Сказание Яха о скорбящей луне

Лев в зыбучих песках Вязнет в пустыни слезах. Что ж, коль они обречены, Следит за движеньем Луны.

      – Та-дла… Тадла… – невнятно повторяет себе под нос Амен, пробует это странное и чужое имя на вкус снова. Вспоминает, как едва не потерял контроль. Если бы девушка позволила ему быть в ту ночь чуть жаднее, безрассуднее, остановился бы? С каждой подобной мыслью уверенность в утвердительном ответе таяла на глазах.       Наложница странным образом влияла не на него, на саму суть мужского эго: до более тесного знакомства он и подумать не мог о том, что можно ощутить себя настолько слабым рядом с женщиной; не овладеть ею в сиюминутном порыве, а ждать, будто верный пёс, разрешения простого, но столь желанного, поцелуя, искать одобрение в щурящихся от удовольствия глазах. Он выиграл в той партии, узнал, что хотел, пусть и не в полном объёме, но иногда цена победы бывает несоизмеримо высока. Амен впервые поймал себя на неподобающей воину мысли: воля несу-бити (и, может, даже богов) легко подвергалась сомнению, а её…       – Что ещё за «та-да, та-да»? Неужто перепил? – Тизиан передразнивает, машет рукой возле его лица, и, наконец, добивается какой-то реакции. Охотник хоть немного хотел развеселить удручённого друга. Тряхнув головой, Амен возвращает внимание на недопитое пиво, делает несколько глотков, чтобы захмелеть ещё больше и по возвращении уснуть крепким сном. Хочет подлить ещё, но Тизиан с явным неодобрением перехватывает и отставляет кувшин с напитком подальше, – Ты и так сам не свой после возвращения. Хватит с тебя.       Проявленная забота не осталась без внимания: ровно отчеканенные слова благодарности. Очередная волна мыслей уносит его далеко, прочь из столицы. Диалог не клеится, потому Тизиан с толикой скуки переключает внимание на весёлый разговор двух других охотников, сидящих с ними за столом. Им, похоже, до тягот жизни Амена с самого начала не было никакого дела, его присутствие почти не ощутимо.       И впрямь, заступив на службу неделю назад, мужчина куда чаще уходил в себя, плохо ел, не спал, размышляя то об обещании, которое теперь был не в силах сдержать; то об успешно уходящем из-под носа Карателе, личность которого всё ещё надежно охраняла куфия и он сам; то о происшествии, бросившем тень на безукоризненную репутацию. Последнее терзало его всё больше: гибель невиновного человека, недоверие фараона, хоть и короткие, встречи с Тадлой. Им больше не суждено увидеться, виной тому его оплошность.       Обедающих мужчин прервал слуга, влетевший в трапезную.       – Зачем же вы так, госпожа? Повелитель вон как любит вас. – восторг Небит – служанки, отвечавшей за гардероб, было не унять. Подобрав брошенное хозяйкой на пол в порыве гнева платье, она металась от кровати Санеры к и без того наполненному сундуку в попытке уложить новую одежду.       – Любит, как собака палку… – не смотря на спокойный голос, хвост, то и дело норовивший скинуть одну из множества склянок со столика хлестким движением, прижатые к макушке кончики ушей, как и всегда, предательски выдавали скрываемое раздражение. Менес вновь прислал с десяток платьев, которые едва ли прикрывали обезображенную шрамами спину. Смеётся над ней? Лишний раз напоминает о содеянном? Самодовольный павлин. Однако стоит отдать должное: создатель нарядов знает толк в красоте и лоске, но пустыня жестока к таким понятиям, лучше бы это были шаровары и рубаха на пару размеров побольше, – Нравится? Забирай.       – Правда, можно? – взгляд, искрящийся надеждой и благоговением, кажется, унимает праведный гнев, его сменяет беспокойство. Санера молчаливо кивает, утверждая. Где же хоть какой-то пергамент? Вернее тот, кто их доставлял. Сейчас она всей душой уповала то ли на осознанность охотника, которого всё же заметно подкосило «недоразумение» в виде пощаженной им девушки-черномага; то ли на милость своего господина, с новой силой заваливавшего её подарками. Может, так Менес пытается загладить вину?       Кольцо девичьих рук, обвивших талию наложницы слишком внезапно, заставляет отступить на шаг. Простой жест, наполненный благодарностью, слишком непривычен. В последнее время слуги совсем распоясались, стоило постороннему покинуть дом, вздохнули полной грудью. Присутствие охотника странным образом досаждало всем кроме Санеры. Она же, к своему удивлению, даже тосковала по нему.       Дала слабину. После «изгнания» в Фивы то и дело нарушала обещание, данное фараону: сначала открыла тайну домашним, уверившись в их преданности, теперь и охотнику, который находится слишком близко к человеку, способному лишить Санеру последнего, что у неё осталось. Всё в руках судьбы. Она же будет лишь надеяться на то, что Амен не взболтнёт лишнего несу-бити. И отчего-то впервые за долгие шесть лет уверенность в ком-то другом с каждой утекающей минутой крепла. Румянец на суровом лице, светлые, будто ясное небо, глаза, наблюдающие за ней так пристально и так жадно, губы, бывшие так близко к её губам. От воспоминаний Санера и сама заливается краской, чувствует ноющее, но слишком сладкое, чтобы заглушить его добровольно, новое ощущение. Небит, все еще прижимающаяся к наложнице, ничего не поняла, однако по-новому посмотрела на свою госпожу, которая внезапно рассмеялась мягким, непривычно громким смехом, сгребая низенькую девчушку в ответные объятия.       