Софья. Софи. Соня. Сонечка

― Впервые имею дело с ребёнком, одновременно и рассеянным, и старательным. Я попросил Митю переписать несколько абзацев, и он переписал очень аккуратно, без описок, без ошибок, но он нарисовал кошку сбоку, не знаю, сколько бы он рисовал, если бы я не увидел и не велел ему писать дальше. Кошка, к слову, симпатичная, ― заметил господин Десаль, с учительской пристальностью наблюдая за тем, как в руках Сони мелькают спицы, словно проверяя, правильно ли она вяжет. ― Мне всё равно кажется, что он стал более усидчивым, чем прежде, и это во многом ваша заслуга, ― в такт движению своих рук ответила Соня. ― Вы считаете, воспитание определяет характер? – оживился господин Десаль. Увы, когда чаша его размышлений на какую-либо тему переполнялась, он начинал с фрейлен Ростовой или мадмуазель Луизой какую-то пустяковую беседу, чтобы в итоге заманить их в капкан своих философских изысканий. ― Нет, природные наклонности тоже имеют определённое значение, но это как с пряжей: нитки не переделать, но можно выбрать, что вязать. ― Не рвите мне сердца, виня во всём исключительно воспитание, ― трагически изрёк господин Десаль, как бы и не обратив внимания на то, что реплика его собеседницы не совсем подходила к уже заранее подготовленной ним сцене. ― Я и так уж с приезда князя ломаю себе голову, в чём я ошибся с ним. Пожалуй, нужно было чаще его выводить на свежий воздух и, может быть, поощрять к дружбе со сверстниками, пусть бы и незнатными и даже неграмотными. А ещё побольше заниматься с ним точными науками, а впрочем, в математике и в естествознании тоже есть своя поэтичность, рок. Что-то неотвратимое есть не только в судьбах великих, но и в том, что, предположим, любой треугольник можно вписать в круг, любой треугольник обречён на круг! ― таинственно просипел он. ― А что в этом дурного? ― спросила Соня. Она уже отложила бы своё рукоделие и отправилась спать, если бы не господин Десаль, однако ей не хотелось показать ему, что его разговоры ей мешают. Пришлось искать второй клубок. ― Ничего, но на впечатлительную натуру эффект может произвести каждая мелочь. Он, знаете ли, с детства немного фаталист и до сих пор. Он мне сегодня сказал, что он наконец понял, почему ему не нравится спать в темноте. Он оттого боится, что ему страшно потом не узнать свою комнату. Будто свет потухнет, и когда он станет светло, всё уже будет не то, станет вдруг пусто, сыро… ― вздохнул господин Десаль. ― Может, характер где-то в звёздах записан, а воспитание тут всё же ни при чём? Вы верите в судьбу? ― Верю, ― опять невпопад отозвалась Соня. На сей этот раз она ответила, как надо, но уж слишком равнодушно. ― А вы не думаете о том, что знать свою судьбу самое большое счастье для человека? ― чуть придвинулся к ней господин Десаль, и его худое плечо окончательно загородило ей свет лампы. ― Смотря какая судьба. Не у всех же жизнь хорошо складывается, но пока этого не знаешь, хоть надеешься, что тебе повезёт. ― Всё равно появляется какое-то ощущение уверенности, да и всегда всё может сложиться хуже. Вот Андрей меня на днях спросил, как я очутился так далеко от дома, я пересказал историю моего знакомства с его покойным дядей, а он заявил, что тоже меня бы выбрал в качестве воспитателя для своего сына. Видите, Николай скоро женится, пока я доведу до ума Илью и даже раньше, ему понадобятся мои услуги, а потом женится Андрей, и я снова буду нужен, так что я точно знаю, где умру ― это ли не счастье? Однако несколько мрачноватая тема для разговора в канун дня рождения. Соня не подозревала гувернёра племянников в позёрстве, в конце концов, она ещё не забыла, какие концерты он устраивал, целый месяц напевая себе что-то под нос, когда месье Леспора переманили в Смоленск, и граф Ростов попросил его взяться за своего старшего сына; но мысль о том, что и она скорее всего умрёт в Лысых Горах так угнетала её, таким тяжким бременем лежала у неё на сердце, что, пожалуй, даже приближала её кончину своей очевидностью. Она не сомневалась в том, что