Если у смерти знакомое лицо,
значит, ты где-то знатно обосрался.
Инквизитора я нахожу в главном зале лектория. Он сидит на одной из скамей и вглядывается в пустоту. Молчалив и сосредоточен, как статуя Давида до боя с Голиафом. Занятия окончены, поэтому кроме нас здесь никого. Пламя от свечей у алтаря подрагивает, когда я подхожу ближе и сажусь рядом с Каллумом. — Могу я задать личный вопрос? — спрашиваю я. Мой голос разносится лёгким эхом — обволакивает, придавая особую интимность. — Я не буду с тобой спать, Джо. Он произносит это до того серьёзно, что я теряюсь, но, когда уголок его губ начинает подрагивать, улыбка расплывается на моём лице. — Многое теряешь. — Не сомневаюсь, — Каллум поворачивает ко мне голову, и я замечаю, как в его тёмных глазах пляшут отражения языков пламени. — О чём ты хотела спросить? А, спросить… Точно. — Почему ты выбрал быть тем, кто ты есть? — любопытствую я, пытаясь сбросить возникшее между нами напряжение. — Я не выбирал, — без промедления отвечает он и какое-то время не пророняет ни слова, будто раздумывая, стоит ли ему продолжать. — В городе, где я вырос, была небольшая церковь. Мать часто ходила туда и молила бога… о всяком. — И бог ей отвечал? — Нет. Если бог и знал о той дыре, что я звал домом, то предпочитал не мараться. Мать возлагала на веру все свои надежды, но не делала ничего, чтобы изменить положение нашей семьи с тех пор, как ушёл отец, — он сжимает кулак, лежащий на бедре, и у меня возникает иррациональное желание накрыть его своей ладонью. Каллум откашливается: — Когда она напивалась, то любила обвинять дьявола во всех своих бедах. В самые тяжёлые дни богу доставалось тоже. — Порой алкоголь так сильно затмевал её разум, что мать бросалась на меня и старшего брата, а на следующее утро сбрасывала с себя вину и ответственность на проделки демонов. С первыми лучами солнца она шла смывать грехи прошлой ночи, а мы брели следом. Соседи при виде наших синяков и ссадин предпочитали прятать лица, утыкаясь себе под ноги, — Каллум натягивает одну из тех горьких улыбок, которые скрывают в себе намного больше, чем кажется. — Так часто бывает: чтобы бог нас услышал, нужно расцарапать в крике горло, а дьяволу — хватит и тишины. Тени зала подступают со всех сторон, пока трепыхающиеся свечи отчаянно пытаются держать оборону у тьмы. Я приобнимаю себя руками в надежде унять чувства. — Они всё ещё живут там? Каллум вздрагивает, словно настолько погрузился в себя, что забыл о моём присутствии. — Нет… Мать погибла вслед за братом. Она не смогла справиться… со всем. — Внутренний порыв требует проявить сочувствие, но Каллум не оставляет мне места для слова. — Несколько лет после этого я провёл в приюте монастыря, — он глубоко вздыхает и запрокидывает голову вверх, рассматривая звёздные лиерны на потолке. — Побочный бонус домашнего насилия в том, что ты уходишь от реальности. Моим пристанищем стала учёба. Так я и получил грант в Бёрнхем. Колледж подарил мне пропуск в мир закона. В мир, где всё подчинено и все подчиняются. Стабильность, которой мне так не хватало. — Поэтому ты взял опеку над Давитом? — я разворачиваюсь к нему всем корпусом и кладу руку на спинку скамьи, едва касаясь его плеча. — Увидел в нём себя? — Нет, Джо. Мы с ним разные. — Тогда почему? Каллум вновь молчит, и я скорее скучающе, чем с интересом, провожу взглядом по изгибу его волевой переносицы, спускаюсь к напряжённым губам, подбородку и останавливаюсь на линии кожи, уходящей за воротник чёрного пальто. Мои пальцы вырисовывают круги по спинке скамьи, действуя расслабляюще, и воздух становится горячее. Я замечаю это не сразу, а только когда вижу, что Каллум замер, а моё дыхание стало слишком громким в повисшей тишине. Он медленно поворачивает ко мне голову, ловя мои глаза в ловушку своими. — Некоторым секретам лучше оставаться погребёнными, Джо. Я сглатываю. — Дожди размывают землю, и сокрытое всегда оказывается на виду. — Возможно, но я буду подсыпать земли столько, сколько потребуется, — он пожимает плечами. — Ты явно искала меня. Что-то произошло? Кажется, сеанс