День четвёртый
Я просыпаюсь вся в холодном поту: то ли ото сна, посещающего меня вот уже много лет, то ли от сотрясающего ночное небо грома. Деревья качаются из стороны в сторону, прогибаясь под натиском свистящего ветра, а капли дождя неистово бьются в окно. Несмотря на одеяло и плед, я мерзну. Дрожь гуляет по моему телу, будто невидимые призраки щекочут меня своим мёртвым дыханием. Базилик шипит, и я пытаюсь нащупать на стене выключатель настенной лампы, но мои пальцы касаются чего-то липкого и мокрого. Я вскакиваю с кровати, и кот гортанно рычит, точно дикий зверь. — Это сон, дурной сон… — шепчут мои онемевшие губы в пустоту. Как же холодно. Я обхватываю себя руками и тру предплечья. Глаза постепенно привыкают к темноте. В комнате никого. Когда пульс приходит в норму, и я готова вернуться в постель, молния пронзает тучи и бьёт неподалёку, заливая всё светом. На секунду мне кажется, что я вижу в окне искажённое лицо, и страх пробегает по позвоночнику. Он облизывает мои рёбра, касается костлявыми пальцами позвонков и обхватывает лодыжки, что каждый шаг к алтарю даётся мне через силу. Дьявол! Атаме забрали как улику. Кот снова шипит, но в этот раз, вглядываясь в дверь. Его хвост встаёт трубой и пушится, как ветка ели. — Мальчик, ты чего? Я хватаю фонарик, который так и не отдала Томасу после той ночи в лесу, и разгоняю им тени, кружащие вокруг меня, подобно стае волков. Взяв волю в кулак, я медленно подхожу к двери и прикладываю ухо. Шум дождя превалирует над остальными звуками, но вдруг… Я слышу удаляющиеся шаги, а затем скрип ветхой деревянной лестницы. Кто-то или что удаляется вниз. Я поворачиваю ручку, распахиваю дверь и освещаю коридор. Ни души. Мне стоит закричать, перебудив весь корпус. Стоит остаться в комнате и ждать подмогу. Стоит… Я срываюсь с места и бегу. Упущу шанс, могу пожалеть об этом потом. «Ведьмы рода Дюпон безумны, но не без ума», — отдаёт эхом голос бабушки, когда я сбегаю по лестнице на первый этаж. Сейчас, в этом моменте, я чувствую себе сумасшедшей. Главная дверь, ведущая на улицу, нараспашку. Я устремляюсь к ней, но меня не покидает липкий ужас, что охотник здесь вовсе не я. Нечто следит за мной и, кажется, что громыхание туч приносит с собой плач. Луч фонарика проходит по траве и проскальзывает между редких елей. Я ступаю босыми ногами на тропу. Пижама и волосы моментально прилипают к телу. Пытаюсь смахнуть воду с глаз в тот момент, когда ещё одна вспышка молнии ослепляет меня. Я щурюсь и вижу, как вдали, у лектория, стоит фигура. Статичная и молчаливая, но я точно знаю: она наблюдает за мной. Сердце колотится в груди, и, повинуясь неведомому притяжению, ступни сами несут меня к ней. Когда между мной и объектом сокращается расстояние, я узнаю в нём Джосолин Нёрс. Девушка, не моргая, двигает губами, но мне не разобрать слов. Она выглядит настолько реально, что мне становится физически больно. Я трясу волосами и прижимаю руки к вискам, отгоняя безумство. Безумство, которое написано на нашем роду кровью. Безумство, что погубило дорогих мне женщин. И вот, стоя посреди двора Бёрнхема под бушующим небом, я вся трясусь от ужаса и отчаянья. Оно пришло и за мной. — Нет, нет, нет, — взмаливаюсь я. — Это сон. Страшный сон. Она мертва. Когда я перестаю щуриться и открываю глаза, Джосолин всё ещё стоит на своём месте. Она протягивает мне руку, неестественно выгнув кисть, и делает шаг навстречу, а потом… издаёт настолько дикий крик, что сустав её челюстей с треском ломается, и длинный, как у змеи, язык вываливается наружу. Всё её тело сотрясают рвотные позывы. Она извергает из себя чёрную жижу, пока одежда трещит по швам и спадает лоскутами на землю. Её шея удлиняется, а позвоночник скручивается дугой. А затем и кожа лопается вместе с