она никуда не уедет отсюда ближайшую неделю, ближайший месяц, ближайший год, но её смирения не хватало, чтобы принять, что даже в далёком будущем не носится за горизонтом шанс что-то переменить. Верно, когда страхи, приманенные столь странным названием имения князей Болконских, забрели в барский дом, два ночных кошмара-близнеца честно поделили друг с другом её и Николеньку: его мучила возможность проснуться не в своей спальне, она же не сразу открывала утром глаза, чтобы продлить хоть на несколько минут обманчивое впечатление, будто она не в Лысых Горах, а в Отрадном. Под другой стеной спит Наташа, как обычно уронив самую большую подушку на пол, воздух сладкий на вкус, а марево из садовых теней и солнечный свет ― в Отрадном всегда было словно немного светлее, чем в здесь даже в самую пасмурную погоду ― льётся через окна… Знать бы хоть примерно, сколько Николя уже скопил денег и сколько лет пройдёт ещё перед тем, как они смогут туда вернуться. Если он скажет, шестьдесят лет, что ж, у неё не будет права умереть раньше 1885-ого года. Пускай её голос сделается трескучим, пускай ум станет немощным, пускай память раскиснет, как бумага в воде, она всё равно поймёт, куда её привезли, даже если собственное имя будет для неё загадкой. Итак, благодаря господину Десалю Софья Александровна встретила свой день рождения, всерьёз рассуждая, в каком стиле должно быть выдержано её завещание. Лицемерие нельзя взять с собой на тот свет, как нельзя набелить или нарумянить душу, но если лицемерие перерождается в чувство такта, то не стоит изменять себя и огорчать детей сентенциями о том, что эта земля выплюнет гроб с её останками, а сонм здешних привидений не примет её, и она останется одинокой даже после смерти. Впрочем, ей всего лишь тридцать шесть сегодня ― ещё недостаточно много для подобных документов. Хоть бы Его Величество вновь защитил её своей смертью! Соня не до конца сознавала даже, зачем такой, как она, день рождения? Этим праздником она словно требовала что-то сверх меры от окружающих, бунтовала помимо воли. Её терпели и почти любили за то, что она знала своё место, но раз в году календарь беспардонно вопил: «взгляните-ка на неё», и все оборачивались к ней, как будто она громко хлопнула в ладоши посреди общего разговора, и вручали ей в подарок собственную неловкость. Жаль, что нельзя попросить всех в честь её дня рождения забыть о её дне рождения, чтобы её поздравили только дети – вот они уж кто не конфузился и не чувствовал себя несколько циничными, желая ей счастья, тем более они всегда старались быть такими славными и послушными в этот день. Утром, когда дряхлое зимнее солнце наконец с большим трудом поднялось со своего ночлега, она на мгновение прильнула к зеркалу в надежде найти следы тридцатишестилетния на своём лице, но, увы, никакой печати эта ночь на ней не оставила ― она была всё так же нелепо и некстати хороша. Конечно, она не мечтала об уродстве, но позволяй природа подобную неблагодарность, Соня бы без колебаний поменялась внешностью с самой неказистой женщиной. У приживалки может быть приятная наружность, в конце концов, она не должна вызывать отвращения, чтобы ей сносно жилось, однако такая вызывающая привлекательность была ей ни к чему: мадмуазель Ростову же сквозь зеркальную гладь скептически разглядывала любимая султанская одалиска. Эти чёрные волосы, которых, как не уложи, всё равно было много; эти глаза без чёткой границы между радужкой и зрачками, чудившимися такими большими, будто она всё время пряталась от зноя в полутьме сераля; этот глупый стыдливый румянец на щеках и слишком яркие, словно зацелованные губы ― как же всё это ей не шло, и как она сердилась на эту тщетную красоту. Никто не любовался ею, никто не гордился тем, что она принадлежит ему, никто не восхищался ею, её прелесть была всё равно что закопанный где-то клад, ничей, а оттого ничтожный и бесполезный. Честность, удушающая целебное приукрашивание, заставляла её признать, что в итоге красота ни то что ничего не принесла ей, но