Сказание Яха о скорбящей луне

Забыло ли Солнце уставшее, Когда-то о море мечтавшее? За что ему те истязания? Болезненны воспоминания.

      – Она не нужна мне, Тафукт, – холод сказанных слов контрастировал с горячей ладонью, сжимавшей плечо девочки, – Её Ба ничтожна. Знаешь же, древко без наконечника – палка, которой впору собак гонять.       Толчок в спину заставляет сделать несколько шагов, позволяющих приблизиться к высокому мужчине. Виновато потупив взгляд, девочка ненадолго задержалась рядом с ним, постаралась не оборачиваться в сторону женщины, так похожей на неё. Разговор двух взрослых с каждой минутой перерастал в ссору, поэтому уши сами собой прижались к макушке. Громкие звуки пугали. Ноги еле держали изнурённое долгой дорогой и голодом тело, и, не найдя ничего лучше, слегка покачиваясь из стороны в сторону, она поплелась подальше, в сторону одинокого коня, что щипал зелень возле реки. Упав рядом, девочка сорвала пучок травы и, сунув в рот, начала жевать. Вяжущая горечь сковала язык, крупицы песка скрипели на зубах, но выплёвывать было бы глупо – тело хотело жить и продолжало бороться с неприятным вкусом единственной доступной «еды».       – Избавься от неё, если пожелаешь! – крик вспугнул двух колпиц на другом берегу, они взмыли вверх. Очередной резкий звук заставил съёжиться, клацнуть зубами, чтобы сдержать очередной всхлип любой ценой.       Стать орудием в руках божества…       Матери не нравились слабость, страх и слёзы. К несчастью, ребёнок обладал лишь этими качествами – бессильный, боязливый и слишком плаксивый.       «Поэтому ты меня бросила, дрянь? – вспыхнувшая мысль была столь груба и чужеродна, сколь же и горька. Вкус первого предательства, как трава, которую жевала Тадла той ночью; ночью, когда своим маленьким, но по-прежнему человеческим, сердцем пожелала забыть всё, что было связано с ненавистной женщиной. Её матерью. Было ли то единственной милостью судьбы, проявленной к ней, или следствием столь отчаянного стремления вырезать из души то, что делало слабее, уязвимее; но с тех пор она действительно забывала всё, что ранило.»       – «Маленький лучик солнце покинул; Тени достиг и под пальмою сгинул…» – донесшиеся знакомые мотивы мгновенно вернули в сознание. Покои были готовы, Небит аккуратно расчесывала непослушные волосы госпожи и продолжала сладко напевать. Похоже, Санера задремала, пока усиленно вспоминала детали снов, которые теперь отчего-то стали ярче, навязчивее и, оттого, тревожней.       – Что ты?.. От кого услышала? – озадаченно спрашивает наложница, пытается повернуть голову, чтобы сразу же проверить лицо служанки на признаки лжи, но та мягко возвращает госпожу в прежнее положение.       – Вы же сами её напевали по ночам. Адджо теперь тоже поёт, пока сторожит вас. Правда, Адджо? – внезапно честный и прямой ответ выбивает из лёгких наложницы воздух. Во дворце обычно все говорят загадками и пытаются врать, её же слуги в последнее время выдают всё как на духу, что не может не напрягать. Санера недовольно щурится, переводит один лишь взгляд на охранника, он привычно молчит, но всё же хмурится, едва кивнув. Великий Ра, даже Адджо! Хвост начинает трепыхаться, задевает ноги Небит, – Не сердитесь, госпожа, у вас прекрасный голос.       – Выпороть бы вас за такое, как стадо нубийских коз, – наложница сконфуженно поджимает губы и ещё больше вжимается в кресло, желая провалиться сквозь землю от стыда. Другие наложницы, придворные, даже Менес морщился так, будто у него внезапно заболела голова, стоило ей начать; пусть это и был приказ, но родные песни – единственное, в чём наложница проявляла педантичную, неподдельную искренность.       – Госпожа совсем не такая, – весело хохотнув, служанка кладёт гребень на столик к остальным безделицам, отчеканивает очередное пожелание доброй ночи и резво покидает покои вслед за Адджо.       