Софья. Софи. Соня. Сонечка

― Да. Я возвращаюсь от Мити к себе в комнату. Мы вас разбудили? –отозвалась Соня, бесшумно подплыв к приоткрытой двери. ― Он не заболел? ― Нет, просто дурной сон приснился. Мы вас разбудили? ― повторила свой вопрос Соня. ― Да нет, я не спал… вспоминал отца Ольги, ― тяжело вздохнул Николай. ― Он ещё холостяком сватал Мари, вы знали? Полагаю, Курагин очень гордился бы своей дочкой. Как лихо они разыграли эту партию. ― Николя, прекратите, ― молвила Соня, приняв то, что он отступил на шаг вглубь комнаты, за ненавязчивое, почти застенчивое приглашение войти. Не мог ведь кузен прямо пригласить её во втором часу ночи хулить по чём зря покойника. ― Будто вы никогда не встречали членов одной семьи с разными характерами, привычками. Вспомните хотя бы Веру, по-вашему, у неё лёгкий и весёлый нрав? Да кто угодно больше похож на Илью Андреевича, в ней нет ни капельки его добродушие, а ведь он её отец, он её воспитывал, они виделись каждый день, а у Ольги даже портрета Анатоля не осталось. Нельзя же так себя изводить, сами придумали, что Оля какое-то исчадье ада, и сами теперь не спите, волнуетесь, как бы она не погубила Николеньку. Нет, это очень трогательно, что вы так о нём печётесь, но… ― ласково проповедовала Соня, пока Николай не взорвался сдавленным смехом. Обожжённая этим странным приступом веселья её гордость не успела укрыться волдырями, её обиду обогнал ужас, как если бы Николай вместо того, чтобы пытаться унять хохот, вдруг схватился за сердце. ― Я никогда не понимал, откуда у людей такая твёрдая убеждённость в моём благородстве. Вы решили, что это опасения насчёт характера панны Курагиной лишают меня сна? Может быть, вы и правы, и она скромная хорошая девушка, только мне, признаться честно, безразлично, какова она. Плевать, на ком собирается жениться этот мальчишка, Курагин отец её избранницы, Бонапарт, дьявол, есть у неё нимб, свиное рыло, главное, он женится, ― обречённо рухнул кресло Николай, с чьих губ сползла даже ухмылка. ― Всё кончено, мы нищие. ― Я не понимаю, ― опешила Соня. ― Простите, Софья, мне просто самому не верится, что десять лет жизни, все мои старания ― всё насмарку, а моим детям не достанется ни копейки. Николай Андреевич, отец Марьи в двенадцатом году хотел переписать завещание, но умер раньше, осталось только старое, которое он написал за полтора года до того. Он всё оставил сыну, всё, всё до последней горстки земли: имения, людей, дома, ну а после смерти князя Андрея, неважно, вступил бы он в права наследства или нет, наследником всех этих богатств становится наш жених. ― А как же… как же княжна Марья? ― наверное, это Николя заболел, потому он и спросил про Митю, или он тоже упустил, когда его сон закончился. ― А её имени даже в завещании нет, ― чуть поёжился он. ― Можно подумать, что у князя был только сын, внук и воспитанница мадмуазель Бурьен, которой он оставил немного денег. Мари он упоминает только в послесловии для князя Андрея, там вон на подоконнике лежит, хотите, можете тоже насладиться… ― Но это письмо предназначалось не мне, ― бросила Соня. Вид смятых листов на подоконнике отрезвил её своей правдивой желтизной, и она внезапно для самой себя очень легко поверила в то, что ей рассказал кузен, будто яркий дневной свет вдруг озарил всё то, обо что она тысячу раз спотыкалась в темноте. Князь Болконский всё оставил сыну и внуку? Её семье здесь ничего не принадлежит? Неужели ей должно быть дело до того, почему Марья не значится в завещании отца как наследница? Обожал ли тот до безумия внука, был ли поборником единонаследия, сомневался ли в том, дочь ли она ему ― пусть мертвецам останутся их мысли. ― Да бросьте, Софья. Это покойник написал для покойника, что уж тут. Хотя давайте я вам прочитаю избранное, всё никак начитаться не могу, в сотый раз перечитываю! ― так быстро подскочил он к окну, что если бы не прошлогодняя листва завещания князя на подоконнике, Соня бы решила, что он хочет выпрыгнуть во двор, чтобы