даже украла у неё доверие маменьки, княжны Марьи ― едва ли они могли бы стать подругами, но даже её Наташа, лучше всех осведомлённая о её чувствах к Николя, ревновала к ней Пьера! Груша принесла воды и зашнуровала Соне корсаж, после чего она была отправлена помочь мадмуазель Луизе сделать себе новыми щипцами букли, а не ожоги. Соня осталась одна досадовать на своё отражение и причёсываться, как вдруг кто-то слабо поскрёбся в дверь. ― Входите, ― крикнула она, но её призыв встретил только чуть более настойчивый треск. Мышей у них не завелось ― в коридоре её ждал нахохлившийся Тихон. ― Что же ты не заходишь? – погромче спросила она, боясь, что старик уже добрые десять лет гадает, что за моду взяла молодёжь и среди бар, и среди дворовых шептаться. ― Стаый бавин, царсвие ему неснное, не позоляли к баыне и гоубке насей кяжне в светлисы муикам вбегать, я и теперя не стану вбегать, ― кичливо прокряхтел Тихон, сперва чуть отвернувшись от Сони, словно давая ей время вспомнить, что она хоть и всего лишь мадмуазель Ростова, а не княжна или княгиня Болконская, но всё же ей как благородной барышне не пристало стоять перед слугой в шлафроке. ― Баин с грахом изолили испекцию учинить, затема встали и кататься, гядеть, што б усё ладно. К обеду веруться. Инспекция? Ну и хорошо, значит, он забыл, а если и вспомнит, то стыд накроет этот дом, как чума или холера, только на полдня. ― Вам веено пеедать от баина Николаанчича, ― с внезапным покорно-почтительным поклоном вручил ей Тихон маленькую коробочку. ― Воловались, что не личо, так а я на что, гоорю? С дём родения, баин вам сего луфего посил передать, и сазал, что это не они вас буут красить, а вы иф украсите. ― Спасибо, ― тихо промямлила она, но старик всё равно улыбнулся. Во сне не бывает правил приличия, терпения, и пальцы сами суетливо приподняли крышку, из-под которой ей по очереди подмигнули два прозрачных глаза. «А вы на что рассчитывали-то? Думали, вам два желудя так торжественно будут дарить?» ― с беззлобной насмешкой спросила её ухмылка удаляющегося Тихона, и, быть может, секрет крылся в том, что она сама немного поглупела от удивления, но она впервые решила, что, пожалуй, камердинер покойного князя Болконского ещё вполне прозорлив, и если от его ума остались одни обноски, то лет двадцать назад он, верно, был правой рукой своего хозяина. Она заскочила обратно в свою спальню и, словно подозревая старого слугу в колдовстве, снова заглянула внутрь коробочки: и нет, два камня ― неужели это не просто очень чистое стекло? ― никуда не исчезли, не растаяли, не превратились в две грязных ледышки, а уже совсем беззастенчиво блестели, жонглируя несколькими лучиками. Блики, будто мячик в детской игре, попадали то на одну, то на другую грань, пока она не перебрасывала этот свет маленьким бусинкам вокруг, а те не отдавали его тоненьким завитушкам из серебра. Единственное, с чем можно было сравнить такое великолепие, не унизив его, была хрустальная люстра в их московском доме, которую она недавно проведала. Словно огромное хрустальное солнце кто-то смог поймать в эти крохотные серьги, наследовавшие от своей прародительницы всё её великолепие… Но даже ещё ослепительней, чем эти бриллианты, были тонкокожие, кружевные картины, как он выбирал для неё подарок. Сердце глотнуло какого-то сладкого медового вина, которое пили на пирах царицы и воеводы, если верить книгам ― всего несколько минут назад она переживала, как бы никто не вспомнил о её дне рождения, но убедившись в обратном, она чуть не хохотала от радости! Он вспомнил, он вспомнил! Он так же держал эту коробочку в руках в лавке с украшениями и думал о ней, воскрешал в памяти её лицо, её фигуру, как она сейчас думала о нём, вертя в руках его подарок. Соня и раньше получала подарки от него, но обыкновенно ей их вручала Мари, а после её смерти маман. «Софи, это от меня, а это от нас с Николя». Хорошие подарки, иногда даже прямо под её вкус, однако эгоистичное, жадное «от нас» казнило любое сомнение, что её отношения с кузеном не