совсем замучил своими рассказами? — спросила Соня после того, как скрюченная фигура неподвижно сидевшего на скамейке Тихона осталась позади. ― Нет, просто он так любит меня, и меня немного огорчает, что это оттого, что он одевал моего деда, а мой прадед купил его мать. ― Но у Тихона нет своей семьи, а ты вырос на его глазах. ― Я знаю, что у него никого нет, но он всё: «барин-барин»… ― замялся Николенька. ― Он скорее благоговеет перед моей фамилией, чем передо мной самим. ― Ты ведь ещё и полная тёзка деда, не так ли? ― Соне хотелось ещё поговорить об этом, как может хотеться страннику немного сбиться со своего пути, чтобы полюбоваться особенно живописной долиной, однако пора было переходить в наступление. — Полагаю, в том числе для того и нужны жёны, чтобы они любили не за чин, не за титул, не за фамилию… ― А вы с дядей не обиделись, что я написал об Оле в письме? – заволновался Николенька. ― Такие вещи принято говорить лично, но мне было легче доверить всё бумаге. ― Нет-нет, твой дядя совсем не мнительный человек, да и твоё смущение так естественно. Не переживай об этом, лучше расскажи об Ольге, сколько ей лет, какова она из себя? ― стоило ли прибавить, что эпитеты вроде прекраснейшая, божественная и чудесная он может опустить, хотя портрет любой возлюбленной будет неполным без них. ― Ей исполнилось шестнадцать в июне, ― нельзя позволять ему выбирать, на какой вопрос отвечать. ― Такой воздушный возраст, ― улыбнулась Соня, и такая же лёгкая улыбка зажглась на лице Николеньки, словно она мельком взглянула на своё отражение в воде. ― Можно я попробую угадать: она белокурая или русая, светлокожая, с очень правильными чертами лица и глазами ― серыми или голубыми, как небо сейчас, правильно? ― Как вы угадали? – ах, она ведь описала Элен, выходит, в Ольге всё же читается её многогрешная тётушка. ― Я была знакома с её родными. Скажи, пожалуйста, мы не совсем разобрали из твоего письма, ты уже сделал Ольге предложение? ― прямо поинтересовалась Соня, решив, что о характере расспрашивать ещё бесполезней, чем о внешности, ведь Николенка в любом случае не скажет, что панна Курагина околдовала его своей двуличностью и полным пренебрежением к морали. ― Конечно, и Станислав Адамович нас благословил, ― тоном, не терпящим никаких подозрений в легкомысленности, подтвердил Николенька, по-наполеоновски спрятав руку в редингот, словно проверяя, не выскочило ли у него из груди сердце. ― Оленька очень привязана к нему, он фактически ей как отец, они с Юзефой Станиславовной во всё его слушают. К ним обернулась Наташа, пожалуй, скорее по-настоящему расстроенная, нежели пытающаяся своей грустью отвоевать у кузена Соню. Через несколько часов на неё так же поглядит её отец, и что же ей сказать? Каким сомнением его утешать, если, как она, признаться честно, с самого начала и предполагала, серьёзность Николеньки в союзе с юношеской порывистостью заставила его броситься в омут с головой, а не расхаживать вокруг этого пресловутого омута, с дотошностью маркшейдера вычисляя его глубину. ― Я могу сказать то же самое об Илье Андреевиче, хотя я очень смутно помню моего отца. Ну а твоя Оленька, поди, Анатолия Васильевича только на портретах видела? ― тут же посмелела Соня, хотя она и чувствовала, что продолжать эту битву стоит лишь потому, что она уже пообещала очернить Курагиных кузену, а не потому, что где-то в конце их партии с месье Болконским блеснул шанс на победу. ― Даже портретов не осталось, к ним случайно попала только миниатюра её тетушки среди других её украшений, видимо, это был подарок для дяди Пьера, но он тогда был в плену у французов, и она не успела ему отдать. Но зато Юзефа Станиславовна шутит, что её золовка могла бы выдавать себя за её мужа, будто природа поленилась сочинить брату и сестре разную наружность. Станислав Адамович не слишком-то хорошо отзывался о своём зяте, но с Олей он всегда молчал об этом: не врал, но и правды не говорил. ― Надо же… ― растерянно прошелестела Соня, сама не