разбиться насмерть. Или проверить, снег или дождь рябит за стеклом. Листки быстро замелькали в его руках, словно сами собой выстраиваясь в шеренгу, как солдаты на плацу перед командиром. ― Так, пафосные изречения на латыни я опущу с вашего позволения… О! – воскликнул Николай, встряхнув поникшую бумагу. ― Князь Андрей… Я бы не хотел, чтобы у тебя сложилось превратное впечатление, будто я хотел наказать твою сестру своей последней волей, напротив я бы хотел обезопасить её. Я знаю, что в твоём лице она обретёт более справедливого заступника, нежели в моём, увы, я часто бывал жесток к ней. Она не избалована ни лаской, ни даже добрым отношением, потому любому прыткому молодому человеку будет очень легко обмануть её, и твоя сестра, боюсь, догадается о том, что её супруг соблазнился не её честностью и сердечностью, а богатым приданным, когда будет слишком поздно. Я уже не раз наблюдал, как всякие смазливые молодчики старались заморочить её, отныне же у них не будет причины для подобного плутовства. Мне страшно вообразить, что моя дочь может достаться какому-то оборванцу, который будет распоряжаться плодами моих трудов по своей прихоти. В своём завещании я указал Амели, поскольку тебе было бы в тягость самому заботиться о ней, твоя же любовь к сестре мне хорошо известна, потому я вверяю судьбу княжны Марьи в твои руки. Убеждён, покуда она под твоей защитой, ей ничего не грозит, если только ты не дашь ей свободу погубить себя. Каков слог! ― всё быстрее и быстрее тараторил он, будто слова жгли ему язык, и он старался поскорее их выплюнуть. ― Приданное наказываю тебе дать ей, только ежели для неё найдётся достойный человек, который был бы готов взять её и без денег. Сколько бы детей у тебя ни было, я требую, чтобы главным твоим наследником был твой старший сын князь Николай, и ты не уподоблялся тем дуракам, которые, плодясь как скот, затем делят землю на всю ораву из своих отпрысков, чтобы в два поколения разорвать цветущее имение на хозяйства в несколько крестьянских изб. Правители не делят государство между сыновьями, у монарха всегда лишь один наследник, и этому же примеру должны следовать… Я пропущу оды майорату, если вы не возражаете… Вероятно, князь долго хвалил майорат, раз Николай отложил целых две страницы, как-то жалобно зашелестевшие. Соня бы засомневалась, правда ли у него задрожали руки, если бы у неё внутри, там, куда прижимают ладонь, когда хотят подтвердить каким-нибудь жестом свою искренность, тоже что-то не задрожало. ― Прокляну, если ослушаешься меня… ― Соне показалось, что он уже старается отдышаться, но Николай снова куда-то заторопился: ― А вот ещё! Я не желал тебе участи пасынка, потому не женился во второй раз, и мне бы не хотелось, чтобы мадмуазель Ростова имела хоть какое-то влияние на воспитание Николеньки, потому же я не хочу, чтобы ты, опасаясь внезапной смерти, отписывал княжне Марье приданное до того, как ты будешь понимать, кому именно оно достанется: ежели она тебя переживёт, её святой долг воспитать осиротевшего князя Николая, и я не позволю, чтобы над твоим и моим наследником имел власть, которую сразу же получит над ним муж тётки, проходимец. Святой долг, сумасшедший старик! Святой долг… ― повторил он, будто завороженный этим коротким заклинанием. ― А ну и венец этого словоблудия. Отзывы о твоей невесте сплошь восторженные, что даёт мне лишний повод усомниться в ней, как в любой особе, которая умеет нравится абсолютно всем. Мы с тобой, помнится, при жизни Лизаветы Карловны обсуждали, что разженитьбы нет, но я не стану вновь призывать тебя задуматься над характером и происхождением твоей избранницы, подумай вот над чем: вместе со своей графинечкой ты получишь целую толпу нахлебников. Не понимаю, как семейство этих вертопрахов не разорилось до сих пор, но уверяю тебя, песня их спета, я наводил справки, ― голос его высох на этих словах. ― Вот уж они точно в долгах как в шелках, а шелка и те заложены, так что погляди на них ещё раз: не