откровений окончен. — Ах да, — я протягиваю ему мешок, смирившись, что предыдущий разговор закрыт наглухо. — Вот. — Это, — Каллум заглядывает внутрь и вопросительно смотрит на меня, — твоя пижама? — Именно! — И что я должен понять по ней? Это что-то в духе гадания на кофейной гущи? Смейся-смейся. — Иисусе, Каллум, погляди же, — я встряхиваю перед его носом розовым шёлком, побывавшем в лапах у смерти. — Она порвана, как от когтей! — И? — Если пижама порвана, значит, я не сошла с ума и то, что когда-то было Джосолин Нёрс, и правда напало на меня, — победоносно сообщаю я. Каллум обдумает сказанное мной и заговаривает, подбирая слова — медленно и вкрадчиво: — Но на той лужайке ты была совершенно одна. — Знаю. Понятия не имею, как это объяснить, — я прикусываю нижнюю губу, пытаясь разобраться в случившемся, и вдруг что-то нащупываю в мыслях: — Вокруг меня была выжжена трава. — Так… — И тебя это не смутило? Какой силы должно быть пламя, чтобы его не потушил дождь? — К чему ты клонишь? — Моя пижама разорвана, но ноги не пострадали. Как и трава сгорела во время дождя. Что, если этот монстр напал на меня где-то… не здесь?***
До комендантского часа около четырёх часов, а монастырь, куда я с Каллумом сорвалась, примерно в часе езды. Успеем. Дождь покрывает мелкой моросью стёкла моего миникупера, и густой хвойный лес сливается в тёмно-зелёную кляксу. Время от времени я бросаю тревожные взгляды на бардачок и сжимаю покрепче руль. — Этот Бункер, — говорю я, — твой друг? — Можно сказать и так, — Каллум поглаживает крест на галстуке и задумчиво смотрит перед собой. — Он стал ищейкой ещё до того, как я выпустился из колледжа. Бункер своего рода знаменитость среди церковников, да и в инквизиции его уважают. По ряду причин. — Никогда о нём не слышала. — Не удивительно. Это прозвище для своих. Он получил его сразу после инцидента в Глостершире [1], где вместе с жителями несколько дней держал осаду от одержимых в местной церкви. — Припоминаю из новостей, — я перебираю заголовки в памяти и нахожу нужную статью: — «Местный оккультист сколотил группу из последователей и устроил ад в миниатюре». — Да, много людей тогда полегло, пока не подоспела помощь. — Поэтому и Бункер? — Верно, — Каллум оттягивает воротник, словно ему тяжело дышать. — Тогда он был всего лишь викарием [2]. Сейчас остановился при небольшой пастве здесь, в пригороде. Нам подозрительно везёт. На повороте я замедляюсь и успеваю бросить озабоченный взгляд на инквизитора. — Ты нервничаешь. Он поворачивается ко мне, но я уже увлечена дорогой. — Думаешь, не стоит? Я никогда не сталкивался с потусторонним миром. Это… неизученная область. Если ты каким-то образом… — Ладно вам, мистер Барнэтт, — я искусственно посмеиваюсь, хотя с того момента, как мы стремительно покинули колледж, меня не покидает чувство, что стоит остановиться — и мы пропали. Поэтому я даю газу, насколько это позволяет дорога. — Призраков не существует. — Говорит женщина, которую чуть не разорвало чудовище с лицом Джосолин Нёрс. — Говорит мужчина, который ещё час назад считал, что я спятила. — Я никогда не думал о тебе так, Джо, — Каллум смягчает слова, я и немного расслабляюсь в кресле. — Но объяснений происходящему у нас нет. — Будем надеяться, что Бункер внесёт ясность. — Почему ты так уверен в нём? — Бункер — потомственный церковник, но важнее — ищейка, — дождь усиливается, и Каллум рукавом своего пальто протирает запотевшее стекло. — Если кому-то однажды и удастся надрать зад дьяволу, то точно ему. Бункер многое видит иначе, чем другие. Ищейки — кочующие охотники-экзорцисты, натасканные на поиск сосудов. Чем сильнее демон, тем быстрее умирает одержимое тело. А если он высший, то ему необходим сосуд — ребёнок, которому суждено быть поглощённым по достижении двадцати одного года верховным демоном. Их находят по Знамениям — узорам на коже ищеек — и растят при соборах, где и обучают защищать свои задницы и спасать мир от зла. Чем не кружок для супергероев? Если душа слаба к сопротивлению, то сосуд до взросления не доживает: губит болезнь или