ожидавшая, что она произнесёт это вслух, впрочем, «надо же» ещё достаточно сдержанно, учитывая то, что дед панны Курагиной уже успел разложить их же козыри. ― Станислав Адамович считает, что не надо зря огорчать Оленьку подвигами её отца… ― Нет-нет, я просто дивлюсь его откровенности, ― растерянно объяснила Соня, к которой уже шагала с самой трагичной физиономией Наташа. ― Тётя, мадмуазель Луиза хочет меня задушить этими лентами, я задыхаюсь, ― капризно прохныкала она, зло поглядывая на Николеньку. Маленькая ревнивица, вероятно, хотела так заявить свои права на Соню, однако она путала все карты именно своей тёте, а не кузену-узурпатору. ― Не думаю, что мадмуазель Луиза вынашивает такие коварные планы, тебе, конечно, нравится вредничать, но она терпеливая дама, ― хмыкнула Соня, перевязав чуть менее туго бант под подбородком Наташи, при этом стараясь взглядом как бы не отпускать от себя хихикавшего Николеньку. ― Так лучше? ― А бантик красивый получился? ― кокетливо спросила Наташа. ― Я приложила к нему всё своё искусство, ― потрепала её по щеке Соня, позабыв о том, что племянница мешает ей выяснять планы Николеньки. Детская ревность всегда чудилась ей не столько предтечей к взрослому собственничеству, сколько проявлением уязвимости ещё не самостоятельного существа, более всего боящегося, что вместе со взрослыми от него отвернётся целый свет, и так как этот страх был её близким и давним знакомым, она неизменно таяла, стоило Наташе или кому-то из мальчиков продемонстрировать этот поносимый всеми педагогами порок. ― Само совершенство, ― похвалил бантик Николенька, после чего его кузина немного подобрела и отправилась хвастаться братьям тем, что их гость назвал её совершенством. ― Станислав Адамович мне ещё до сватовства, ― вдруг сам он продолжил, когда Соня уже про себя оплакивала усопший момент, ― рассказал о князе Курагине. ― Даже так? ― Он понял, что я влюбился в Олю, и решил, что надо всё обсудить ещё до того, как она бы привыкла ко мне, чтобы она не страдала, если я пойду на попятную. Станислав Адамович мне сразу сказал, что пускай Курагины богаты, никаких сокровищ за Ольгу я не получу, мол, сестра Анатолия Васильевича после его гибели обещала помогать в память о нём, прислала сразу целый ларец с украшениями, денег тысяч двадцать, Станислав Адамович как раз смог сохранить своё имение после войны с помощью этих средств, и она даже обещала, что Оля будет учиться в Смольном, но когда они получили все её подарки, она уже умерла, к сожалению. Представляете, Софья Александровна, ― требуя у собеседницы полной сосредоточенности, как бы повторно обратился к озадаченной Соне Николенька, ― ведь отец Ольги никогда не собирался представлять своему кругу Юзефу Станиславовну. От участи соломенной вдовы её спасло только то, что она овдовела по-настоящему, а так её муж выдавал бы себя за холостяка до скончания века или по крайне мере, пока ему было выгодно такое положение дел, потому Станислав Адамович и волновался, как бы я не начал скрывать Олю от общества или стыдится её, потому что она небогата, потому что она выросла в провинции, хотя какое мне дело до её состояния, до того, где она родилась, брак это ведь не сделка на рынке! ― Увы, князь Курагин обманывал весь свет насчёт своей мнимой свободы, он даже собирался жениться во второй раз, и это при том, что у него была не только жена, но, и как теперь оказалось, дочь, ― машинально произнесла Соня загодя приготовленную фразу, слишком поглощённая пылкостью речей Николеньки и предупредительной, иезуитской честностью его будущего тестя, чтобы импровизировать. «Разве так бывает? Да не плод ли его воображения весь этот роман с панной Курагиной? Правдивые и гордые патриархи семейства, обманутые жёны, прелестные бесприданницы, щедрые тётушки…» ― задумалась она, поглядев на холодно улыбавшийся в затёртых, как поношенная ткань, тучах месяц. ― А что же стало с той девушкой? Она жива? ― снова поправил пуговицы на рединготе Николенька. ― Она пыталась