всего лишь частный случай её отношений с семьёй Ростовых. Посвежевший воздух в комнате переливался звоном колокольчиков и словами Тихона: он волновался, что не лично. Лукавство всегда было рабом стеснительности, ей ли не знать! И снова этот сплав чувств из смущения и нетерпения был у них один на двоих, и наверняка они с Николенькой попеременно то поворачивают к дому ― скорее бы он приехал! ― то снова ведут лошадей по тропкам, сулящим самый большой круг по имению ― пусть ещё немножко погадает, понравился ли ей подарок, не то она сможет только покраснеть, когда он вернётся. «Не они вас украсят, а вы их», ― так Тихон сказал? Соня бросилась к своему шкафу искать самое нескромное из своих скромных платье, и, к её радости, Груша, похоже, только-только выгладила её фиолетовое платье с пряжкой на поясе. Пока она приглаживала волосы, чтобы ни одна прядка не выбилась из причёски и не закрыла ни одной серебряной веточки, серёжки ворковали о том, как их покупал её милый кузен, как он доверил им тайну, что есть только одна женщина на свете, которую они не смогут затмить своим сиянием, так она прекрасна. Увы, надеть две эти эмблемы щедрости Николя у неё не вышло, о том, что она когда-то не пренебрегала украшениями свидетельствовала только две крохотные точечки на мочках её ушей, а времени возиться уж не было, так что Соня только спешно приложила к себе свои сокровища и спрятала их в шкатулку. А так даже лучше, хотя она и сильно сомневалась в том, что подарок кузена, освящённый их взаимностью, может ей хоть чем-то навредить, всё же отсутствие привычки скорее всего вынудило бы её снять даже не такие роскошные серьги к обеду, и она совсем не успеет покрасоваться перед Николя. В отсутствии кузена, которому и были предназначены все восторги и благодарность Сони, её чувства как бы не имели направления и оттого, казалось, любому живому существу достаточно лишь достаточно близко подойти к ней, чтобы заслужить её восхищение. Она хвалила горничных, осыпала комплиментами кудряшки мадмуазель Луизы, попросила господина Десаля рассказать ей ещё о влиянии положения звёзд на человескую судьбу, а Грушеньке даже достался золотой рубль. Столь возбуждённо-счастливое расположение духа для Софьи Александровны было большой редкостью, но всем было весело вместе с ней, так что никто не стал у неё выпытывать, что на неё нашло: нежной обычно принято считать грусть, но едва ли человек способен на более боязливое чувство, которое может спугнуть любой шорох, нежели беспричинная радость. ― Наташа, а помнишь, я тебе обещала, что поучу тебя танцевать, когда ты доучишь песню? ― кокетливо поинтересовалась Соня у племянницы, когда та обречённым видом стала листать ноты перед уроком. ― Но вы же в прошлый раз говорили, что я слишком спешу в середине, ― насторожилась Наташа. ― Ничего, ты ещё позанимаешься, станет лучше, а потом ты подрастёшь, тебе станет удобнее играть, пока у тебя слишком маленькие руки, тогда станет ещё лучше. Наш учитель говорил, что каждую музыкальную партию можно доводить до совершенства годами, а ты мелодию таки-выучила, и свою часть договора выполнила. Так мы приступим к нашим урокам после твоей свадьбы, это был бы деспотизм чистой воды с моей стороны. ― Нет, ― хватилась Наташа, поняв, к чему клонит тётя, и выбежав на середину комнаты, ― не надо деспотить, я готова! Соня была за кавалера, хотя она пару раз сбивалась и начинала убегать от оживившейся разрезвившейся племянницы. ― А как вы танцевали с тётей Натали? Вы выше, значит, она была дамой? ― У нас не было недостатка в кавалерах, так что обычно мы были обе за дам: у нас были твой папа, а ещё наш очень-очень дальний родственник, ты его не знаешь, Борис Друбецкой, ― ответила Соня, пока Наташа, вращавшаяся вокруг неё, как грифель вокруг иголки циркуля, заканчивала не то восьмой, не то седьмой круг. ― Но вообще-то Натали иногда любила шутки ради потаскать меня по большой зале, у меня никогда не получалось вести. ― А мне кажется, у вас всё получается. Я хочу только с вами танцевать, ― опять