Софья. Софи. Соня. Сонечка

Ничего крамольного в речах Николеньки не было, напротив ― он отличался от героя нравоучительного романа для отроков только тем, что, пожалуй, не вызывал раздражения своими высокопарными размышлениями ― однако Соня твёрдо знала, что захлебнётся неловкостью, если перескажет кузену всю их беседу. Но между тем, грустя о том, как огорчит Николая добытая ею правда, она невольно ужасалась, что ей придётся опустить некоторые детали восторженной исповеди Николеньки. Какое упущение для науки и человечества, что учёные мужи не приручили сомнения и метания, как пар ― вот уж где вечный двигатель! Нет, она не смолчит, она желает смутить его и смутит! ― Он заявил, что ему ровным счётом безразлично происхождение его возлюбленной, кем был её отец, кто её мать, кто её тётка, а её приданное, вернее, полное его отсутствие ― последнее, что его беспокоит. Но зачем его смущать? Выйдет так, будто она упрекает его, а её стойкость и кротость были единственными чертами, некогда ограждавшими её от презрения домашних: её достоинство и хотя бы пародия на непринуждённость между ней и Николя того не стоили. Какое ему дело до чувств племянника? Он просил её узнать, помолвлен ли тот, она и станет говорить об этом. «Но упускать такой шанс…» ― сокрушалась Соня, и её желания, будто зависший на секунду маятник, проделывали тот же путь в обратную сторону. Обсудить всё как бы между прочим было единственным спасением от соблазна подло проверять Николая и расставлять ему ловушки из патетических высказываний безусого месье Болконского. Впрочем, если бы она заглянула в его кабинет, казавшийся ей одной из немногих уютных комнат в доме, даже поздно вечером, где вальяжные неясные контуры позолоченных пламенем предметов и бесконечная густая темнота за окном молили бы её не торопиться, и тогда бы она не стала корить кузена возвышенностью Николеньки. Едва ли в сорокалетнем мужчине с военной выправкой и резковатыми манерами легко отыскать что-то трогательное, но когда Соня увидела его курившим трубку перед открытым окном, её пронзила почти нелепая нежность ― инкогнито раскаяние за её так и не доспевшую хитрость. ― Да-да, входите, ― как-то рассеянно пригласил её Николай, словно и позабывший, о чём он её просил разузнать. ― Я поговорила с Николенькой о мадмуазель Курагиной… ― Они помолвлены, правда? ― уточнил он, медленно выдыхая дым. На морозе изо рта идёт пар, будто капелька человеческой души улетает белым облачком с каждым произнесённым словом, то же с табачным дымом, по крайней мере так иногда чудилось Соне… ― Откуда вы знаете? ― У вас было такое же выражение лица, когда вы пришли мне сказать, что Анна Михайловна приехала к нам на праздник без Бориса. За четверть века нашего знакомства я как-то научился угадывать, что и как вы мне скажете. Что-то должно никогда не меняться и быть предсказуемым. Это первое, а второе, я бы сильно удивился, если бы эта девица и её родня не взяли в оборот нашего милого князя, ― захлопнул Николай окно, и его меланхолично-задумчивый тон будто не поспел запрыгнуть обратно в комнату, сменившись привычной жёлчностью. ― Как там Николай писал? Встретил её в доме деда на танцах? На танцах, Софья, даже не на плохеньком балу, на танцах. У них девушка на выданье, рядом стоит целый полк, но они могут позволить себе только пиликающую на пианино соседскую гувернантку и наливку авторства мадам Курагиной! Танцы! ― Николенька упоминал, что они чуть не потеряли своё имение после войны, и если бы не те двадцать тысяч, что им прислала Элен, они бы разорились, ― заметила Соня, не понимая, почему ей так оскорбительно, что кузен утверждает, будто она для него открытая книга. Разве она сама не выучила все его повадки, все его привычки? Разве она сомневалась в том, стряслось ли что-то, когда увидела его в день возвращения из Москвы? Но тем не менее гадкая вездесущая обида подступила к её горлу, как внезапный приступ тошноты. ― Дед Ольги выкупил заложенное поместье за двадцать тысяч? ― не то не услышав, не то не пожелав услышать, от кого были деньги, хмыкнул Николай. ― Тогда имение это громко сказано. Думаю, от того, чтобы женить Николая на Ольге Анатольевне ещё осенью, это гордое семейство останавливали только мечты о помпезной свадьбе в Петербурге, чтобы все лопнули от зависти, хотя они и рискуют, отпуская такого жениха. Второй раз им так едва ли повезёт. Тут уж или пан, или пропал. ― Вы просили меня рассказать Николеньке о роли