Амен медленно двигался по коридору в сторону тронного зала, не веря собственному счастью и удаче. Неужели оно? Поручение, от которого в прошлом так хотелось увильнуть: ехать до Фив утомительно долго. Но теперь утомительно долгим казался путь, пролегавший по Царской дороге прямиком к повелителю всех земель. Лестница, дворцовые ворота, вереница колонн…       Вопреки ожидаемой немилости, слуга передал приказ Менеса вновь явиться к нему лично, что происходило всякий раз, когда требовалось доставить наложнице пергаменты или нечто особо ценное по пути на очередную охоту. Шаги невысокого мужчины, сопровождавшего Амена к тронному залу, в сравнении с широкой и быстрой поступью охотника, казались чересчур маленькими, походили на черепашьи. Приходилось с нетерпением замедляться и испытывать несвойственное раздражение от подобной мелочи. Впрочем, неторопливость слуги позволяла в очередной раз скользнуть глазами по искусным фрескам, украшавшим стены самыми разными узорами; барельефам, восхваляющим могущество египетского народа и властителя государства.       Засмотревшись, Амен плечом задел человека, который, казалось, отделился от тени одной из колонн и был столь стремительным в своём желании покинуть дворец, что подобное нетипичное поведение ощущалось физически, заставляло чувствовать удушье всякого, кто оказывался слишком близко к нему. Ка безликого убийцы – карающего хопеша в руках несу-бити, ни с чем не перепутать. Презрительная вспышка, мелькнувшая в двух янтарях, режет больнее скимитара за его поясом, ведь теперь оставленное позади подозрение вновь напомнило о себе; это те же глаза, что прежде смотрели на него с нежностью. Отшатнувшись, как от огня, Каратель продолжил путь к выходу, оставляя после себя шлейф металлического тошнотворного запаха, который ни с чем не перепутать. Кровь. Амен обернулся, отмечая схожий рост и походку. Но сердце упорно противилось, не хотело принимать такую правду.       «Зачем же спасла, зачем притворялась ласковой и играла со мной, если смотришь теперь с такой злобой?»       – Пока ты не начал, оставь хвалебные песни, – стоило им остаться наедине, первым диалог начал не Амен, как того требовали правила, а повелитель. Неожиданно. Голос тише обычного, сквозит усталостью; слова, лишенные и толики присущего чванства, просты, будто он заговорил с равным себе по статусу. – Как она?       Амену не нужно было спрашивать, о ком именно спросил фараон. Но сердце, наконец, нашло лазейку для других мыслей: если Тадла и есть Каратель, зачем господину справляться о её самочувствии, когда она здесь, во дворце? Может, Менес не знает об этом? Исключено. Прятаться в столь охраняемом месте практически невозможно, да и наёмник явно не скрывал своего присутствия, напротив, дал знать о себе намеренно. Амен вновь почувствовал облегчение, которое сменила печаль. Не важно, насколько фривольно вела себя Тадла, она всё ещё принадлежала человеку, вершащему судьбу всего Египта. И, о боги, если бы он узнал… Казнил её, его или их обоих за ту малую неосторожную близость? Охотнику подумалось, что только его: вопрос, который задал несу-бити, хоть и был привычно равнодушен, но за ним скрывалось нечто другое, едва различимое человеческим глазом, несведущим в чувствах, но открытое одним лишь богам.       – Как всегда, – он солжет и в этот раз постарается не допустить ошибок. Глубокий, но скрытый под маской утомлённости, вдох и выдох, уши не должны покраснеть; зрительный контакт с собеседником, свидетельствующий о правдивости слов. Амен запомнил, – Молчаливая и печальная. Думает о своём и почти не выходит из дома.       – Славно, – неестественно громкий удовлетворённый тон повелителя начинает ошибочную комбинацию, выдающую ложь. Опрометчиво отведенный к потолку взгляд, поджатые в слабой улыбке губы…       – Любите её? – охотник следует изначальному указу оставить формальности, спрашивает прямо, но скрывает личный интерес. А может подобная вольность была лишь результатом лёгкого опьянения, лишившего ненадолго чувства страха за собственную жизнь. Ответом становится приступ смеха.       – Люблю? – переспрашивает правитель, запрокинув голову, – Ты ведь далеко не глуп, Амен. Санера лишь один из цветков в моём саду воспоминаний. Если бы отец этой дикарки не погиб, я обязательно дождался его возвращения и собственноручно казнил бы её у него на глазах.       Всполох гнева проявился так же внезапно, как и потух, остался на уровне сжатого подлокотника. Что почувствовал Амен в тот момент? Удивительно для него самого, не горечь утраты, скорее смирение. В глубине души охотник понимал, наставника давно нет в живых: Тафукт, может, и пренебрегал дворцовыми правилами, египетскими обычаями, воинским уставом, но он никогда не бросал слов на ветер. Будь он жив, никогда не отдал бы в наложницы фараону дочь. И в последнюю встречу с ним… «Сам увидишь».       Увидел. Трагическим образом нити жизни Тадлы и Амена хоть и поздно, всё же сплелись, а значит, то было волей судьбы. Только зачем? Ему хотелось уверовать в благосклонность высшего промысла, но она – пленница, он – верный пёс на службе пленителя. Разделяющая пропасть, которую невозможно преодолеть простому смертному. В ответ на размышления в памяти сам собой запел позабытый, мягкий бас наставника: «Путник, отдавшись слезам, Скорбит на потеху богам». Верно, иметь достаточную власть над существом более низшего порядка наверняка весело; как если бы два ребенка смастерили из тростинок дорожку для двух скарабеев и наблюдали, который из них достигнет конца пути первым.