отравиться. У неё расстроилась помолвка с её прежним женихом, хотя они были очень влюблены друг в друга. Сейчас она замужем и вполне довольна тем, как сложилась её судьба. ― Постойте, но как же влюблены… ― Звучит несколько странно, ты прав, ― перебила Соня по его замешательству, будто по тайному приветствию, признав в нём единомышленника, ― однако отец жениха был очень против этой свадьбы, а жених целый год прожил за границей, и его возвращение всё откладывалось. По-моему, невеста просто опасалась, что она ждёт напрасно, и решила опередить своего жениха, раз свадьбе всё равно не бывать. Твой отец простил Наталью Ильиничну перед смертью, и я уверена, они бы поженились, останься он жив, ты же знаешь, что она выхаживала его после ранения… Слова Николая о том, что лучше самим разрушить иллюзии Николеньки о Наташе, нежели наблюдать, как он погребёт свою жизнь под иллюзиями о своей супруге, немного ободряли Соню, и всё же она ощущала себя жестокой, отнимая у мальчика одно из божеств его маленького пантеона живых и мёртвых кумиров. Она всё ждала, что он заругает Наташу, станет жалеть своего батюшку, как ждут крови из свежего пореза, но вместо этого он лишь вздохнул: ― Какое облегчение, что эта история осталась тайной и ничем не кончилась. Это был бы такой позор для всех нас, папе или Николаю Ильичу пришлось бы стреляться с отцом Оли, мы бы тогда не смогли пожениться, ― выстрел пришёлся мимо, и всё же славно, что они с Николя промахнулась! ― Оленька такая чувствительная, не знаю, как она бы перенесла, если бы её отец стал двоеженцем, и это бы докатилось до её родных краёв, а в провинции ведь каждый скандал, ещё и такой громкий просто на вес золота. Все бы, верно, трусили ходить в их дом, а Станислав Адамович никого бы не приглашал. Хотя я знаю, что мы бы всё равно встретились с Олей, даже если бы она жила отшельницей: на улице, на прогулке, в Варшаве, в Смоленске, в Париже, хоть на дне морском. ― Ты полагаешь? ― Да, это фатум, рок, так должно было быть, я не могу вообразить, мне страшно вообразить, что я люблю кого-то, кроме неё, это уже буду не я, а кто-то другой, как если бы мне бы вытащили сердце и положили в грудь чужое, ― признался Николенька, заглядывая в лицо Сони, словно проверяя, понимает ли она смысл его пророчества. ― Я вспоминаю всех девушек, которых я находил хоть немножко приятными, и вижу, что всё, что мне нравилось в них, всё потом нашлось сразу в Оле, будто все эти знакомства были только предчувствием нашей встречи. Это было так просто полюбить её, никаких откровений, громов-молний, как это принято описывать, как будто… Как будто так было всегда. Помнится, она впервые догадалась, что любит своего старшего кузена ещё в прошлом веке, а слепо, глухо она любила его так давно, что уж и не помнила, были ли когда времена, даже до сотворения мира, когда он был ей безразличен. Где-то она читала, что талант поэта заключается не в том, чтобы открывать читателю что-то новое в сфера мыслей и чувств, а в том, чтобы убедить читателя, что будь он одарён красноречием, он написал бы то же самое; и пожалуй, если бы этот непреклонный дом не сомкнул её уста, если бы правила приличия не заставляли красться её обожание по гремящим коридорам, если бы она могла с такой же гордостью говорить о своей любви, как Николенька, и не сжечь дотла эту самую гордость, она бы тоже сказала, что любить Николая очень легко. Тяжело было сносить придирки графини, тяжело было смириться с тем, что он увлекался другими, тяжело было освободить его от данного ним слова и всё же ждать, что он вернётся к ней однажды, тяжело было отогреваться одним лишь чувством самого низкого злорадство, воспламеняемого, как она надеялась, не совсем беспочвенной ревностью княжны Марьи, но любить кузена ей было так же легко, как дикарю говорить на одному ему понятном, зато родном языке, пусть никто вокруг и слова не вычленяет из его тарабарщины. ― Мне приятно, что Станислав Адамович, не стал от меня ничего утаивать, но ведь, по правде, это