Софья. Софи. Соня. Сонечка

Огромная лужа голубой ткани залила собой всю комнату, обволакивая и переживания Сони. Утомлённая собственными слишком бурными чувствами, она сегодня уже не могла ни безумно радоваться, ни убиваться, потому, когда Николай вручил походящий на подушку свёрток и сказал, что он купил это для неё в Смоленске два месяца назад, она не ощутила ничего, кроме усталой нежности. Ей даже не было смешно, оттого что её кузен подарил ей столько шёлка, что из него впору было шить шатёр или паруса, подделывающиеся под утреннее небо в дымке, но никак не платье ― эта голубизна и сознание того, что Николя всё же не забыл о ней, слишком умиротворили её для шуток. Николенька и не предполагал, как он обязан дяде тем, что Софья Александровна не затаила на него несправедливую, а оттого ещё более живучую обиду. Своё заслуженное «спасибо, милый» он бы услышал в любом случае, однако ни за что бы Соня не позволила ему умоститься рядом с ней вечером, когда вся семья собиралась в гостиной, если бы не голубой шёлк. Никакого общего дела у Ростовых, положим, не было: Митя и Андрей могли бы играть в какую-то новую игру с бумагой и в классной, а их отец мог бы листать газету в своём кабинете, но каждому хотелось быть именно тут вместе с остальными, пускай они трижды в день встречались за одним столом. Для домашних такое совпадение было естественным и не имело никакого скрытого смысла, но Николеньке ― сироте, полугостю ― это казалось каким-то таинственным обрядом единения, и он всё ждал, подымется ли какой-то важный разговор, в котором все от старой графини до Илюши будут принимать участие, однако ему приходилось довольствоваться лишь неспешной беседой с Соней, с любопытством закоренелой домоседки расспрашивающей его о Польше. ― Николенька, ― чуть нараспев кликнула его графиня, особенно тщательно тасуя карты, так как к ней подсел сын, ― а твоя невеста будет переходить в православие? Софи сказала, что она ничего не знает, и мне велела не спрашивать, хотя яйца курицу не учат. Но ведь это очень важно, потому что тогда нужно найти ей крёстных родителей. Крёстным мог бы быть Пьер, она его племянница как-никак. Ты ему напиши в Москву, он будет рад. А вот с крёстной уже беда… ― Олю крестили в вере отца, даже жаль, что Петра Кирилловича нельзя позвать ей в крёстные, было бы замечательно, ― смущённо похвалил её идею Николенька. ― Ну вот всё и решилось, так-то лучше. А то ишь, взялись старуху воспитывать вместе с Соней, ― сказала графиня уже сыну, из почтения ухмыльнувшегося ей. ― А что же вся семья католики, а Оля одна православная? ― вполголоса спросила Соня, раз уж маман проложила своей бестактность дорогу к этой теме. ― Не совсем так, ― ни тише и ни громче, чем говорила Соня, ответил ей Николенька, немного смущённый тем, насколько внимательно его рассматривал восседавший на коленях у тётушки Илюша. Когда на нём останавливались сразу две пары серьёзных тёмных глаз, ему чудилось, словно его изучает какое-то странное двуглавое существо. ― Олю всё равно воспитывали католичкой, она, например, верит в чистилище. ― А, как у Данте, ― протянула Соня, носком пододвигая к себе корзину с вязанием. ― Меня в твоём возрасте эта часть очень впечатлила, мне хотелось верить и до сих пор хочется, что даже заслуженные страдания не могут длится вечно, ― поторопилась прибавить она, опасаясь, что её первое замечание прозвучало слишком претенциозно, хотя как раз-таки с юным князем Болконским и стоило обсуждать вопросы бытия, с ним одним можно было отпускать мысли парить в вышине. Она вдруг осознала, как осознают остроту иглы, когда она вонзается в палец, что этот мальчик, приглашавший к себе на руки Илюшу, чтобы тот не мешал ей рукодельничать, в первую очередь не умный, не чувствительный и не робкий ― он сначала бы честный, и уже на