мышцами, связками и сухожилиями, высвобождая монстра. Фонарик в моей руке трясётся, и я пячусь. Голое обезображенное тело извивается и меняется. Пальцы на руках Джосолин выворачиваются, превращаясь в длинные, точно птичьи, лапы. Только сейчас я замечаю, что за спиной, в мужском и женском корпусе загорается свет. Всё больше и больше комнат просыпается, становясь стеной света, в которую я разворачиваюсь и бегу. Бегу так быстро, что не чувствую, как мелкие камни на газоне впиваются в мои ступни. Нечто, чем стала девушка, нагоняет меня и придавливает лицом к сырой земле. Я кричу и брыкаюсь, пытаясь сбросить тварь, пока та расцарапывает мне бёдра и спину. Никто не спасёт меня. Я умру. Умру. В голове вспыхивает образ. Я, заплаканная и опустошённая, стою посреди горящего дома. За моей спиной трещит рама фамильной картины. Она падает, охваченная огнём, но я даже не вздрагиваю. На втором этаже уже обуглился труп матери, а я всё не могу перестать слышать её раздирающий душу вопль. Он врывается в мои перепонки десятками острых игл. Осознание, как набат, обрушивается и сбивает с ног. Коленки подгибаются. Я падаю на пол, упираясь ладонями в ковёр, который когда-то привезла из Индии бабушка. Мои пальцы впиваются в ворс, и я кричу. Кричу так сильно, что, наконец, ощущаю боль: в бёдрах, пояснице и горле. Пахнет горелой кожей. Прошлое и реальность смешиваются, будто краска в палитре перед холстом, и я чувствую нестерпимый жар в тех местах, что изнывают и бьются в агонии. Мне отчаянно хочется сбросить с себя эти чувства, и я, поддавшись порыву, делаю это. С освобождением приходит покой, и постепенно я проваливаюсь в небытие. Где-то на пороге сна и яви я слышу, как меня зовут по имени. Позднее кто-то подхватываем моё тело и вновь, и вновь повторяет: «Всё будет хорошо, Джо. Всё будет хорошо”. Но я знаю: уже ничто не будет, как прежде. *** Первое, что я вижу, открыв глаза, — это тошнотворно белый потолок. Запах больницы и хлорки въелся в краску на стенах, проник в затирку между кафелем и впитался в ткань безвкусных занавесок. Когда я скрючиваюсь над ёмкостью у кровати в попытке вывернуть и без того пустой желудок, ко мне подбегает девушка в белом халате и придерживает волосы. — Лилиан, я ввела вам немного седативного, чтобы отогнать кошмары, но, похоже, ваш организм не принимает его. Капельница эта исправит, — она поправляет на моей руке катетер и с облегчением вздыхает: — Игла на месте. Скоро полегчает. — Где я? — В медпункте Бёрнхема. Вас принесли сюда ночью, и вы проспали до самого утра. Мне сообщили о произошедшем, когда я приехала на смену. — О… произошедшем? Во рту отвратительный привкус горечи. Видя моё перекошенное лицо, девушка протягивает стакан воды, и я с жадностью его выпиваю. В палату заходит Каллум. — Оставьте нас. Девушка смотрит на меня с неприкрытым сочувствием, за что я ненавижу себя ещё больше, и уходит. — Джо, — садится рядом с койкой Каллум. — Что произошло? И я рассказываю, удивлённо обнаружив, что Джосолин — и то, кем она стала — видела только я одна. Этот взгляд инквизитора, полный обеспокоенности, раздирает меня на части. Мне хочется укрыться, никого не видеть и не слышать. Я сползаю с койки и мечусь из угла в угол, как загнанная в ловушку птица. — Вы мне не верите, но я знаю, что видела! — Джо, послушай… — Нет, это ты послушай, — срывается мой голос. — На улице была Джосолин Нёрс! Она… она превратилась в чудовище и повалила меня! Её когти расцарапали мне ноги! Я чуть не умерла! Посмотри же! Ноги… Расширенные глаза Каллума упираются ниже моего пояса, и я медленно опускаю взгляд. На мне белая ночнушка. Слишком короткая, чтобы прикрыть кожу, исчерченную шрамами от ожогов. Рубцами, которые продолжают и по сей день ныть и терзать. Впервые за несколько