Поступь его тяжела, Идёт, не желая зла. Но слышится лязг оков, Боги избрали львов.
333 г. до н.э.
Тепло костра, запах лепёшек, печеных прямо в песке, задорный мужской гогот. Ират и Анир в третий раз за вечер затеяли шуточный бой на кумьях за сердце Исеи – дочери скотника из поселения, в котором несколькими днями ранее останавливались наёмники. Один твердил, что девушка положила больше похлёбки ему; другой отбивался выкриками о том, что в его небольшой порции было больше мяса. Тадла, прищурившись, наблюдала за их перепалкой, положив голову на колени отца, пока тот гладил её и ругался на балагуров. Она знала, в этот самый момент парни не столько сражаются за любовь, сколько пытаются поднять ей настроение, так было всегда: стоило расплакаться или загрустить, Ират тут же принимался строить чересчур серьезному Аниру рожицы, подначивать и цепляться, что в итоге всегда заканчивалось такой потасовкой. Затем в игру вступал Тафукт (так звали её отца): сначала пытался воззвать к разуму, но как только дело грозило закончиться поножовщиной, молниеносно настигал их, впечатывая лица бедокуров в песок. И в ту ночь всё повторилось. – Полегчало, лучик? – его бархатный голос выдернул Тадлу из размышлений. Мужчина сидел на спине беснующегося Ирата, а тот продолжал барахтаться в песке, будто скарабей, прижатый пальцем к твердой поверхности. – Ничего подобного. Меня называли отродьем! Кто такая эта Исфет? И кто говорил мне, что кошки здесь священное животное? – разочарованно причитает девушка, кошачий хвост, извивающийся из стороны в сторону, выдает копившуюся весь день злость, но поток претензий прерывает Анир, вальяжно упавший на кошму рядом с ней. По-свойски закинув руку на её плечо, прижал к разгорячённой груди. – Как по мне, ты похожа на эту... Сехм... Хатх... – Баст, – Тафукт поправляет подчинённого так, будто имя неизвестной богини было важным для него, одного жеста руки достаточно, чтобы Анир отошел на почтительное расстояние от его дочери. Тадла, конечно, замечает это, но не спрашивает, провожает удаляющуюся к оазису фигуру боевого товарища взглядом. Отец сколь угодно мог говорить о самых разных вещах, но только не о женщине, подарившей жизнь его ребенку. Кем была её мать? Неужто той самой женщиной-кошкой с росписей? В такое она ни за что не поверит, даже если весь пантеон богов внезапно снизойдет до простой смертной, чтобы рассказать о подобной нелепице. – Отец, я правда?.. – неприятный ком застревает в горле, мешая продолжить. Мужчина ловко подскакивает с притихшего Ирата, тот с трудом поднимается, стряхивая песок с одежды. Буркнув под нос ругательство, адресованное главарю, бредет к своему брату по оружию, которому был готов вцепиться в глотку минутами ранее, чтобы в очередной раз извиниться. – У тебя самые очаровательные ушки, – как всегда, движения Тафукта резки и быстры, он мягко захватывает голову Тадлы под подмышку и начинает ворошить копну вьющихся тёмных волос, со смехом наблюдая за тщетными попытками девушки выбраться, – И самый блестящий хвост. – Мне не семь! Отстань! – сбитая с толку внезапной "атакой", Тадла наигранно пыталась освободиться из этого плена. Начала прытко, но уже через минуту сдалась, силы были не равны. Отец ослабил хватку, позволяя выбраться. Её глаза зацепились за мягкую родительскую улыбку, греющую сердце, и она улыбнулась в ответ. В груди не болело. – На рассвете нас ждёт долгий путь, негодники! Живо спать! – крикнул главарь двум нерадивым наёмникам, которые снова о чем-то спорили, пока мочили ноги в оазисе; сняв с коня гимбри, поудобнее устроился у костра, поворошил угли и принялся наигрывать мелодию, в моменте похлопывая по корпусу для большей ритмичности. Тадла устроилась неподалёку, дорога домой, и вправду, обещала быть долгой... Бас инструмента и голос отца, лязг металла и смех мужчин, плещущихся в воде, фырканье лошадей. С привычными звуками мягкая дрёма всегда настигала её быстрее. Напоследок взгляд Тадлы устремляется в бездну ночного неба, увенчанного серпом луны и россыпью мерцающих звезд. Завтра их ноги увязнут в безбрежных песках беспощадной пустыни. Говорят, наёмники ничего не смогут дать ребёнку, не научат ничему хорошему... Почему каждую ночь этот сон настигает её? Беззаботное счастливое время, безвозвратно потерянное. То было местом упокоения души, то было местом скорби. Отец воистину могуч, силён, непобедим, пожалуй, самый грозный из наёмников запада. Она запомнила его таким. И всё же... Он оставался человеком. Как он умер? Наконечник стрелы, смоченный ядом. Тафукт – Алое Солнце пустыни. Мужчина, имевший столь громогласный титул, погиб на чужой земле не непокорным воином, а обычным отцом, защитившим своё дитя. Последний отчаянный крик, дошедший