его честности зиждились и его ум, и его чувствительность, и робость. Нельзя лгать ему, нельзя притворяться, детей нужно оберегать от невзгод, от собственной хандры, но он мог зачахнуть от любой фальши. Илюша осторожно перешёл на руки к кузену ― разве Николенька не мил с ним? Разве не ладит он с детьми? Он был бы очень хорошим старшим братом, он был бы чудесным внуком, он был бы любимым сыном, гордостью отца и радостью матери, и если родильная лихорадка, апоплексический удар и французская граната по очереди отбирали у него эти титулы, пусть будет добрым мужем и отцом. С чего Николая взял, что ему рано жениться? Его-то самого в молодости обхаживал добрый десяток людей, а Николенька хоть мнил Ростовых своей семьёй, всё же должен был ощущать, что его привечают лишь из милосердия. Рано жениться ― рано распрощаться с одиночеством, гонявшимся за ним с колыбели; рано стать кому-то нужным? Да что Николай понимает в сиротстве, вечно стягивающем что-то внутри голодной тоской? «У него всегда была хотя бы я», ― подумала Соня, и в это мгновение мысленного оммажа кузену, она чувствовала и своё несогласие с ним. Свадьба Николеньки и Ольги нисколько не претила ей, напротив, их брак, их счастливый брак обрушился на неё шумом крыльев взлетающей неподалёку стаи птиц, последней мечтой. Это было больше, чем желание или чаянье, это была именно мечта, необъятная, живая, уже научившаяся дышать мечта. Ведь если завидный жених возьмёт в жёны бесприданницу, не посмотрев ни на что, кроме своей любви к ней, значит, её надежды не родились мёртвыми, значит, всё могло пойти иначе, просто удача не заметила её, но она всё же не дурочка, начитавшаяся любовных романчиков вроде той милой истории о князе и дочери крепостной, которую её попросила завершить вместо неё княжна Марья. ― Я забросила писать эту маленькую безделицу, слишком бездарно получилось, ― грустно изрекла она тогда, возвращая Соне свою рукопись. Ей оставалось чуть больше месяца. ― Вы зря принижаете себя, ваша повесть лучше многих книг, которые мне довелось держать в руках, ― ободрила её Соня, единственная, кто был в состоянии утешать умирающую хотя бы светскими беседами, и единственная, кто не ждал, что Мари сама утешит её в заблаговременной скорби по ней же. ― Я сперва хотела, чтобы вы оказались похожи на мадмуазель Бурьен, ― Соня долго не могла понять и ещё дольше притворялась, что не может понять, что имела ввиду княжна Марья, хотя её неподдельная доброта достаточно долго мучила больную. ― Вы допишете эту безделицу, когда Наташа подрастёт? Вдруг ей будет интересно прочесть лет в четырнадцать, что я сочиняла в юности? Только, пожалуйста, сочините счастливый финал. Вам это будет нетрудно. Впрочем, ни померещившийся Мари талант Сони к писательству, ни собственная биография не пришли ей на выручку, когда она летом пыталась исполнить своё обещание покойной. В запасе у неё оставалось добрых полдесятилетия, однако при мысли о своей литературной задолженности она даже стала быстрее перебирать спицами, торопясь отделаться хоть от одного неоконченного дела. Проступившие на вывязанном рукаве записи поблёкли, будто побледнев от страха перед словами Мавры, не так давно взятой из деревни горничной. ― А где барышня Наталья Николаевна? ― прогудела она. Стоило ей попытаться произнести что-то негромко, как её голос хрип, и уже трудно было поверить, что Мавра оказалось в доме благодаря тому, что старой графине понравилось, как она поёт. ― Они с Ильёй побежали проверять, снег идёт или дождь, в полной темноте якобы виднее, ― объяснила Соня пропажу племянницы, пересчитывая петли, ― она может вернуться и через минуту, и через полчаса, просто оставь Розалину и иди к себе. Мавра заглянула в деревянное лицо Розалины и протянула её Николеньке, будто это кукла подговорила её так поступить. ― Не