лет кто-то, кроме Альберта, видит меня такой: уродливой и настоящей. Я пытаюсь натянуть ткань вниз, но не получается. Каллум подходит ко мне и обхватывает своими руками мои, вынуждая разжать побелевшие пальцы. Не могу поднять на него глаз. Не могу вымолвить ни слова. — Джо, — он снимает с себя чёрный пиджак и аккуратно накрывает им, как оголённый нерв, мои ноги. Затем бережно завязывает рукава на талии сзади, и я чувствую, что панический страх отступает. — Вот, так лучше? Я киваю. — Спасибо, — как-то неестественно произношу я. — Это… Это… — Всё в порядке, — он придерживает меня за локоть и подводит назад к койке, куда я неохотно сажусь. — У всех есть шрамы: у одних их больше снаружи, а у других внутри. Здесь нечего стыдиться. — Тебе не понять. Это не твоё тело изуродовано. Каллум вздыхает, но не с раздражением, а, скорее, разочарованно. — Ты красивая женщина, Лилиан Джо Дюпон, и никакие следы от ожогов не изменят этого факта. Он говорит это с твёрдой уверенностью, не отводя взгляда и не краснея. Это сбивает меня с толку, и я первой разрываю зрительный контакт, кутаясь в плед, как в броню. — Ты кричала, когда я нашёл тебя. Всё внутри падает. — Потому что на меня напало чудовище. — Вокруг была выжжена трава, но, Джо, клянусь, что рядом никого больше не было. Зачем мне лгать? — он указывает на укрытые ноги. — И если бы это чудище напало, то где же царапины? Я сжимаю плед и отворачиваюсь к стене. — Уходи. — Джо. — Убирайся, я сказала! Каллум мгновенье обдумывает, но делает, как я прошу. Он уходит, но, прежде чем закрыть дверь с той стороны, я слышу, как инквизитор замирает в проходе. Мои губы и подбородок дрожат, а глаза наполняются горючими слезами. Когда его шаги удаляются, я взрываюсь и рыдаю так долго, на сколько хватает сил. Я безумна. Безумна, как и моя мать. *** Меня будит шум склянок и копошение. Продираю глаза и понимаю, что всё ещё в медпункте. Дьявол. Медсестра подходит к моей койке и ставит поднос с едой. — Вам нужно поесть. — Сколько я проспала? — Уже день. — Ох. Я неохотно выползаю из своего кокона и чувствую себя так, будто пробежала марафон по бутикам на двенадцатисантиметровой шпильке. — Мадам Офелия принесла кое-что из ваших вещей, а пижаму я отдам в химчистку. — Угу, — всё, что удаётся мне выдать из себя. Медсестра тщательно меня осматривает и только когда убеждается в том, что моё самочувствие приемлемо, а еда полностью оказывается в желудке, оставляет меня одну. Я натягиваю вещи, лежащие на тумбочке. Верх абсолютно не сочетается с низом, но мне почти плевать. Почти. Видимо, мадам Офелия взяла из моей спальни то, что посчитала подходящим. Я подхватываю с подноса сникерс и направляюсь в женский корпус. Пока я доползаю до своей спальни, радуюсь, что сейчас время занятий, и никто не видит меня в таком состоянии. Контрастный душ приводит хоть немного в чувства, и меня даже хватает на гидрогелиевые патчи и крем. Базилик мявкает, и я уверяю его, что со мной всё хорошо. Кажется, он не верит. Когда я выхожу на улицу, переодевшись, поток ветра пошатывает меня, и я от слабости по инерции упираюсь лопатками о дверь. — Джо, — пугает меня голос инквизитора, — ты в поря… Ох, прощу прощения, что напугал. — И давно ты тут ждёшь? Он смущается. — Совсем ничего. Следовательно, долго. Не будь я такой уставшей, то сочла бы это милым. — Ты меня прости за сцену утром, — я вытаскиваю примирительный сникерс из кармана пальто и протягиваю ему. — Мне приснился дурной сон, а я иногда могут быть… впечатлительной. Каллум принимает шоколадку, задерживая пальцы на моей руке, и кивает, соглашаясь с правилами игры. Он не поверил, что я видела в ту ночь монстра. А теперь не верит в сказку про сон. Что ж, в этом у нас есть кое-что общее: я и сама себе уже не доверяю. — Спасибо, но