случай. Дитя чахнет, как цветок, в стенах божьих. Если же божественная часть побеждает, — что происходит редко — такой человек становится ищейкой. Единожды связавшись с Адом, Ад не отпустит тебя никогда. Именно благодаря связи с преисподней, ищейки способны чувствовать сосуды. Самая же неприятная часть их работы: никто не спрашивает, хотят ли они стать частью самоубийственной компании под названием «Сдохни или умри». Про них говорят: «Одной ногой в могиле». — Вероятность того, что в роду церковников родится сосуд, — прерываю я гнетущую тишину, — стремится к нулю. — Ты права. К тому же не каждый родитель сможет отдать своего отпрыска в собор и ждать, умрёт ли он. В отличие от других, половину жизни до двадцати одного Бункер провёл при церкви. Тайно. — Рискованно. Разве это не нарушение закона? Церковь не способна обеспечить безопасность. — Его дед, кардинал римской курии, смог пристроить внука, а когда всё раскрылось, взял всю вину на себя. Но до суда он не дожил. Ему и так оставалось недолго, — Каллум указывает себе на грудь. — Рак лёгких. — И это того стоило? — Если бы не дед, то выживаемость Бункера не достигла бы такого уровня. При соборах таких детей… ломают. Смертность ищеек самая высокая среди всех структур церкви. Демоны идут по их следу, словно они — маяки в беспросветной ночи. Одни против целого Ада и редко работают с кем-то. Знамения любят тишину. Дорога становится более извилистой, а машина всё непокорнее. Я отвлекаюсь на вспышку молнии, и резко жму по тормозам, когда в метрах десяти от капота пробегает нечто размером с оленя и скрывается в лесу. Мои пальцы до побелевших суставов стискивают руль, и я не могу отдышаться. Сердце отдаёт гулом в висках. Песня, играющая по радио, то и дело прерывается на треск, а грудная клетка ноет из-за впившегося в неё ремня безопасности. — Джо, ты в порядке? Каллум отстёгивает свой ремень и убирает прилипшие волосы с моего лица. Его рука ощущается такой прохладной на моей горячей коже, что становится невыносимо. — Да, — отвечаю я между прерывистыми вдохами, и тут же исправляю: — Нет. — Повредила себе что-то? — он касается моего плеча и аккуратно сжимает его. — Нам стоит вернуться. — Будет пару синяков, но рёбра целы, — я поворачиваюсь к нему, и Каллум замирает при виде моих наполненных страхом глаз. — А ты? — Я… в норме, — Его рука соскальзывает, и мне хочется попросить вернуть её, но я сдерживаю желание. — Почему ты так резко остановилась? — Там что-то было… на дороге. Ты не видел? Каллум хмурится. Это становится таким привычным для его мимики, что даже раздражает. — Джо. Я знаю, что он сейчас скажет. — Ты ничего не видел. Он кивает, но не сразу. Видимо, боится меня задеть или не знает, как преподнести, что ситуация и впрямь паршивая. Дворники ходят из стороны в сторону, и я опираюсь на руль, прикрыв веки, чтобы собраться и восстановить пульс. Через минуту Каллум осторожно притрагивается к моей спине и поглаживает — мимолётное движение, которое ускользает как мираж. Так быстро он отстраняется, что я не уверена: не показалось ли мне. — Джо, — с осторожностью произносит Каллум, — нам лучше тут не задерживаться. Если то, что ты заметила, решит вернуться… — Знаю. Я трогаюсь с места, но не решаюсь набрать скорости. — Могу сесть за руль. — Ну уж нет, — искренне смеюсь я, чем удивляю саму себя. — Ты ужастиков не смотрел? Выходить на дорогу в проливной дождь посреди пустынной дороги — плохая затея. Это никогда ничем хорошим не заканчивалось. Дальше мы едем молча и только где-то между очередным поворотом Каллум произносит: «Возможно, это был олень». И я неохотно соглашаюсь, зная наверняка, что в здешних лесах ничего крупнее лис не водится.***