отдала Наташа Соне обе руки, ― Андрей вредный и неуклюжий, а Митя хороший, но он тоже неуклюжий, они мне вдвоём все ноги затопчут, ну может быть, кроме вас, я ещё соглашусь потанцевать с папой. — Потому что он тебя обычно просто на руках кружит, так у него нет шанса затоптать тебе ноги, а если вы будете танцевать, как мы сейчас, то ты очень быстро переменишься к братьям. Твой папа мне даже разок порвал юбку, ― страшным шёпотом поведала ей Соня. ― Так что привыкайте, графиня, над папой и Андреем с Митей хоть можно пошутить, а на настоящих балах уже хочется попросить кавалера хотя бы снять обувь, если он боится увязнуть в паркете, будто это болото, и собирается наступать исключительно на твои пальцы, а приходится ещё и довольно улыбаться. ― Тётя Соня, а наступите мне на ногу! ― вдруг попросила её племянница. ― Давай, ― чуть прижала она своим носком пальцы Наташи, зачем-то вставшей на цыпочки. ― Ах, мадмуазель, извините. Я никогда не путаю шаги, виной всему ваше обаяние, я забываю обо всём, когда вы рядом. Наташа смущённо засмеялась, будто ей на самом деле сказал это какой-то будущий поклонник, а не собственная тётушка, и Соня засмеялась в ответ, что главное для успеха у женихов, то есть хихикать она уже умеет, и они, подгоняемые этим будто отколовшимся от них и теперь тоже плясавшим по комнате смехом, закружились ещё быстрее. И почему она раньше не взялась учить Наташу танцевать? Глупо, наверное, но она не могла вспомнить более окрыляющего, более лёгкого вальса за всю жизнь, чем этот, когда из музыки был только шорох её юбки и бесконечный «un-deux-trois» между быстрыми вздохами. Неважно, что её шаги уменьшили шустрые, но всё же слишком короткие ножки Наташи, она никогда не чувствовала себя такой ловкой и грациозной, а всё потому, что в шкатулке её ждали два искристых созвездия. Сегодняшний каприз графини, которая, впрочем, не следила за календарём и знала о приближении Рождества, чьих-то именин или сезона охоты только со слов других, всё равно походил на подарок для Сони: ей вдруг захотелось самой погулять с внуками и мадмуазель Луизой, за что она схлопотала два поцелуя в щёку. Если судить по шуму в прихожей, дети должны были чуть ли не столкнуться в дверях с отцом и двоюродным братом, так скоро Николай и Николенька воротились. Соня понятия не имела, как повернётся их разговор, и не начал ли её кузен за последние годы презирать то возвышенное словоблудие, наградой за которое в юности служит гордость, а в зрелости стыд, однако она просто не верила в то, что несчастье ещё хоть раз сможет дотянуть до неё свои костлявые пальцы. Солнце, из брезгливого милосердия юркнуло за тучи, так что суетливую экзекуцию с серьгами Соня производила в полутьме. Если бы она не так торопилась лететь в кабинете Николая, она бы уже десять раз кликнула Грушу, но воодушевление тоже неплохой помощник. Застёжка уж как-то слишком туго входила, и будь так же больно кому-то другому, а не ей, она бы тут же бросила эту затею, но соблазнённая тем, как озорно здоровались брильянты с набежавшими в её глаза слезами, она всё же довела дело до конца. Она примчалась к кузену даже раньше, чем хотела, словно её спальню и его кабинет соединяла скрытая дверь, так что ни стук собственных шагов, ни узость коридора не успели заронить в страх. ― Здравствуйте, ― пропела она, почти проглотив чопорное «те» в конце. ― Здравствуйте, ― вторил ей Николай, сперва растерянно, а потом уже любопытством улыбнувшись ей, как улыбаются незнакомкам. «Что-то случилось? У вас ко мне дело? Вы что-то хотели мне сказать?» ― он ничего из этого не спросил, он будто не смел оспаривать её право вот так вторгаться в его кабинет. ― Что ваша инспекция? Удалась? ― ласково спросила она. ― Честно говоря, я бы лучше взял с собой Илюшу, с нашим князем говорить о хозяйстве что в стену горох лупить, ― машинально проговорил он, повинуясь её длинным серьгам, как бы требовавшим, чтобы он смотрел на её шею. ― Николя… они такие красивые! ― не выдержала их будничного тона Соня. ― Кто