слишком поздно до сознания девушки: "Беги!". Утро стирает осколки чьего-то чужого прошлого, но лишь такие сны позволяют дышать в настоящем чуть легче, увереннее ступать в новый день. Воспоминания Тадлы начинались с животного страха, парализовавшего тело, затуманившего рассудок. Он оставлял лишь ощутимую кожей слепую людскую ярость. Тяжесть кандалов на ногах, выкрики местного жреца о явлении порождения Хаоса, выдававшего себя за богиню, свист хлыста. Почему громкие звуки так пугают? Некогда звонкий и мелодичный голос как-то странно хрипит, не позволяя в полной мере выразить в крике то ли отчаяние, то ли ни с чем не сравнимую боль. Тень человека, что стоит позади неё, быстро заносит руку, и с той же скоростью опускает. Любое подобное движение оставляет всё больше ран на спине и плечах, от алых брызг разит металлическим удушающим запахом. Чем дольше продолжались пытки, тем меньше чувствовало тело. Уставшая душа стремилась лишь в одно место, где можно было достигнуть вечного покоя. Поэтому ли время от времени белая пелена застилала глаза? В такие моменты холод каменных плит величественного зала, возникшего в сознании из ниоткуда, казался спасением. Стоило Тадле коснуться пола босыми ступнями, голод и жажда, боль кровоточащих ран и саднящего горла мгновенно сходили на нет. Лихорадочные мысли, терзавшие наяву, покидали, как и любые другие заботы. Только... Довлеющая тишина создавала зловещую, но отчего-то совсем не пугающую её, атмосферу. Виделись ли прежде миражи слаще и пленительнее этих? Здесь девичий смех обретал прежнюю звонкость, а движения – лёгкость, и Тадла пела и танцевала, как когда-то у костра среди пустыни, которой не было ни края, ни конца. Но кто же подпевал ей в те ночи, которые казались неестественно светлыми? Было ли когда-нибудь у нее то красивое легкое платье, придающее движениям ещё большую плавность; браслеты на руках и ногах, бряцание которых становилось аккомпанементом к песне о море? Не важно. Очередной поворот вокруг своей оси, движение рук, маленький шаг вперед и снова поворот. В центре зала восседал на троне тот, кому принадлежало это место, но даже присутствие хозяина не могло остановить тот неуместный дерзкий порыв, ведь он... Лишь пристально наблюдал за каждым движением дикарки взглядом по-настоящему нечеловеческих глаз. – Господин, забери меня, – вдоволь натанцевавшись, Тадла льнула к его ноге, устало опиралась на неё и всё отчаяннее молила о смерти. Лик незнакомца, исполненный скорби, трогала лишь легкая, отчего-то печальная ухмылка. – Прости... – с бессилием отвечал он. Видение обрывалось. Солнце опускалось за линию горизонта в девятый раз, в преддверии ночи девушка напрягла слух. В конце дня таинственный голос что-то неразборчиво шептал в голове, и пусть слова оставались непóнятыми, едва различимый речитатив был томный, манящим. Неспеша, наслаждаясь муками, он бережно взращивал в душе чужеродное доселе чувство. Оставалось лишь позволить ему взять верх, и звуки тотчас сольются в слоги, а слоги в слова. Это случится сегодня. Тадла с неверием смотрит на хрипящего в предсмертной агонии маленького человека, брошенного к ногам как насмешку над греховным отродьем, осмелившимся ступить на египетские земли. Проповедь жреца становится совершенно неслышимой на фоне глухих ударов сердца. Холодная луна осветила истощённое лицо. "О, дитя порока, ответь же людям грубостью на их грубость. Богам равнодушием на их равнодушие. Жни, где не сеял дух твой; разрушай, где не созидала рука твоя. Да напитаются пески кровью, дабы жажда твоя утолилась; внемли воплям грешных – то станет усладой ушей твоих. Даруй тьму, коль отреклись от света заблудшие. О, хладное Солнце! Угасшее Солнце! Скорбящее Солнце!" От странной колыбельной злотворящего существа веки мгновенно отяжелели, принося лишь кромешную темноту без грёз. Полуденное солнце висело прямо над головой. Похоже, тело вновь начало что-то чувствовать: жар пустынного ветра, слепящий свет, металлический привкус во рту. Сознание возвращалось с невыносимым звоном в ушах, пейзаж вокруг, поначалу казавшийся белым пятном, обрастал очертаниями и складывался в цельную картину. Открывшийся вид заставил девушку содрогнуться, задрожать от пронзившего холода в столь изнуряюще жаркий день. Изувеченные, разорванные на части останки человеческих тел: женские и мужские, старые и совсем юные. Они были повсюду, и их кровь была повсюду... Все: выкрикивающие пожелания смерти, безмолвно стоявшие, не в силах пойти против разъярённой толпы, или улюлюкающие, пока её истязали на площади день за днём, – были мертвы. Кто это сделал? С трудом оторвав взгляд от развернувшегося зрелища, девушка откинула голову к небу, выискивая ответ в вышине голубого