я предпочитаю твикс. — Ты в курсе, что в этом колледже все помешаны на здоровом питании? Это, — тычу в шоколадку, зажатую вы его ладони, — практически сокровище. Воспринимай, как инвестицию в хорошее настроение. — Или в диабет? Закатываю глаза и обмахиваюсь шарфом: — Как же душно… А затем тянусь за Сникерсом, но Каллум смеётся, убирая его к себе в карман: — Нет уж! Я это съем. — Какие жертвы, — толкаю его плечом, и мы направляемся к лекторию. Почти нормальная беседа в почти нормальный день. Мы проходим мимо выжженного на газоне круга, и я невольно ускоряюсь, чтобы не заострять на нём внимание. Каллум с пониманием поступает так же. — Что думаешь о ДНК змеи, найденной под ногтями у мисс Нёрс? — спрашивает меня он. — Что это странно, и я пока не знаю, как быть с этой информацией, — мы заходим в лекторий и останавливаемся перед рядами скамеек. Там, где лежало тело, сейчас стоят десятки свечей. — Не могла же она разделывать змею. — Возможно, она поймала её, чтобы, — инквизитор почёсывает между бровями, — подшутить над кем-нибудь? — Давай сосредоточимся на более простых вещах. Предлагаю поискать информацию об Ордене Восьми. Ты поспрашивай преподавателей, — я закатываю глаза, — раз с тобой они общаются охотнее, чем со мной. А я поднимусь наверх и спрошу у директора и секретаря. Краем глаза я вижу, как Томас тащит за собой мешок и какие-то садовые принадлежности прямиком к клочку земли, который остался после ночного фаершоу. — А ты любишь командовать, — будто пытается меня отвлечь Каллум. Что-то внутри щёлкает. Не хочу, чтобы инквизитор увидел нарастающую во мне дрожь. Не хочу выглядеть слабой. Не хочу возвращаться в ту ночь. — Я умею и подчиняться, — провожу пальцами по внутренней части его галстука и слегка вытягиваю из жилетки, — если тебе такое нравится. Он хмурится. Да так, что мне становится неловко от своего дурацкого поступка, но не могу же я сказать, что отвлекаю его и себя. — Джо, — он перехватывает моё запястье, но не отпускает, — зачем ты это делаешь? Хочешь забыть то, что произошло сегодня? Хорошо. Будь взрослее. Скажи мне не лезть тебе в душу, и я не буду. Я отдёргиваю руку и буквально даю дёру, бросив назад: — Увидимся, как разберёмся с делами. Глупая, глупая Джо.***
По коридору в кабинет я пробираюсь на цыпочках. Уж очень не хочется сейчас кого-то встретить из преподавателей или начальства. И по закону подлости стоит мне, сбросив обувь и пальто, усесться на стул, как раздаётся стук. Дьявол! — Мисс Дюпон? — слышится глухой женский голос с той стороны. — Я знаю, что вы там. Нет, это не дьявол. Хуже! Мадам Офелия. — Войдите. Ручка поддаётся не сразу. Войдя, секретарь сдувает кучерявую прядь седых волос и одним движением от бедра широко открывает дверь. В руках у неё поднос с чайником, парой кружек и склянки, точно с винтажной барахолки. Я вскакиваю, чтобы помочь удержать ей равновесие, и сама чуть не путаюсь в своём же пальто. — Сидите, дорогая! Вам отдыхать нужно после пережитого. Она ставить поднос, умудрившись ничего не пролить. — Да не стоило. Я в порядке, — ложь вылетает из моего рта, как нечто привычное. Меня готовили в жрицы с детства. Пока сестра играла в куклы, я изучала латынь. Пока другие дети бегали за бабочками, я возилась в саду с травами. Пока бабушка тихо роптала, что со мной чрезмерно строги, мать только сильнее затягивала повод на моей шее. Как только я научилась твёрдо стоять на ногах, мне пришлось научиться подстраиваться, увиливать и искать лазейки. Только так я могла выживать на вечерах ковенов, где каждый мечтал разглядеть под микроскопом во мне изъян. Ведьмы всегда наиболее жестоки к себе подобным. У нас считается, что такое воспитание укрепляет внутренний стержень, который однажды станет родни мечу, способным