Солнце заходит за горизонт. Мы проезжаем через каменный мост и попадаем в деревню. Аккуратные дома в викторианском стиле перемежаются с коттеджами из медового известняка, словно сошедшими со страниц романов Джейн Остин. Дождь закончился, и по аккуратным улочкам пробирается плотный туман. Настолько густой, что мне приходится сбавить скорость, чтобы ненароком не сбить редких прохожих. Когда мы подъезжаем к месту вдоль лесополосы, я оставляю машину возле ограды, и мы выходим, кутаясь в воротники своих пальто. Вокруг пустынно. На территории стоит норманнский монастырь двенадцатого века с характерными крупными арками и маленькими узкими окнами, в которых ещё горит свет. Воздух пропитан свежестью: мокрая трава в сочетании с глиной и еле уловимое дуновение подгнившей соломы. — Подожди здесь, — останавливает меня Каллум, когда я делаю шаг в сторону ворот. — Уже поздно, а ты… — Ведьма, — он смущается, и я машу, чтобы шёл. — Да всё в порядке. Побуду тут. Возможно, даже убью парочку младенцев, пока тебя нет. Я дьявольски голодная. Каллум с облегчением улыбается тому, что я не спорю, и бросает мне перед тем, как скрыться за оградой: — Оставь мне одного! — Ещё чего, — бурчу себе под нос и облокачиваюсь на капот. Монастырь притаился на самом краю деревни, а дальше за ним раскинулись заросли хвойного леса, над макушками которого повисла нарастающая луна. Я потираю между собой ладони и выпускаю в них клубы пара. Тьма обволакивает, и мне становится спокойнее от включённых фар. Хочется наивно верить: призраки, если они и впрямь существуют, побоятся выйти в свет. Глупо, знаю. Как и накрываться с головой одеялом, когда страшно засыпать в грозу. И всё же я это делала. Стоит мне подумать о том, чтобы вернуться в салон, как неподалёку, из высоких цветов с колокольчиками, доносится шорох. Я залезаю рукой в карман пальто, достаю зажигалку и предупреждающе щёлкаю ей, готовясь перехватить пламя. Мне никогда не удавалось добыть огонь изнутри, как это умела мать. Непутёвая Лилиан. Бесталанная Лилиан. Как только меня не называли за спиной и в лицо дети из соседних ковенов. На их беду, я выросла злопамятной. Зато как приятно было закрывать счета с каждым, когда я перестала быть удобной и забитой. Бей, если бьют — моё кредо по жизни. Я никогда не подставлю щёку. Больше никогда. Шорох усиливается, и цветы раздвигаются. Сначала из них появляется морда, затем лапы и пушистое туловище. Кошка. Я выдыхаю и защёлкиваю зажигалку. — Малышка, ты чуть не украла у меня одну из девяти жизней! — шучу я и присаживаюсь на корточки с вытянутой ладонью. — Если бы меня хватит инфаркт посреди этой глуши, то моя семья сказала бы тебе «спасибо». Когда она подходит ближе, обнюхивая мои пальцы, и кто-то за моей спиной прокашливается. Я испуганно вскакиваю и поскальзываюсь на ещё влажном глиняном грунте. Каллум успевает схватить меня за запястье и притянуть к себе. Другая его рука обхватывает меня за талию, помогая устоять. Сердце — моё или его, уже не разобрать — колотится в груди, когда я поднимаю голову, чуть не соприкасаясь своим носом с его подбородком. Чувствую приторный запах. Наши глаза встречаются, и мы одновременно, так нелепо и неуклюже, отскакиваем. Я даже умудряюсь при этом не рухнуть на задницу. — Прости, — говорит он. — Не хотел напугать. А я упорно слышу «обнимать». — Да всё в порядке. Каллум кивает на кошку, чья шерсть встала дыбом. Животное пятится вбок, подняв хвост трубой, и почти вприпрыжку убегает через прутья ограды. — Похоже, я ей не понравился. Стоило родиться ведьмой. Я хмыкаю. — Для того чтобы быть ведьмой, достаточно уметь эффектно закатывать глаза. — Шутишь? Нет. — Да. И мы улыбаемся. Только улыбка инквизитора кривится пугающе неестественно, и меня бросает в холодный пот. Он это замечает и делает ленивый шаг мне навстречу. Будто я уже никуда не убегу. Будто я попала в его паучьи сети. Приторный запах становится отчётливее. Гнилостный запах. — Прокололся на такой ерунде, — цокает голосом инквизитора демон-перевёртыш и выплёвывает сгусток чёрной жижи себе под ноги. Перевёртыши воняют, как смерть. Перевёртыши не умеют улыбаться. Перевёртыши копируют облик и убивают хозяина тела… Меня начинает тошнить. Я опускаю руку в карман, и демон щурится. Секунда. Всего секунда мне нужна, чтобы достать зажигалку. Ещё одна, чтобы зажечь. И ещё, чтобы спалить его к дьяволу лысому! Раз. Два. Три. Зажигалка меня не подводит. Огонь вспыхивает в руке, и я перекидываю