только на графиню Наталью, но и на её бестолкового отца, на матушку, на её кузину-бесприданницу, впрочем, за твою Наталью тоже могут дать только долги, так что между ними невелика разница, на её братца-мота, который за одну ночь просаживает столько, что его родитель потом мечется неделю по Москве, ища, у кого бы вымолить пятьдесят тысяч разом ― так вот, весь этот цыганский табор однажды придёт к тебе с протянутой рукой… ― Умоляю вас, хватит, хватит это читать, отдайте мне, ― скопом отняла у него все страницы Соня. ― Я это сожгу, не стоило вам читать этого письма, Николя! Я их сожгу! Но посмертное послание князя Болконского к сыну осталось дожидаться своей смерти на столе: камин был слишком далеко, чтобы Соня не испугалась того, как надолго ей придётся бросить своего безвольно молчавшего кузена. ― Вы зря предаётесь мрачности, Николя, у князя Болконского был острый язык, однако… однако Николенька так щедр, вспомните хотя бы его сегодняшний подарок, а ведь я ему не дядя, я не растила его, я не вела его дела. Этот дом, в конце концов, построили вы, ― она потянулась к его ладони, но он сцепил руки: не от отвращения к ней или её ласке, а от отвращения к себе и своему стыду, ― я уверена, он понимает, сколь многим он вам обязан! Да ему было бы нечем делиться с вами, если бы не вы. ― Он, может быть, и щедрый, но его жена… что же она станет вырывать кусок хлеба у своих будущих детей? Ну или у одного старшего сына, раз дед её мужа так распорядился? ― покосился на письмо своего тестя Николай. ― А разве можно распоряжаться своим имуществом далее, чем на одно поколение? ― не сдавалась Соня, поспешив исполнить свою угрозу и швырнуть стайку засаленных листов в камин. ― Неважно, князь Андрей тоже завещал всё, что у него было, единственному сыну. Лысые Горы, Богучарово, деревни под Тамбовом… ― перечислил он, подойдя проводить в последний путь много месяцев мучившие его сочинения. ― Формально князь Андрей всем этим владел после смерти отца, даже если он тогда умирал от ран, он всё равно был хозяином всего состояния Болконских. Силуэт Сони таял в зареве от камина, и без того миниатюрная, она делалась ещё меньше, а чуть просвечивавшиеся сквозь рубашку колени казались не толще его локтя ― неужели они у неё всегда такие? Хотелось бы Николаю смутиться того, какие стройные ноги у его утешительницы, но её хрупкость отзывалась лишь в нём стыдом. Как он докатился до того, что оплакивал свой полный разгром на глазах маленькой женщины с такими-то худыми коленями? Всё равно что он бы запрыгнул ей на спину и приказал куда-то нести. ― Вы всё ещё считаете Ольгу жадной, раз она бедна, но вы же сами отметили, что её дед не мог позволить себе устроить даже плохенький бал, для неё любой доход свыше ста тысяч это уже несметные богатства, ― робко окликнула его Соня, по его лицу прочтя, как далеко он унёсся отсюда. ― Она быстро войдёт во вкус, ― очнулся Николай, ― да и меня бы на её месте как-то не трогала участь нашей семьи, но предположим, что у неё золотое сердце, и она такая же дурочка, как её жених. Я не этой девочки боюсь, меня её дед пугает, он не промах, нет… Он возьмёт да и посчитает, а потом скажет нашему князю, мол, дядя твой столько прикарманил за эти годы, что ты уже с ним в расчёте, пусть радуется, что ты его не спрашиваешь, а на что он тратил твоё наследство… и счастливые молодожены по очереди поблагодарят меня за хорошую службу да и выставят как самого поганого управляющего. В огне затрещало письмо князя Болконского, сердившееся на то, что о нём посмели на мгновение забыть. ― А ваша жена не знала о завещании? ― спросила Соня, послушная последнему желанию вздорной бумаги. ― Нет, Маша была сущее дитя, её подобные вопросы как-то не занимали, ― прыснул Николай, устало склонив набок голову. ― Конечно, я догадывался, что нам с Николенькой однажды предстоит раздел имущества, но я не представлял, что всё так повернётся. Я вообще, считайте, случайно узнал о том, что я тут не хозяин, нашёл завещание