красивые? ― Серьги, конечно же! ― Ах, да, вам очень к лицу, мой друг, ― одобрительно кивнул Николай, наконец обратив внимание на её украшения, которые он до того видел, но не замечал. ― Вы знаете, я теперь буду постоянно их носить, хотя нет, лучше только по праздникам. Я буду надевать их, когда у нас будут гости, или когда мы поедем к кому-нибудь, ― ещё шире улыбнулась ему Соня, и он вполне понимал значение этой улыбки, значение её румянца и выражение какого-то робкого триумфа на её чуть смуглом лице, и молчи она, он бы считал, что понимает всё полностью. ― Это же ваши серёжки, ― галантно уточнил он, ― я не смею тиранствовать в ваших женских делах. ― Деспотить. Это Наташа сегодня придумала, я ей сказала потом, что нет такого слова, хотя это немножко глупо: тиранствовать есть, а деспотить нету, ― отвлеклась Соня, растроганная его скромностью. Может, и не нужно слишком его благодарить, раз он словно просит её позабыть о том, что эти серьги не просто волшебный нетающий иней. Ну хоть один намёк, и ей довольно: ― Спасибо вам, я просто дар речи потеряла, когда увидела, что внутри! Такой прелестный подарок, я всё утро ими любуюсь с тех пор, как Тихон мне его передал от вас вместе с вашими поздравлениями. ― Поздравлениями? А у вас сегодня… Чёрт возьми, ― треснул он себя по лбу. ― Извините, пожалуйста, Софья, я совсем забыл. Честно слово, две недели назад помнил, а тут… и никто не напомнил. Простите меня, правда, у меня голова кругом идёт с этой свадьбой, с кончиной государя. Я совсем потерял счёт времени, но вы не думайте: мы можем отпраздновать завтра или в субботу, например. А хотите, можем и приём в вашу честь дать, соседей пригласим. ― Постойте, но ведь серьги… ― возразила Соня, словно надеявшаяся, что рассеянность Николая дошла уже до того, что он не только не помнил, какой нынче день, но и забывал, какие указания он отдавал утром. ― Мне же Тихон сказал… ― Быть не может, ну или он совсем из ума выжил, ― нахмурился Николай, ринувшись к сонетке и так же быстро от неё отпрянув, будто вспомнив, что она ядовитая. ― Никаких у него поручений нет, а привыкнуть, что его место в людской он не может, вот сам себе задания и выдумывает. Неужели он так и сказал, что серьги от меня? ― От барина Николая Ильича. Так это не ваш подарок? От кого же он тогда? ― с детской обидой в голосе потребовала ответа Соня, всё ещё желавшая уличить кузена в том, что драгоценности ей передал через Тихона именно он, дабы потом отнекиваться и винить во всём несчастного старичка. ― Может, ему старый барин приснился и показал, где зарыт клад, а хотя… ― кажется, ничего так его не изводило, как неопределённость любого толка, и ничего так не ободряло, как ясность. ― А-а, это от Николеньки. С Тихоном ведь вечно через слово приходится угадывать, что он там бормочет: Ильич или Андреевич. Так кого бы вы хотели, чтобы мы пригласили? Выбирайте. Соне не хотелось никого выбирать и никого приглашать, ей хотелось расплакаться, но нельзя было лить слёзы при Николя, чтобы он не решил, будто она набивает себе цену, и не начал с ней торговаться, и оттого ей хотелось плакать ещё сильнее. Она словно со стороны видела какую-то сумасшедшую с самым блаженным видом рвущую себе уши двумя серьгами ― да, красивыми, изящными, но они были не от её кузена, и волшебный огонь в них погас ― и кем бы не была эта полоумная, Соне было жаль её так, что она могла начать захлёбываться слезами, если они не потекут у неё из глаз. ― Нет-нет, не нужно… ― молвила она, безуспешно пытаясь добродушно улыбнуться. ― Софья, пожалуйста, не отказывайтесь, вам ведь нравилась наша соседка Александра Ивановна и её сестра, можем пригласить только их. ― Николя, я правда не хочу, я не очень люблю свой день рождения, знаете, не зима, не осень, пост ещё, до праздников далеко, ― монотонно перечислила Соня. ― Мне больше нравятся мои именины в день святой Софьи Фракийской, тогда и отпразднуем, хорошо? Они были уже в преддверии мира и согласия, ещё немножко сокрушений и уговор устроить праздник в мае подлатали бы эту