пламя на тварь в человеческом обличье. Она скручивается от боли и падает на землю, пытаясь сбить огонь. Перевёртыши не испытывают боли, если только… Я смахиваю пепел со своей обугленной руки, ощущая лишь бешеный адреналин, и обегаю машину. Дёргаю со всей дури дверцу со стороны пассажирского сиденья, что чуть не вырываю её с петель (игры воображения), и залезаю в бардачок. Удар в спину опрокидывает меня в салон. Следом на меня обрушивается запах обожжённой плоти. Губы демона касаются уха, и я отбрыкиваюсь. — Непутёвая ты девка, — шипит перевертыш, навалившись на меня сверху так, что моё лицо впечатывается в кресло, а ноги свисают на улицу. — Горячая девка… Непутёвая Лилиан. Непутёвая. Непутёвая. Слёзы подступают к горлу, и я начинаю плакать и молить о помощи: — Пожалуйста, прошу… Не убивай меня. Он ехидно смеётся. Его смрадное дыхание саднит мне ноздри. — Будешь паинькой, и, возможно, я позволю тебе пожить подольше. Но перед этим… — Его рука скользит по моей голени, бедру и резко задирает юбку со звуком рвущейся ткани. Я охаю, давясь слезами. — Надо насладиться. Когда другая его рука отпускает мой затылок, чтобы стянуть нижнее бельё, я поднимаю с пола упавший пистолет и снимаю с предохранителя не с первой попытки, наигранно взвыв погромче. Затем одним резким движением выворачиваю свою руку назад и спускаю курок практически вслепую. Раздаётся выстрел. Ещё и ещё. Уши закладывает со звенящей пустотой. Если тварь испытывает боль, значит, Каллум ещё жив. Значит, я поступила правильно, что не сожгла её. Я вылезаю вперёд, переворачиваюсь к перевёртышу и направляю ствол прямо в ошарашенное лицо. Хлопок, и его голова по инерции запрокидывается назад. Он падает на землю, а моё тяжёлое дыхание разрывает горящие лёгкие. — Bonsoir [3], говнюк. Изрешечённая плоть — не обугленные кости, зарастёт. У меня есть пять или в лучшем случае десять минут, прежде чем он оживёт… но Каллум должен убить его сам. Если это сделаю я, то погибнут оба. Я вылезаю через водительское кресло и бегу со всех ног к дверям монастыря, сбрасывая по пути тяжёлое пальто прямо в траву. Туфли на высоком каблуке врезаются в землю, и я откидываю и их тоже. Что ты творишь, Джо? Ты собираешься проникнуть в монастырь, где могут находиться другие демоны. Одна. В эти минуты меня больше волнует, что будет, если я ничего не сделаю. Дверь со скрипом открывается, и я покрепче обхватываю пистолет, предварительно вытерев вспотевшие ладони о порванную юбку. Внутри приглушённо горят свечи. Колонны отбрасывают дрожащие тени на ряды скамей и длинный проход к алтарю, возле которого на коленях стоит человек в чёрном костюме. Молится. Я поднимаю ствол, чтобы держать цель на мушке, и ступаю на холодную плитку, оставляя за собой следы грязи. Шёпот незнакомца эхом разносится по каменному залу, пробираясь мне под кожу, как сотни жуков. Когда нас разделяют с пять или шесть скамей, дверь за моей спиной ударяется о стену, и в проходе появляется перевёртыш — с окровавленным и ещё не полностью зажившим лицом инквизитора. Он бежит на меня с воплем, и я застываю от ужаса, видя, как ещё не до конца зажившая плоть свисает с него лоскутами, оголяя раздробленные кости черепа. Сбросив пелену, я взвожу курок. Звук выстрела отскакивает от стен и проносится по залу. Не мой. Затем слышится прокручивание барабана и удар гильзы о пол прямо за мной. Перевертыш падает лицом вниз. Лужа крови заполняет промежутки между плиткой и растекается дальше. Я оборачиваюсь — осторожно, словно оттягивая момент — и вижу темноволосого мужчину с воротничком католического священника. Он сдувает несуществующий дым в стволе своего золотого револьвера, прокручивает его на пальце и убирает за пояс чёрных брюк, как ковбой, поставив перед этим на предохранитель. — Не люблю, когда меня отвлекают от молитвы, — широко улыбается мне он и протягивает окровавленную руку. — Авраам. Но раз вы подруга Каллума, то можете звать меня Бункер. [1] Небольшая деревня в Англии, спрятанная среди холмов. [2] Помощник приходского священника. [3] С фран. «Спокойной ночи». Разговорный.