полотна, не запятнанного и не оскверненного, – единственно чистого. Тадла стояла на коленях в центре невысокого деревянного помоста – места казни. Теперь её ничто не сдерживало, а оттого чувство свободы, не ценившееся прежде и ставшее таким желанным за несколько невыносимых дней, пьянило, заставляло смеяться сквозь сжатые до скрежета зубы. Но слёзы раз за разом наполняли глаза, скатывались к вискам и утопали в волосах. Проясняющийся разум вопил о том, что это неправильно. Грех, от которого никогда не очиститься. Лучик... Ускользающий голос кажется знакомым и родным. Никак не вспомнить, кому он принадлежит. Судьба, право, смеялась над существом – не богом и не человеком, без умолку твердила о его бессилии перед высшей целью, уготованной с момента рождения всего сущего. Терять было нечего, так почему бы не сыграть с беспощадностью злого промысла? В конце концов, каждый, рождённый из песков, в пески и вернётся. Смех стих, опустевшая деревня вновь погрузилась в тишину, но ненадолго. Донёсшееся издалека ржание лошадей вспугнуло грифов, слетевшихся на добычу. Облако песчаной пыли стремительно приближалось, не позволяя перевести дух. Превозмогая усталость и боль кровоточащих ран, Тадла поднимается, чтобы принять очередной вызов. Её швырнули к ногам правителя всех земель, на лице которого, до этого момента скучающем, промелькнула искра заинтересованности. Мужчина лениво поднялся с трона и не спеша подошел к прибывшим. Вновь скована, вновь на коленях перед человеком, с одним отличием: страха больше нет. Она принимается безучастно блуждать взглядом по помещению, в котором оказалась, считает людей: один слуга и четыре воина, два из которых привели её. Что скажет ей несу-бити? Кажется, так в Египте принято называть правителя. Убьёт? Нет, это было бы слишком глупо с его стороны. – Как и предсказал верховный жрец, – начал отчитываться командующий. – Никто из еретиков не выжил... Это было ужасно. Их будто... Фараон жестом руки прерывает его, казалось, результат был куда важнее подробностей. – А Тафукт? – равнодушно спрашивает он, медленно расхаживая из стороны в сторону. Забытое имя цепляется за слух девушки, вызывает болезненный спазм в области груди. – Мёртв. – Очень жаль. А впрочем... Ты, – Менес II останавливается, брезгливо поддевает пальцами подбородок Тадлы, желая поймать её взгляд, – его дочь? – Попытайся... убить меня... и узнаешь. – горло саднило от жажды, голос хрипел, тем не менее девушка с вызовом выплевывает фразу. Слуга, присутствовавший при разговоре, переводит сказанное. Неслыханная дерзость. Один из верных "псов" уже готов занести хопеш, чтобы покарать преступницу, фараон успевает перехватить его руку. Поступок на мгновение приводит Тадлу в замешательство, она ожидала совершенно иного исхода. Метнула недовольный взгляд в сторону спасителя. На ум быстро приходит вполне логичная причина такой милости. Повелитель всех земель запросто сделает её жрицей храма Баст, обыграет так, будто сама богиня ниспослала свою преемницу. И это укрепит его позиции или... Она хотела умереть как никогда, но ни в одном из вариантов мгновенная смерть ей не грозила. Может, Тадла думала, что хочет, а на деле... Мысли о не слишком плохих исходах... Успокаивали? Противоречия терзали воспаленный рассудок бывшей наёмницы, что не могло не отразиться на уставшем лице. – Послушай, – Менес вновь обращается к ней, переходя к сути. Похоже, её упрямство слишком быстро наскучило ему, – Мне всё равно, бог ты, джинн или простой человек. Я даю тебе новое имя – Санера, что скажешь? Служи мне, дочь Алого Солнца, стань карающей дланью всего Египта, и я буду щедрым. Но помни...327 г. до н.э.
Телесные раны оставляют следы на теле, духовные окрашивают сплетения нитей судьбы. У кошек шесть жизней, так говорилось в легендах далёких земель, наводнённых кочевниками, разбойниками и теми, кто нашёл своё пристанище в обжигающей днём и леденящей ночью пустыне. Санера... Какое же до наивного простое, ироничное имя для мятежной души, привыкшей к свободе и так просто от неё отказавшейся в угоду временной слабости. Впрочем, было бы глупо лезть на рожон, ведь это последняя из её жизней. – Воля льва, божественного избранника, вершащего праведный суд, исполнена, – встав на колено и склонив голову, девушка отчеканивает слова, въевшиеся в язык. Ей не нужно видеть его лица, чтобы знать наверняка: он высокомерно улыбается, довольствуясь безнаказанностью и высотой своего положения. – Что думаешь, достаточно ли верен этот пёс для того, чтобы нести мою волю? – витиеватые изречения фараона по-прежнему кажутся ей более неуместными, чем собственные попытки шутить. Сдерживая смешок, она утвердительно кивает, оставляя правителя без исчерпывающего ответа.