глупую историю, но вдруг вместо того, чтобы уже бесстрастней обозвать себя растяпой, Николай с ужасом, погубившим вежливость, ткнул пальцем куда-то чуть левее от неё. ― У вас на ухе… Соня тронула левое ухо ― на пальцах осталась кровь. ― Не бойтесь, сядьте в кресло, ― подскочил к ней Николай. ― А, это ничего, это от серёжки… ― покачала головой Соня, явно менее напуганная, нежели успокаивающий её кузен. ― От серёжки? Так, снимайте их к чёртовой матери. Нет, подождите, я вам помогу, ― потянулся он к ней. ―Нет! ― отстранилась от него Соня, прикрыв руками будто потяжелевшие на целый пуд серьги. ― Нет, прошу вас, мне будет больно. Лучше я сама, а то вы будете меня жалеть, и мы их так никогда не снимем. На самом деле не неумелость и не излишняя деликатность Николая заставили её вздрогнуть ― другой страх, как хлыстом, ударил её. Николя не вырвал бы эти злосчастные побрякушки вместе с мясом, не начал бы заламывать руки и причитать, но у неё ещё оставался шанс покинуть руины настроенных ею воздушных замков не покалечившись, но если после всего, что она себе навоображала сегодня, он просто ей поможет, как обещал, ни на мгновение не смутившись её близости, эти призрачные обломки просто похоронят под собой свою нерадивую создательницу. ― Будет печь, это водка, ― предупредил он, обрызгивая из графина платок, пока Соня мучилась с присохшей к коже второй застёжкой. ― Вы раньше не держали водку в своём кабинете, – нашла в себе силы возмутиться Соня, хотя в высшей степени трудно кого-то упрекать, когда в ладони лежат покрытые мокрой ржавчиной крови украшения, а в груди клокочет разочарование. ― Не переживайте, я здесь еженощных возлияний не устраиваю. Не помогает. ― От чего не помогает? ― запрокинула она голову к подошедшему Николаю. ― Да ото всего не помогает, ― принялся он вытирать ей с уха кровь. ― Живого места нет… Кстати, вам могу налить, у нас раненным полагалось. По-хорошему, вас бы ещё и перевязать. Можно бинт вокруг ваших кос пустить, должно держаться. ― А сверху чепчик маман, тот, что на бант завязывается под подбородком, ― усмехнулась она только потому, что он всё ещё просил прощения своими шутками. Пожалуй, если бы кто-то вскарабкался на дерево и стал подсматривать в окно, он бы нашёл нелепым эту сцену, но пока они сидели вот так вдвоём, ничего неестественного или смешного в том, что Николай зазря старался остановить сочившуюся у Сони из уха кровь, хотя она вполне бы обошлась своими силами, не было. Пускай он жалел её из-за серёжек, но он жалел её, и ей думалось, что она станет сильнее после этого, словно он мог отдать ей немного своего мужества. Может быть, эта твёрдость ― потомок храбрости ли, байстрюк упрямства ― и не давала ей охладеть к нему. На кого она не пыталась обратить внимания, на кого не пыталась она опереться, всегда она мыслями возвращалась к кузену, как рано или поздно в тёмной комнате взгляд возвращается к горящей свечке. Любопытно, другие женщины тоже любят своих женихов и мужей за это? Ольга, положим, за это любит Николеньку? ― Наверное, я верну серьги Николеньке, ― серьёзно сказала Соня. ― Зачем? Мы может отослать их ювелиру, пусть сделает брошь, например, или браслет, или какие там ещё украшения не являются орудием пыток? Послушайте, а вы ведь носили серьги, ― с недоверием протянул Николай, ― да и Наташа, и матушка, и ещё целая толпа женщин, так всегда кровь идёт? ― Надо было просто сперва выбрать серёжки поменьше, а потом уже браться за эти канделябры. Нет, ― хватилась она, не желая уходить в сторону от чрезмерной щедрости месье Болконского, ― дело не в том, что это серьги, мы даже не родня с Николенькой. Я всего лишь троюродная сестра мужа его тёти. Я даже не могу слова подобрать, кто я ему такая, ― с ледяной честностью призналась Соня, словно изобличая себя в самозванстве. — Это слишком, я не хочу пользоваться его добротой и неопытностью. ― Вы его только обидите. Не нам его деньги беречь, знаете ли, не убудет с него, ― на секунду отнял он мокрый платок от её уха. – О, уже почти не кровит!