князя в документах, но это копия, оригинал в суде, и ещё один экземпляр у его свидетеля. Даже поразительно, после войны такой бардак был, чиновники свой нос найти не могли, не то что чьё-то завещание: что бросили, что сгорело, что потеряли… А завещание князя Болконского в воде не тонет и в огне не горит. Тихон знал, какие бумаги хватать, хоть и читает еле-еле. Если бы оно мне раньше попалось… но видите, всё одно к одному сошлось. Кто же мог знать, что этому щенку приспичит жениться в неполные двадцать лет. Если бы её любовь точно не была ему в тягость, если бы она не потянула его на самое дно бессилия, если бы её объятия не удушили его, Соня бы гладила его волосы, успокаивала, как Митю полчаса назад, даже уложила бы спать. Так могло бы случиться, так должно было случиться, но не в Лысых Горах. ― Николя, есть ли разница, сейчас он женится или потом, итог ведь один. Или что, вы собирались его на Наташе женить или на ком-то из дочек Пьера, чтобы нас отсюда не выгнали? Пусть забирает себе наследство деда, а мы уедем с вами, вы же хотели выкупить Отрадное. Я же тоже об этом всегда мечтала! Я молчала, но мне тут всё так надоело, мне здесь жить не хочется… ― нет, ужас крылся не в том, что она бы предпочла жить в доме покойного дяди, а в том, что жажда жизни, и раньше не слишком преданная Соне, теперь бросила её вовсе. ― Вам же всего сорок лет, я понимаю, вам больно оставлять Лысые Горы, вы вложили много труда в это место, но, Николя, вам когда-то придётся уступить имение князю, так лучше сделать это сейчас, чем годами жить в страхе, что Николенька однажды найдёт себе жену, а потом в старости всё равно отдать ему Лысые Горы и уехать отсюда? ― Вы правы, с Отрадным было бы славно, ― слабо улыбнулся Николай, как улыбаются чему-то уже давно прошедшему, ― но, во-первых, мне за него такую цену заломили… нынешние хозяева ведь понимают, что для меня покупка родового имения скорее дело чести, чем просто расширение владений. Я ещё до вашей поездки в Москву вёл переговоры насчёт нашего московского дома: так мне ответили, что дом приходила смотреть какая-то дама, которая она чуть не плакала от восторга, и барон не хочет продешевить. А во-вторых… ― Это я ходила посмотреть на наш дом, ― решительно перебила его Соня, ― я не хотела заходить внутрь, но выпрыгнул как чёртик из табакерки, не знаю, кто он, управляющий, наверное, и стал зазывать меня посмотреть дом… Почему за одно крохотное приключение ей приходится расплачиваться таким жгучим раскаянием, хотя другие бы даже не сочли свидание с домом, в котором прошло её детство, достойной авантюрой? Соня покорно ждала упрёков кузена, что она, стараясь хоть немного приблизить к себе минувшее счастье, оттолкнула его, словно каторжник, который на день вырывается на волю, чтобы получить ещё несколько лет ссылки за свой побег, хотя до свободы, не минутной, а подлинной, оставалось совсем немного; но Николай будто разучился раздражаться этой ночью. ― Надо же. Ха! ― хлопнул он ладонью себя по ноге. ― Барон лопнет с досады! Экий анекдот, в другой раз непременно бы его обрадовал, что я живу под одной крышей с его загадочной богачкой. А вам хоть правда понравилось, как там внутри? Много они изменили? ― Нет, не очень, но цветочной я им простить не могу, ― пожаловалась она, вспоминая их ограбленный приют. ― Видели бы вы, что они с ней вытворили, это просто уму не постижимо: натаскали диванов, кресел, все цветы до единого убрали… Как же я сразу не поняла, что он принял меня за покупательницу, простите меня. ― Да ради бога, ― милосердно развернул обратно целый караван её извинений Николай. ― Мне жаль только, если вас так расстроило, что они переделали цветочную, а что барон стал жадничать, так нам было бы легко с ним сторговаться, если той дамой были вы, просто теперь незачем. Я, сказать по правде, даже не понимаю, какой суммой могу располагать, ведь почти все мои средства это прибыль с имений Болконских, и если я отставлю их себе, выходит я ничем не