Курагина в разрыве помолвки Наташи и его отца, однако, боюсь, недостойное поведение князя Анатоля не стало для него новостью. Дед Ольги Станислав Адамович сам ему во всём честно признался, ― вдруг вспыхнула Соня, словно внезапно вспомнив, что Станислав Адамович приходится ей крёстным, или как он спас жизнь её отцу. ― А он далеко не глуп этот ― как вы говорите? ― Станислав Адамович, хотя глупый бы остался с беременной незамужней дочерью на руках. Наверное, он знает цену зависти и понимает, что соседи рано или поздно могут начать болтать о его дочери и её муженьке, мол, их дочки ничем не хуже этой выскочки Курагиной, но раз уж у них не получилось заманить богатого жениха, то не бывать панне Ольге княгиней, пусть тоже с ними скучает в глухомани да ложки пересчитывает, чтобы гости не прикарманили, ― усмехнулся Николай, наконец положив трубку остывать на столе. ― Позвольте, Николенька писал о том, что влюбился с первого взгляда, о каком же заманивании вы рассуждаете? Если бедная девушка от природы хороша собой, то это не повод считать её охотницей на богатых женихов, ― медленно произнесла Соня, извлекая из памяти портрет словно немного загоревшей под слишком палящими лучами её пристального внимания Оли, больше напоминавшую современную темноволосую и смуглую гречанку, нежели её увековеченную в камне прародительницу. ― Она, по-моему, даже не сознаёт до конца, как она красива. ― Что ж, не спорю, Курагиных нельзя упрекнуть в том, что они некрасивы. Ладно, Софья, вы сделали, что могли, я благодарен вам за помощь, ― примирительно протянул Николай, отчаявшись переспорить кузину, иногда прятавшую своё мнение в такую крепкую скорлупу из упрямства и чувства справедливости, что она была ему не зубам, пускай, к его облегчению, все капризы Сони обычно были нравственного толка. ― Попробую сам вразумить нашего, прости, Господи, жениха. ― Вы только рассердите его, если станете плохо отзываться об Ольге или её семье, ― с тенью материнской гордости заявила Соня, наблюдая со стула, как её Николя, обыкновенно такой степенный, расхаживает по кабинету, словно опасаясь, что если он остановится на одном месте, то какой-то призрачный недруг успеет хорошо в него прицелиться и застрелить. ― Я и не стану ему говорить, что жениться на Ольге плохая затея, я скажу ему, что жениться в двадцать лет на любой девушке в принципе плохая затея. Мари не зря беспокоилась, он всегда был предоставлен сам себе и своим пылким фантазиям чёрт знает о чём. Отца он толком и не помнит, господин Десаль всю жизнь отшельничает, старших товарищей у него нет, ― задумчиво перечислил Николай, обречённо разведя руками. ― Увы, только мне и остаётся открыть ему, что не нужно тащить первую понравившуюся девушку под венец. Вот его обожаемый Пьер женился в двадцать лет на другой прелестной девице Курагиной, мучился бы по сей день, если бы не её болезнь. ― Возможно, лучше перепоручить это Пьеру, Николенька всегда к нему очень прислушивался. ― Он заглядывает Пьеру в рот, но Пьер нам не помощник. Отнюдь, он начнёт возмущаться, что мы предвзяты к бедному ребёнку, что она ни в чём не виновата, что дети не должны платить за грехи родителей, что главное, какова она сама по себе, а потом и вовсе прочтёт нам лекцию, что все люди без исключения рождены одинаковыми, и что происхождение ничего не значит. Вы же знаете: Пьер хлебом не корми, дай поразглагольствовать, поадвокатствовать, дай заступиться за всех сирых, убогих, обиженных и оклеветанных! Наконец покрыв своими шагами всю комнату, он замолчал и остановился напротив Сони. Подразнить немного Пьера вместе с ним, напомнить, что на Пьера при всех его чудачествах можно положиться, ободрить его, сказать, что его отец был ненамного старше Николеньки, когда женился на маман ― она знала дюжину способов успокоить его, но вместо этого она ещё плотнее сжала губы, не в силах подавить подымавшееся в ней негодование. Да что ж он так вздыхает, так часто ерошит волосы, как бы нарочно изобретая причину, чтобы лишний раз прикоснуться ко лбу и попытаться смахнуть слишком тяжкие думы? Что ж он с таим отчаяньем заглядывает ей в глаза? Неужели его так сильно страшит дурная наследственность Курагиных, никогда и пальцем не дотрагивавшихся до Ольги? Или причина всё же в её бедности? Неужто его так коробит, что кто-то смеет жениться не по расчёту, неужто его так возмущает, что его выстраданный, благословлённый всей семьёй и всем племенем разумных людей выбор кажется