выдержать самый тяжёлый бой. Мама любила повторять: «Ты не сможешь пройти весь путь на плоту в одиночку. Тебе необходимо крепкое судно, которое выдержит твоих сестёр и любой шторм. Сначала – построй его. Знания станут тебе основой». Но знаете, кому сейчас тяжелее всего? Сестре, вынужденно занявшей моё место. Я была готова к любому дерьму (или почти), её же забросили в тёмное-тёмное озеро и велели грести. Никакого плота. Никакого судна. Ледяная вода и неопределённость за горизонтом. — Выпейте чашечку чая. Взбодритесь, а то вы как в облаках витаете, — мадам Офелия с толикой грусти проводит ладонью над подносом. — Листовой, ароматный Асаам. К сожалению, Дарджилинг закончился. Молоко сначала или чай? — Чай, пожалуйста. — Истинная тифер, — с благоговением проговаривает она. Как только чашка из тонкого фарфора заполняется до краёв, мадам Офелия протягивает мне пышущий жаром напиток. Я, как ребенок, радуюсь отсутствию чаинок. — Благодарю, — замечаю красивую ёмкость с бронзовой ложкой. — Это не мармелад случаем? Мне неловко, но я чувствую потребность в цитрусах и сахаре. Мадам Офелия хлопает в ладоши: — Думала, вы и не попросите! — Она протягивает мне сокровище, и я жадно смакую вкус мандаринов с апельсиновой цедрой. — Сама делаю. Правда, в последнее время всё внукам отдаю, но одну баночку храню в кабинете как раз на такой вот случай. — А почему сами не едите? Объедение! — удивляюсь с набитым ртом я, наплевав на этикет. — Диабет, — вздыхает секретарь. — В могилу он меня сведёт. От ложечки ничего мне не сделается, но знали бы вы, как я люблю меренги! Если в день одну позволяю, то больше никакого сахара. Мы болтаем о том о сём. Я благодарна, что секретарь не смотрит на меня косо и не спрашивает о случившемся. Пустой трёп о семьях и колледже — то, что нужно. — Уже ознакомились с досье, — постукивает она по высокой стопке из папок на моём столе. — Да. Кое-что выписала, но в основном ничего значимого. — Не против, если я заберу? Они подотчётны. — Конечно. Я помогу вас донести. — Вы так добры! Мадам Офелия заносит поднос в кабинет, и, разделив ношу пополам, мы несём её в библиотеку. По дороге я спрашиваю: — Слышали что-нибудь о местном сообществе подростков? Ордене Восьми. Она смеётся. — Ерунде этой? Ещё бы! В конце каждого учебного года выпускники из этого сборища набирают себе замену. Понятия не имею, кто в этой Восьмёрке состоит, но чаще туда берут тех, кто побогаче. А почему спрашиваете? Из-за демона? — Амон сказал, что они вызвали его, но кто-то сделал это до них. — Скорее всего, посвящение. О таком слухи ходят, — мадам Офелия косится на меня. — Вы, правда, верите, что это сделал кто-то из учеников? Да, они те ещё задиры иной раз, но убийство? — В ночь смерти Джосолин в школе были только я, вы, директор, Томас и они. — Знаю, и всё равно камень на груди только от мысли, что могу спать в корпусе за стенкой с той, кто такое зло совершил. — Это мог сделать и юноша. — Я так инквизитору и сказала, а он, упёртый, даже слушать не захотел! — мадам Офелия активно кивает. — Мало ли что там нарисовано было. Их тоже обучают основам. Люди, вот кого стоит подозревать. И мало ли кто мог пробраться… Мы поднимаемся в библиотеку по кованой лестнице, и у самого входа секретарь отдаёт мне свою стопку с досье, чтобы отыскать ключ в кармане платья. Когда тот находится, она открывает дверь, забирая часть ноши назад. — Библиотека работает ежедневно. А сегодня последний четверг месяца — санитарный день, вот и закрыто. — И как вы только не разорвались! — О, я не перетруждаюсь. Архивы на первом этаже всегда закрыты, а практически все ресурсы для учеников в свободном доступе. Только выносить книги запрещено. Мадам Офелия проходит первая, щёлкает рубильниками в темноте, и свет заливает всё