осерчаете, ваше сиятельство, коле я вас попрошу вашей сестрице ляльку передать? ― робость, озорство или глупость придали этой фразе манерную тягучесть? Кукла оказалась в руках Николеньки, и на какое-то обманчивое мгновение ― не появился на свет ещё тот шарлатан, который бы дурачил людей лучше сплава темноты и света пламени ― рука Мавры сжала его пальцы. Николенька, похоже, не предал никакого значения её жесту, да и Соня бы сочла это рукопожатие случайностью, не заметь она, как зыркнул на их горничную Николай, слишком старавшийся сделать это как бы невзначай, чтобы эта сцена не имела никакого смысла. ― Благодарствую, барин. Батюшки, вы перемазались чем-то, ― охнула Мавра. ― Разрешите? ― Разве? ― изумился Николенька, ища на себе невидимую для всех, кроме Мавры, грязь, которую она уже принялась смахивать с его груди. И опять её рука немного замешкалась перед тем, как расстаться с ним. ― Спасибо. Рада служить, ― кивнули они друг другу, но когда Мавра попятилась к двери, она подняла глаза, полные страха и мольбы, на Николая, будто на самом деле она всё это время обращалась к нему, а не к его юному тёзке. Что ж, если судить по тому, что младшую дочь, не дожившую до крестин, графиня родила, когда Илье Андреевичу было сорок пять лет, едва ли его сын уже должен был охладеть к женщинам к сорока годам. Соня много раз повторяла себе, что даже по праву ревности не должна она рассуждать о подобном, в конце концов её кузен давно овдовел и никому не принадлежал, и тем не менее любовница Николая не как конкретная женщина, но как некая категория, идея существовала в её воображении… Либо наблюдательность всё же не заменяет опыта, либо метресса графа Ростова жила не в Лысых Горах, а где-нибудь в Смоленске, точнее его предыдущая метресса, которой дали отставку ради Мавры: крепостная певунья место театральной. Кроме, способностей к пению, у Мавры, к слову, было довольно других достоинств, более очевидных для мужчины, хотя и Соня видела, что у их горничной толстая золотая коса и не по-крестьянски покатые полные плечи. Но разве любовницы смотрят так затравленно на своих любовников? Он всё ещё её хозяин, и всё же если начинаешь говорить на одном языке, неизбежно меньше говоришь на другом… «Хотя с каких пор я внушила себе, что разбираюсь в амурных делах?» ― удивилась сама себе Соня. На её счастье, в гостиную забежали Наташа с Илюшей, взахлёб рассказывая о том, как дождь замёрз и побелел прямо на их глазах, и отвлекли её от этих бесплодных, кусающих самих себя за хвост рассуждений ― зачем ей знать подробности об отношениях Мавры с графом Ростовым? Драгоценными минутами уединения, которыми в обычные дни так дорожила Соня, сегодня грубо пренебрегли: как только дети и графиня были уложены, она отправилась к себе спать, не желая к прибавлять к своему дню рождения ни одной лишней минуты. В междоусобной войне её разрозненные треволнения сложили головы, потому трусливый сон, не выносящий никаких продолжительных дрязг, пришёл к ней очень быстро. Она уснула настолько глубоко, что когда её разбудил грохот в коридоре, она даже не догадывался, скоро рассветёт или ещё даже не перевалило за полночь. Вставать отчаянно не хотелось, найденные наощупь шаль и мягкие туфли будто покрылись льдом, к телу липла дрожь, но нужно было идти, вдруг где-то на кухне пожар, хотя так много шума могли создавать только младшие мальчики. И впрямь: в домовом, копавшемся в коморке возле лестницы, она сквозь дрёму узнала Митю. ― А что ты тут делаешь? ― самым спокойным и миролюбивым тоном поинтересовалась у племянника Соня, но тот всё равно подпрыгнул от страха. ― Я искал носовой платок ― залепетал он. ― Мне приснилась женщина, она жаловалась, что у неё их мало. ― Она тебя напугала? ― наклонилась она к Мите, чтобы видеть не только его понуро опущенную курчавую