лучше папиного Митеньки, такой же вор, хотя это я заработал эти деньги. Если мне с барского плеча оставят хоть десятую часть, я, очевидно, должен буду кланяться в пояс своему благодетелю сиятельному Николеньке Андреевичу, унижаться перед ним. Ещё пару лет его холостяцкой жизни, и всё бы уладилось… Да даже не сиди он у меня тут над душой, я бы за зиму успел всё устроить, ― поставил он обратно кочергу, так и не выбрав, какой уголёк в камине потревожить. ― Ну а теперь у меня надежда только на ветреность кого-то из наших голубков, но что Ольга, что Николенька в своих поместьях всё равно что в монастыре. В городе полно дам, девиц, а в деревне все одни и те же лица, только и остаётся, что вздыхать по невесте, которой и захочешь изменить, так влюбиться не в кого… Заочная война кузена с панной Курагиной и кокетство их горничной, от которого за версту разило отчаянием, до сих пор существовали для Сони как два никак несвязанных друг с другом явления, она словно видела в отдельности птичье тело и человеческую голову, не подозревая, что перед ней гарпия. В дымке навернувшихся слёз сверкнула Мавра, всё норовившая прикоснуться к Николеньке, будто он был чудотворной иконой, хотя какие только чудеса не посыплются на крепостную девку, если она по наущение своего фактического хозяина станет наложницей своего настоящего хозяина? ― Что же вы пообещали бедной Мавре за то, что она будет делать намёки Николеньке? Или вы её запугали? ― Я ей поклялся, что если она соблазнит князя Николая, то ни её братьев, ни Стёпку-конюшего не отдам в солдаты, ― ответил не ей, а огню Николай, ― хотя я и так не собирался никому из них брить лоб, это так, для острастки. Она уже приходила рыдать, что она и так, и сяк, и в комнату… ай, чёрт с ней и с её мужиками, дурная это была затея. Вцепиться Мавре зубами в шею и таскать по всему дому, пока у неё не хлынет кровь – и то в понимании Сони было не настолько жестоко, как этот торг, но целебный бальзам гнева не врачевал её разочарования, когда речь заходила о ком-то ей настолько дорогом. Она даже не могла представить, что сказала бы или сделала, поступи так со своей крепостной кто-то другой, уж слишком отличались её чувства к Николаю ко всем прочим, чтобы она могла даже сравнивать. А ведь дворовые любили его, считали его справедливым ― все любили его, все уважали его, и было за что, но едва ли хоть один человек в состоянии вынести сразу гнёт большого количества достоинств. Только в ханжеских фантазиях добродетели поют стройным хором, в действительности они всегда враждуют. Разве чувство долга перед детьми, которых честность велит оставить почти что без гроша, и эта самая честность могут существовать в мире, не превратив и ум, и душу в поле боя? ― Вы меня презираете? ― c несвойственной ему кротостью спросил Николай, повернувшись к ней только в профиль, словно услышать, что он прав, ему было куда легче, чем убедиться в этом собственными глазами. ― Мне трудно будет смириться с тем, что я потерял ваше уважение, когда нас погонят отсюда взашей, потому, если вы считаете меня мерзавцем… уж если вы будете презирать меня, так презирайте теперь… ― он хотел прибавить что-то ещё, но не нашёл нужных слов. ― Теперь, когда весь мир со мной в раздоре, ― вырвалось у Сони. ― Что? Откуда это? – наконец прямо поглядел на неё Николай, ещё не успев разобрать в её тоне ту особенную певучесть, которая сулила ему помилование. ― Это Шекспир, любимый сонет господина Десаля, ― спокойно уточнила она, словно её переспросил имя автора Андрей или Наташа. ― А как дальше? ― Будь самой горькой из моих потерь, но только не последней каплей горя, ― неужели эти строки были правдой и для них двоих, или память опять сыграла с ней злую шутку, подсунув надрывное стихотворение, чтобы поиздеваться? Однако память в состоянии обмануть о том, что произошло минуту назад, только помешанного, а любовь всё же кое-чем отличается от безумия… ― Ах, Сонечка, ― мягко засмеялся Николай, потерев припухшее веко, ― мне