Лишь добравшись до своего ложа девушка, наконец, начинает догадываться, в чём причина странного поведения домочадцев: перед отъездом Амен что-то сказал Кебу, который хоть и нехотя, но согласился «выпроводить» гостя. Санера в тот день не пошла, сославшись на недомогание. Расставание наверняка оставило бы после себя тихую печаль, в которой есть лишь холод одиночества и собственные руки, обхватывающие озябшие плечи в попытках согреться. Однако этот раз стал исключением: слуги навязчиво следовали за ней всюду в течение дня; не унимаясь, болтали с ней в свободное время; даже сварливая кухарка Мелия, корившая наложницу за подкормку бродячих псов, сама кормила их. Что этот охотник им наплёл?       «Ну, ничего, выясню. И если это твоих рук дело, абель, – размышляет она с надеждой, что в эту ночь Туту убережет её, поможет вновь сбежать от бередящих раны души кошмаров, – ты у меня попляшешь.»       Мужчина приземлился рядом, с облегчением выдохнув. Девочка затравлено посмотрела на него. Белые длинные волосы серебрились, отдавали лёгкой желтизной в лунном свете, так красиво обрамляли тонкие черты лица и совершенно не сочетались со смуглой кожей и крепкой фигурой. Она знала – его зовут Тафукт, он её отец. Это была первая встреча, которую, как думала Тадла позднее, запомнит на всю жизнь.       – Держи, лучик, – прямо перед носом запахло свежим хлебом, выхватив краюшку угощения, девочка вгрызлась в неё с жадностью, присущей дикому, изголодавшемуся по добыче зверю, запила водой из бурдюка, учтиво протянутого отцом.       Наскоро насытившись, она исподлобья наблюдала за каждой неловкой попыткой мужчины протянуть к ней руку. Ожидает подвоха, но замечает на лице слишком многие чувства: скорбь и сожаление – в поджатых губах, сострадание и жалость – в уставшем взгляде. Теплое чувство безопасности вновь зародилось внутри, ведомая им, девочка подставила голову под протянутую ладонь, но наблюдать не перестала. Вымученно улыбнувшись, Тафукт зарылся в копну тёмных волос и принялся ворошить.       – Ты тоже бросишь меня? – едва слышно произносит ребёнок, надежда на отрицательный ответ теплится где-то глубоко. Может, этот человек даст ей хоть крохотный, но шанс остаться? Наконец, подарит имя, какое бывало у всяких девочек, прибегавших в заброшенный храм поиграть с ней в отсутствии матери?       – Ни-ког-да. – его смех в тот момент стал самым приятным услышанным звуком за короткую жизнь маленького существа: не бога и не человека. Резким движением отец схватил девочку за рукав, заставляя и без того слабое тело упасть на крепкое мужское бедро, начал гладить за ушами и по волосам с искренней родительской заботой, которая, несмотря на столь грозный вид Тафукта, оказалась естественной. Сколько раз после той странной ночи их знакомства этим простым жестом он мог с лёгкостью успокоить её?       «Как ты мог оставить меня? Ты же… – у звука второго предательства мягкий бас Тафукта – Алого Солнца пустыни. Несдержанное обещание, стремительно угасающий огонёк жизни в его глазах. Впервые псы Анубиса оказались так близко. Металлический запах сводил беснующуюся внутри тьму с ума, пока девушка отламывала наконечник стрелы, трясущимися руками пыталась остановить кровь и впервые кричала на отца так отчаянно и так сильно, что в какой-то момент сорвала голос, но… Он больше не дышал. Только смотрел стекленеющим взглядом в бездонную глубину слишком тёмной, безлунной ночи.»       Просить о помощи было ниже достоинства Санеры, самостоятельно натирать спину во время банных процедур – проблематично, но всё же возможно. Только вот шрамы в последнее время ныли сильнее, чем когда-либо, и даже одно неловкое движение ногтем по ним отдавало настолько острой болью, что темнело в глазах. Однако Небит и без просьбы госпожи преуспела в своём искреннем порыве впервые помочь ей, видя, как наложница едва не упала без чувств, неудачно зацепившись плечом о дверной проём, ведущий в купальню. Прежде хозяйка всегда ходила туда в гордом одиночестве.       – Ваша спина… Это повелитель вас… – чуть ли не плача, с дрожью в голосе лепечет служанка.       – Нет! Что ты! – обрывает Санера. Ожидаемая реакция, впрочем, пусть смотрит, лишь бы мазью натёрла как следует. – Как-то в Карфагене фиников своровала целую гору, вот торговец и…       – За финики так не секут… – нескладную ложь быстро уличили, а ведь раньше всё было с точностью, да наоборот.       «Не секут. Так расскажи ей… – не только воспоминания, чувства возвращались к ней, но и до омерзения соблазнительный голос, что сейчас повторяет слова служанки, пытается воззвать к самому тёмному и холодному, притаившемуся в самых отдалённых уголках подсознания, чувству. Ярость, ненависть, месть. Но голос, кому бы он ни принадлежал, не подозревал: прошло слишком много времени. Санера знает, что у неё есть те, за кого стоит сражаться, и она не проиграет. А Тадла?»       Память о мальчике, который тайком от спящих взрослых по ночам приносил ей пару корок сухих лепёшек и глиняную плошку воды. Бедный на вид ребёнок даже пытался шёпотом говорить с ней, но девушка плохо понимала египетский, он и вовсе не знал берберского. Только по мимике она могла предположить, что он искренне не понимал, почему с другим человеком так поступают родные и близкие. Пока мальчик плакал ночь за ночью, прижавшись к телу подвешенной девушки в надежде хоть как-то ослабить боль незнакомки, ей оставалось подбадривать его слабой тёплой улыбкой и колыбельной, что когда-то пел отец.       Совсем крохотный птенец, которого ждало так много славных побед и ничего не значащих поражений. Не поймай несчастного в седьмой раз жрец, всё сложилось бы иначе. Кто-то в толпе с восторгом заулюлюкал, предвкушая казнь лжебогини, когда Тадла чуть не укусила мальчика за порезанную руку. Но будущей наложнице запомнились не толпа и не жрец, а глаза, обращённые к ней и наполненные чистым животным ужасом перед тем, как один из местных чётким ударом перерезал горло ребёнку. То было последним актом, явившим истинную природу людей. В каждом человеческом чувстве проявлялась высшая степень уродства. Потому той ночью она отринула их, стала божественным орудием отмщения. Усомниться в суждениях не дало затуманившее всякий здравый смысл помешательство, всё казалось сном, где Тадла впервые предалась греху, с которым была рождена.       Чудовище, получившее контроль над ослабленным телом, рвало на части всех, прямо или косвенно принявших участие в казни невиновного, в пытках девушки. Вгрызалось в ещё живую плоть зубами под звуки ломающихся костей и ни с чем не сравнимых криков погибавших в страшной агонии людей. Каждое вырванное из груди сердце, каждая капля крови, обагрившая лицо, напитывали нечеловеческой силой, казалось бы, хрупкое тело, находившееся на грани смерти ещё прошлой ночью. Таким орудием хотела владеть её мать? Но зачем? Как же мерзко... У третьего предательства был тошнотворный запах металла и копоти хижин, от которых к рассвету остались лишь руины.              Ей нужен один-единственный шанс искупить вину, прежде чем… Хаотичные мысли и воспоминания, лишавшие покоя и сна весь лунный цикл, в одну секунду схлопнулись. Даже режущая спину боль утихла. Осталась лишь блаженная тишина. Запах мирта и граната, частое дыхание, едва касавшееся груди. С трудом приоткрыв глаза, Тадла видит бледное встревоженное лицо мужчины, он слегка трясёт её, пытаясь привести в чувства. Прежде чем сознание покидает измождённое тело, отправляясь в блаженное самозабвение, наложница успевает слабым молящим о спасении голосом позвать его по имени.