кому-то не единственно верным или даже неправильным? ― Послушайте, Софья, ― снова обратился к ней Николай, ― как по-вашему, у него всё это всерьёз? Надолго? ― Я не берусь судить, ― какие бездны только не приходилось скрывать такой неказистой черте характера как скромности, сколько недомолвок и хитростей она брала под своё лёгкое крыло. ― Бросьте, составили же вы какое-то мнение, пока он откровенничал с вами. ― Ну что ж, мне кажется, он очень нежно и преданно её любит. "И он будет глупцом, если откажется от неё…" ― почти прибавила она. ― Не люби он её совсем, до предложения руки и сердца не дошло бы, но, может, он просто куражится по молодости? Хочет доказать всему свету, какой он благородный, и любая миловидная бесприданница сгодилась бы? ― не желал сдаваться Николай. ― Все и так знают, что он может позволить себе роскошь жениться на девушке, не задумываясь о её приданом, ― горячилась вслед за кузеном Соня, словно искра его гнева на сей раз не погасла от одного прикосновения к её невозмутимой благостности. ― Да уж, ему по карману даже сама безрассудная любовь! ― он сжал кулаки так, что на них проступили быстро вздрагивающие жилы, но загудело в голове у Сони. ― Но есть шанс, что эта любовь ненадолго, что он перебесится и вся эта дрянная история кончится? ― У любви нет свойства кончаться, если любовь закончилась, значит, её и не было! Она замерла, будто пока она не сделает выдох, эти слова, ещё звеневшие на её губах, можно было воротить. Она бы не поверила, что правда произнесла это вслух, если бы Николай не остолбенел вместе с ней. Как она могла в своём уме сказать это? Двенадцать лет она обтачивала правду гордостью, приличиями, нежеланием нарушать покой своего возлюбленного, и вот она сама порезалась об эту почти идеально гладкую уже почти несуществующую правду. Как в одно мгновение она сумела разрушить ту ненавистную, и всё же священную грань между сном и явью, если никогда-никогда принадлежавшие одной ей разнеженные, избалованные мечтания не должны были встречаться с грубыми порождениями существовавшего порядка вещей? Любовь не имеет свойства кончатся ― всё равно что мольба о помощи годами притворявшегося немым, единственный возглас, разрушающий всё… ― Толку нам спорить, Николя? При недостатке сведений разговор неизбежно принимает слишком философский оттенок, вы не считаете? ― попыталась она ухватиться за отступавшую всё дальше эпоху, в которой между ней и Николаем царил мир, словно они обсуждали только сердечные дела Николеньки и ничего больше. ― Мне ещё нужно проведать маман и успеть позаниматься с Наташей, а то вечером её уже не усадишь за пианино. Он с извинениями отпустил её проклинать свой длинный язык и молиться о том, чтобы он всё забыл. Остаток дня, за что она не бралась, елейный голос сомнения неотрывно шептал ей, что она похожа на чиновника, который продолжает приходить вовремя на службу, добросовестно исполнять свои обязанности и подхалимничать перед начальством, хотя над ним уже повисла дамокловым мечом отставка. Но завладевший Соней страх своим одиночеством пригласить Николая объясниться до конца заставлял её постоянно искать хоть чьего-то общества ― она целый вечер играла с детьми, а потом читала графине допоздна, и если бы Наташа опять напросилась к ней на ночёвку, она бы не отказала ей. Так быстро в постель она ещё не пряталась, так суетливо она ещё не задувала свечу, чтобы предательская полоса света не змеилась под её дверью в коридоре, и никто не заподозрил, что она не сомкнула глаз до утра. «Боже правый… Любовь не имеет свойства заканчиваться. Я почти призналась ему в любви, нет, я просто призналась ему в любви. Но может, он не понял, может, он решил, что я это только о Николеньке?» ― спрашивала Соня саму себя, натягивая одеяло чуть не до носа на случай, если она опять не удержит свои мысли при себе. Но нет, изумление, плескавшее в его глазах и мучительно пристальные взгляды, которые он украдкой бросал на неё за столом, пока она с самым сосредоточенным видом срезала кожуру с яблока для Ильи, говорило об обратном. А с другой стороны, чему он так удивляется, она ведь никогда не говорила ему, что разлюбила его, как и он ей. ― Мы скоро снова встретимся. Не тоскуйте по мне, мой ангел, пока выбирайте себе подвенечное платье, ― последний и самый длинный их поцелуй, её крохотный портрет у него в кармане, как у Николеньки, только без цепочки и поменьше. Потом несколько нежных писем, которые она до сих