пространство. Внутри меня ждёт ещё одна лестница — спиральная с литыми металлическими перилами, поручнями из тёмной древесины и широкими ступеньками из мрамора или его отличной копией. Балясины, опорные столбы, выполнены в виде чередующихся завитков из листьев. Я поднимаюсь и уже на втором — и последнем — ярусе всматриваюсь вниз. На полу в центре мелким мозаичным кафелем выложен полумесяц, скрывающийся за облаками, и с высоты кажется, что он, как живой, движется под моим взглядом. Над головой свисает хрустальная люстра с позолотой и каплями из хрусталя. А солнце, расположенное в её центре, расходится лучами и тянется к краям комнаты. — Пройдёмте, — зовёт меня секретарь. Мы проходим через двойные двери и попадаем в самое сердце библиотеки — книжный зал из рядов столов и стульев. Он значительно меньше, чем в Оксфорде, но меня всё равно охватывает приятное чувство ностальгии. Над нами по окружности пролегает надстроенный третий этаж, который удерживают арки с массивными колоннами. Вдоль стен наверху и снизу нагромождения из шкафов, битком заполненных книгами. Над нашими головами возвышается купол с огромными окнами, обрушивающими на весь этаж столпы света. В центре пространства находится небольшой островок из картотеки и стоек. Секретарь подходит к нему и с облегчением опускает свою стопку на деревянную поверхность, и я следую её примеру. Затем разгибаю спину с кряхтящими звуками, чем веселю нас обеих. — Спасибо за помощь, — она улыбается, заходит за стойку и включает ноутбук. — Сверю со списком и отнесу в архив. — Тогда я пойду. Мы прощаемся. Из библиотеки я выхожу в приподнятом настроении. Прохожу вдоль мужского корпуса, как вдруг из угла бодро выскакивает Томас. Мне хочется развернуться и сбежать. Плевать, как бы это смотрелось со стороны. Я и так, скорее всего, скоро заработаю статус сумасшедшей. — Мисс Дюпон, — окликает мне он, забирая у меня шанс ретироваться, — как же я рад, что мы пересеклись с вами. — Что-то случилось? — Да, в общем-то, ничего, — Томас и я останавливаемся на расстоянии пару метров, и он прочёсывает затылок. — Переживал, как вы там. Впечатлило вас произошедшее. Я вот вообще во сне иногда хожу. Представляете? Я мнусь на одном месте и чувствую ногой шуршание. Наклоняюсь — а это местами потоптанный лист бумаги. Нет, самолётик! — А, — подаёт голос Томас, — часто тут их вижу. Кто-то не стыдится прибавлять мне работы. Он забирает смятый самолётик и убирает в карман рабочей куртки. — Кстати, о нарушителях спокойствия. Вы простите моего сына за тот случай на вашей лекции. Он мне рассказал, когда я спросил, почему у него уже на первом занятии минус баллы. — Сын? — Да, Итан, — и я со скрипом вспоминаю задиру, выкрикнувшего «Пакли». — Мой сын тут благодаря доброму сердцу миссис Торн. Она позволила ему учиться за символическую плату. Пацан он хороший, но… сложный. Мамы у нас нет, ушла. Воспитываю один. Поздний ребёнок. И сами представляете, какая он тут белая ворона. Сам-то я небогат. Вот Итану и приходится место силой заслуживать. Лучшей жизни для него хочу. Понимаете? Я киваю, хотя о согласии и речи быть не может. Его сыну вскоре придётся столкнуться с реальностью: Ватикану всегда нужны верные пёсики, но ничего, кроме будки им не светит, если у тебя нет денег или внушительной родословной. Возможно, Томас прекрасно это осознаёт, и его устраивает такое будущее для своего отпрыска. Кто я, чтобы судить? Моё внимание привлекает коробка у него под мышкой, и я интересуюсь: — Чем заняты? — А, это? Да гирлянды у двери библиотеки надо развесить к балу. Слышал, вы с мистером Барнэттом будете присматривать за учениками. — Угу, — мычу я. — Не сказать, чтобы у меня был выбор. А вы там будете? Он улыбается, оголяя слегка кривые, но от этого даже