бы вашу непоколебимость. Всё летит к чертям, а вы беспокоитесь, что мы читаем чужие письма, декламируете стихи. Его ладонь позвала её, и тихий, кипенно-белый поцелуй опустился на бледные костяшки её пальцев. Будущее или прошлое опаляло её своим дыханием? Несбывшееся или то, чему суждено однажды сбыться, подкралось к ней? ― В юности меня это даже несколько раздражало, но сейчас я вам даже завидую, ― с каким-то нежным удивлением посмотрел он на её руку, как будто гадая, из чего она сделана. ― Хотел бы я быть так же уверен в том, что неудачи ничего во мне не переменят. ― Вам нужно было сразу мне всё рассказать, ― убрала она с его лба прядь волос, стараясь запомнить, каковы наощупь его морщины, пролегавшие границей между теми временами, когда она в последний раз вот так же проводила пальцами по его лицу, и сегодняшним днём. ― Да мне и сейчас не стоило пользоваться вашей добротой. Вам бы в пору злорадствовать, а не жалеть меня… Видите, самонадеянности во мне ещё достаточно, ― с угрюмой бравадой заявил он, подымаясь на ноги, ― всё не так уж и плохо, вы не бойтесь, смерть в нищете нам не грозит. У нас осталось имение Михаила Никаноровича, можно перебраться туда, ещё наследство маминой племянницы, я его потратил на Лысые Горы, но откуда Николеньке и деду Ольги знать, что оно уже потрачено? Я буду выгрызать у них каждый грош, им так просто меня не выставить: нам должно хватить на то, чтобы купить ещё земли, подновить дом дяди, он тесноват, ещё и останется. Мы не пропадём, нет, ― успокаивал он кузину, хотя покоем можно лишь поделиться, но не внушить. ― Просто мне немного грустно. Я столько сердца вложил и сил в это имение, считая его наследством своих детей. Я в чём-то даже понимаю старика Болконского, я тоже трудился не ради чужого мне человека. Одиннадцать лет жизни… а теперь всё заново начинать. Не думайте, я не стану пить, не застрелюсь, не умру от тоски, но я… я очень устал. Снова слёзы, не сумев позабыть Мавру, замерцали её образом, и Соня как бы стала примерять её горе к своему, пока их беды не смешались. Она бы согласилась разлучиться со своим возлюбленным на двадцать пять лет или даже навсегда, если бы знала, что он по-прежнему доволен жизнью, но наблюдать, как он гаснет неделя за неделей под гнётом обиды на несправедливость судьбы, как быстро седеют его волосы, как всё ниже и ниже опускаются плечи, будто его уже потянула к себе могила, было выше её сил. Хватит и того, что ей приходилось так жить. Николя боялся её презрения, боялся, что она станет злорадствовать, но над кем же ей злорадствовать? Над собой разве что, ведь она отпустила его жениться на такой же бесприданнице, и её удача, её счастье, которое она хотела передарить Ростовым, не достались никому? Но она-то давно научилась у своего бессилия стойкости, а Николай, привыкший, что рок всегда умилялся его дерзости, не вынесет того, что не каждый труд вознаграждается. Только бедных родственников и нахлебников не обманывают, будто небеса всегда можно подкупить усердием и благочестием, от старших сыновей знатных семейств это тщательно скрывают, им положено верить во всемогущество своей воли... Хотя не так уж они и слабы, не так уж она слаба: Мавра крепостная, раба, и та постаралась спасти своих братьев и жениха, а Соня была по крайней мере свободной, и свой ум ради человека, который был ей дороже брата, дороже жениха, дороже всех на свете, она тоже могла пустить в ход. ― Я постараюсь вам помочь, ― сказала она, в один момент поняв, что нужно предпринять, ― а теперь ложитесь спать, уже поздно, вы уже на ногах не держитесь. Ей не пришлось подыматься на носочки, чтобы прижаться губами к его лбу, он сам ссутулился, подставив ей висок. И когда он снова выпрямился, Соне ― нет, не почудилось ― она увидела это яснее, чем перламутровый диск луны в безоблачную ночь, яснее, чем сходство между близнецами ― в его глазах заблестела надежда. Он верил ей, он и предположить не мог, чем она поможет, но он не умел не верить ей.