такая дикость. Какое мне дело до отца Оли, святой он или злодей, если я знаю, что она сама доброта, само терпение, сама скромность? А деньги? Поместье, тысяча в год, сто тысяч в год, ― презрительно отчеканил Николенька, ― не всё ли равно? Что это вовсе за жизнь такая постоянно выгадывать, где сытнее, где теплее, разве так совершаются великие дела? А вдруг завтра случится революция, как во Франции, и нас выгонят из наших имений? Если жениться на деньгах, если, уж простите, торговать собой, а потом остаться при постылой жене без её приданного, то в пору пулю в лоб пускать, а я всё равно буду счастлив, потому что моей женой будет Оленька, бедна она или богата. Нет, так уже не бывает, а впрочем, Наташа была такой же бесприданницей, когда Пьер женился на ней, а Михаил Никанорович и вовсе после войны женился на своей крепостной… а она сама? Не дорожила ли она памятью о тех днях, когда они втроём с графиней и Николаем жили на одно его жалованье. Сивцевый Вражек ― почти нищенская квартира в сравнении с тем, к какой роскоши они привыкли, и всё же она была там хозяйкой, а будь она ещё и женой, она бы с наслаждением сама лишний раз смахивала пыль с камина, пока никто не видит, вязала бы салфетки, чтобы закрывать ними трещины в мебели, и набивала бы для Николаю трубку, а потом в сумерках, поддёрнутых пряным табачным дымом ― зачем зазря жечь свечи? ― слушала бы о том, как прошёл его день на службе, и была бы вполне счастлива. Пусть маман со своими подругами думает что-угодно о её алчности, о её коварстве ― грехи, от которых якобы может уберечь только приличный капитал ― она никогда так не желала выйти замуж за кузена, как когда Ростовы разорились. ― Твоей невесте очень повезло, ― заключила Соня, молясь о том, чтобы её спутник, превратившийся из поэта в палача, наконец смутился или захотел восхитить Андрея своими полковыми буднями, ― кто-то бы из старшего поколения сказал, что так уже не любят нынче, но это всегда было редкостью, ― как кстати подул заботливый ветер, будто только и ждавший возможности услужить ей, взять её слёзы на себя. Нужно было окрикнуть на минуту заскучавший детей, спросить их знают ли они, растёт сейчас или убывает луна: пока бы они спорили о том, давно ли было полнолуние, тыкая пальцами в прохудившиеся тучи, а она поддакивала Андрею и объясняла Илюше, чем луна похожа на черепаху, задушевный тон их беседы с Николенькой уже остыл бы, как печь, в которую не удосуживались подбрасывать дрова, и по пути домой они могли бы говорить разве что о том, снежные ли под Варшавой зимы. Однако Николенька вдруг хитро прищурился, словно намереваясь уличить Соню в интриганстве и поведать ей тайну, как ему удавалось быть сегодня на шаг впереди неё. ― А хотите, я покажу вам Оленьку? ― спросил он, дождавшись, чтобы дети, чертившие что-то палочкой на снегу, отвернулись. ― Конечно, ― шустро смахнула Соня снова покатившуюся по щеке слезу. Может, это и впрямь от ветра? Николенька опять сунул руку между пуговиц редингота ― так это портрет невесты не давал ему покоя всю прогулку. ― Она здесь очень похожа на себя, только что это платье в жизни розовое, но Оленька попросила художника нарисовать её в голубом, потому что боялась, что будет похожа на прощачка, на поросёнка то есть, ― перевёл он, отрывая медальон на тонкой цепочке. Ухмылка бесёнка, царственная развратность мрамора, русалочьи глаза, бесстыдный румянец и губы вакханки ― где это всё? Что за степенное создание с безмятежными очами он ей показывал? Будто бы кто-то захотел доказать всемогущество искусства и запечатлел Элен в образе послушницы монастыря, а впрочем, уж слишком нежная улыбка украшала это строгое дитя, чтобы она предназначалась всему миру, а не кому-то конкретному. ― Она постоянно так скрещивает запястья, ― медленно сложил руки Николенька, копируя жест своей невесты на портрете. ― Оля отнюдь не кокетка, вернее, она не кокетничает нарочно, но в её манерах, в её поступи есть что-то кокетливое, милое, знаете, как у котёнка.