пор хранила в шкатулке под шпильками и гребешками, хотя и не перечитывала, война, пляски вокруг наследства княжны Болконской, а когда он вернулся домой, она уже была лишь его троюродной сестрой, стареющей девицей, а никак не обожаемой невестой, но никогда Николай не говорил ей, что у него не осталось к ней чувств. Любопытно, какова участь её портрета? Что принято делать с миниатюрами бывших невест? Их сжигают? Дарят младшим товарищам? Вероятно, какой-то желторотый барабанщик потом хвастался ею... Или такие подарки топят в реке, чтобы зимой русалки, скучающие подо льдом, присматривали себе новых сестричек? Или он теперь крутит его в руках, лёжа в кровати, и гадает, Соня сегодня объяснилась ему в любви или она просто осталась той же романтичной особой, с которой писали этот портрет. Каждый скрип, каждый шорох в коридоре она принимала за шаги Николая, хотя он всегда считала ниже своего достоинства красться по собственному дому. Несколько раз ей и вовсе чудилось, что он стучит в дверь, когда сердце уж слишком громко билось. Она спит, она просто не слышала, что он приходил... Ладонь под головой уже отнималась, но она не смела шелохнуться, а когда отяжелевшие распухшие пальцы легли на подушку рядом с ней, она думала, что и в людской всех перебудила этим манёвром. Конечно же, он мог подкараулить её где-то и завтра, но даже самая неловкая, сама отвратительная сцена при дневном свете не сравнится с перешёптываниями в этой погребальной тьме, когда она не будет понимать, где он, нахмурился он, покраснел ли, пусть воображение уже теперь казнило её на тысячи ладов его бестелесным голосом, то приближающимся, то отдаляющимся от неё. ― Бедняжка, как вы должны обижаться на меня! Я тоже люблю вас, поверьте, и всегда любил, и даже больше, чем Наташу, чем Петю, чем Веру, вы моя сестра, я буду заботиться о вас до конца моих дней, я никогда не дам вас в обиду… ну… я бы убил за вас, я бы умер за вас… ну не плачьте, не плачьте, ― на корточках возле её изголовья. ― Пьер сейчас в Петербурге, а Наташа совсем одна, быть может, вам следует пожить у неё, немного отдохнуть от маман, от детей. Уверен, вам бы пошла на пользу такая поездка, ― даже не закрыл за собой дверь, вот-вот уйдёт. ― Я же говорил вам, что не стою вас, много лет назад, но я и теперь не лучше, если не хуже. Софья, столько лет прошло, я уж и женился, и овдовел, неужели вы до сих пор… ― где-то у зеркала. ― Нам не стоит больше оставаться наедине, я должен был догадаться, что вас это ранит. Не сердитесь на меня, так будет лучше, ― стоит под самой стеной. ― Le vin est tire — il faut le boire, вам так не кажется? ― прямо ей в губы. ― Друг мой, скажите, что этот мальчишка с его юношескими восторгами просто напомнил вам о временах, когда мы тоже были молоды и играли в любовь, и вы не вздыхали по мне все эти годы. Пожалуйста, ― ах, всё что угодно, лишь бы всё было по-прежнему, лишь бы тусклое пламя определённости освящало хоть фут вокруг неё, лишь бы не идти наощупь! Пытки, когда она не понимала, выдержал ли старый уклад их жизни её искренность, или ему не долго осталось, длились два дня. На этот короткий срок Лысые Горы оказались самовольно разделены Соней, как это принято у мусульман, на мужскую и женскую половину: обоих Николаев она избегала, насколько то позволяла вежливость, и старательно пряталась от них за тётей, мадмуазель Луизой и детьми. Отношения с ними не могли перемениться, какое бы решение не принял её кузен, и это её утешало, хотя по их дружбе с Андреем, старшим сыном Ростовых, а оттого самым близким к отцу, в её душе уж заранее служилась панихида. Кончилась эта осада ― кто кого осаждал, впрочем, можно было бы поспорить ― весьма бесславно. Соня слишком благоговела перед семьёй дяди, чтобы императорской фамилии доставалось что-то, кроме самых пресных верноподданнических чувств, и никогда Соня не испытывала такого безграничного уважения к государю, как когда он так милосердно и вовремя скончался в Таганроге. Его смерть затмила собой всё, и когда Николай, полагавший, что Соня сердится на него за то, что он ввязал её в свои интриги против невесты осиротелого племянника, чуть не со слезами начал вспоминать, как он видел Александра Павловича вблизи, и поинтересовался, рассмотрела ли его на новогоднем балу Соня, она поняла, что буря миновала. Лохмотья, в минуту раздражения изорванные ею, ещё вполне можно было починить, да, они убоги и омерзительны, но не расхаживать ведь нагишом.