милые, зубы. — Нет. Мы с Офелией в кои-то веки едем поужинать в один из лондонских ресторанов. Месяц назад столик бронировал. — О, поздравляю. Получается, нас с инквизитором и впрямь будет только двое? — Не переживайте, — он машет рукой. — Пару часов подрыгаются под музыку и разбегутся. Они такие вечеринки не очень любят, потому что обычно глаз да глаз за ними. — Другое дело — рисовать магические круги в лесу, — улыбаюсь ему я, и Томас смеётся. — Ни то слово! Мы прощаемся, и я иду на стоянку, чтобы, аллилуйя, забрать блок сигарет, который я так и не достала. Когда блок оказывается у меня в руках, ко мне вновь возвращается тяга к жизни. Зависимости делают людей хуже. Создают ощущение рассеивания мрака глубоко внутри, где темнее и больнее всего. Но я знаю, что это самообман. Они дают свет, когда ты им поддаёшься, и тут же забирают, стоит перестать им потакать, и всё же… я падаю в их объятия. Позволяю делать меня слабее в своих же глазах, потому что я так устала быть сильной. Устала с детства быть чьим-то нерушимым идеалом, который должен поддерживать образ лидера и подавать пример сестрам. Мне нравится моя неидеальность. И если ради неё нужно немного ступить на путь саморазрушения, то я это делаю. Нет ничего прекраснее, чем ощущать в себе все краски этого мира. Из внутреннего монолога меня вырывает жаркий спор за кустами. Из курилки доносится голос Дафны и Артура. Девушка чем-то разочарована, но я никак не могу собрать пазл. До того она громко возмущается. Стоит её шагам удалиться, как я тихонечко выглядываю из-за зелёной засады. Артур расхаживает туда-сюда и внезапно взмахивает рукой: — Да видел я, как вы шли на парковку. Выходите уже. Я оборачиваюсь за спину. Конечно, там никого, кроме моего прекрасного миникупера и ещё нескольких машин. Параллельно думая, что сказать в своё оправдание, я не спеша выхожу. — Я не подслушивала, но Дафна так… — Истерила. — Эмоционировала, — выруливаю я на более этичную тропу, — что сложно не услышать. — Дадите прикурить? — А где твои? — Выкурил. Хлопаю ресницами. — Ты в курсе, что курение серьезно вредит тебе и окружающим тебя людям? Изо рта Артура вылетает смачный смешок. — Вы это с пачки ведь прочитали? — Допустим, — упираю руки в бока вместе с блоком. — Так чего ж сами не следуете совету? Я задумываюсь. Не могу же я сказать, мол, знаешь, все ведьмы в нашем роду сходят с ума, поэтому до рака лёгких, губ или горла я вряд ли доживу. Или могу? — Из меня ужасный советчик, малыш. Артур переминается с ноги на ногу и спрашивает: — Если вы хотели понравиться девчонке из высшего класса, у которой всё есть, чтобы вы подарили ей? Вспоминаю его ссору с Дафной и удивлённо свожу брови. Разве она уже не влюблена в него? — Сделала бы что-то своими руками. — Боюсь, мы не настолько близки, чтобы я её лапал, — он хмыкает. — Допустим, я вас понял. А что, если она мне откажет? Высмеет. — Значит, вы не пара. — Так себе из вас коуч по отношениям. Артур оголяет зубы в улыбке, и я не могу сопротивляться его юношескому очарованию: ребячеству, которое вот-вот переступит порог во взрослую жизнь. — А я предупреждала. — Мисс Дюпон? — окликает меня медсестра и машет рукой. — Да? — Держите, это ваша пижама, — она протягивает мне свёрток, когда подходит. — Я хотела отдать в химчистку, но боюсь, от брюк остались одни лоскуты. Хорошо, что заглянула перед тем, как уехать. Я разворачиваю пакет и охаю, доставая то, что когда-то обошлось мне в семьсот евро. — Это же Olivia Von Halle! — Простите? — невинно переспрашивает медсестра. — Ничего, забудьте. Пальцы перебирают разодранную ткань брюк, и тут ко мне приходит понимание. — Прошу меня простить, — впопыхах заявляю я и стремительно забегаю по чёрной лестнице в лекторий, — но мне срочно нужно найти мистера Барнэтта.