голову. ― Нет, но она грустила, что у неё нет платков, я хотел с ней поделиться, ― пробормотал он, расстроенный тем, что в коморке ничего, кроме простыней и наволочек, не нашлось. ― Но она ведь тебе только приснилась, а сны редко повторяются, как же ты отдашь ей платок? ― Положу под подушку. ― Ты видел её прямо в своей комнате? ― Нет, в гостиной, она шила платки, наверное, у неё какое-то горе, ― задумчиво заключил Митя. Бедный ребёнок, кошмар и тот скучный, унылый, хотя какие ещё сны может посылать эта земля? Только скучные и унылые, как чистилище, в которое верят католики и панна Курагина. ― Вряд ли, просто уже зима, все простужаются. Кстати, кто босиком? ― покачала головой Соня. ― Пойдём, я тебя уложу. ― Это чтобы Андрея за стенкой не разбудить. Она что-то и о нём говорила, ― зевнул Митя, надевая туфли тёти. И как дети только ходят босиком? Самой-то Соне казалось, что пятки придётся потом чистить от инея, так бил её холодом пол, будто пытавшийся вытолкнуть её куда-то к потолку. Преданность капризам и потешным затеям греет их что ли? Хотя почему же потешным? Уж лучше, когда человек ограничен в своём порыве совершить доброе дело, например, принести платок приснившейся рукодельнице, чем когда он ничем не связан в желании творить зло. ― А какой была эта женщина? – полюбопытствовала Соня, уже накрывая сонного племянника одеялом. Она знала, что ему будет приятно рассказать побольше о своей новой знакомой, хотя не всё ли равно, какова она из себя? ― Красивая, с кудряшками чёрными, на белочку похожа, ― ответил ей Митя, подкладывая под щёку кулачок. Он, пожалуй, в некотором смысле был любимцем своей тётушки, хотя Соня совершенно напрасно пыталась для пущей честности с собой определить, кто из детей ей дороже всех: к маленькому Андрею она привязалась, будучи в таком отчаянии, что любовь к нему не могла быть слабой, Наташа была единственной девочкой в семье, Илюша не помнил княжну Марью и до сих пор иногда звал Соню мамой, к тому же он был младшим, но Митя, которому будто не додали ростовского характера, по своему душевному складу был ей понятней всех. Митя засопел раньше, чем она успела пожелать ему спокойной ночи, и хотя он всегда спал очень крепко, Соня всё равно не решилась сразу же уйти. Вдруг Мите снова начнёт снится эта женщина с платками? Да и вечно бормотавшая то тише, то громче ревность к судьбе, не смела надоедать ей, пока она при неясном свете одного лишь снега гладила по голове своего маленького племянника, очень глубоко и будто бы старательно дышавшего. Ей даже не верилось, что его жизнь не будет такой же ровной и плавной, как след от столового ножа на куске масла, что будет даже одна-единственная минута, когда ему не захочется так же старательно и глубоко дышать, пускай, наверное, все родители так думают о своём ребёнке. Уже аккуратно закрывая дверь в его спальню, она зачем-то послала ему воздушный поцелуй, хотя этот жест достался не Мите, а полумраку с тонкой царапиной света в другом конце коридора. Неужто старый князь по ночам захаживает в Лысые Горы, потому что кто ещё мог в таком-то часу зажечь огонь в комнате, которую шутливо называли храмом покойного Николая Андреевича? В эту небольшую угловую комнату, слишком холодную, чтобы заходить в неё часто, и впрямь со всего дома натаскали вещи князя Болконского: там стояли его табакерки, там пылился его архив вместе с его нечитаемыми мемуарами о прошедшем веке, там висел его портрет, там доживала свой век мебель из его кабинета и мёрзла камея из слоновой кости с женским профилем ― Тихон божился, что это был портрет княгини, и на всякий случай её водрузили на бархатную подушку, словно Николая Андреевича всерьёз ждали с того света с ревизией. ― Софья, это вы? ― тихонько окликнула её длинная тень, когда царапина из света разрослась до ссадины.