Сказание Яха о скорбящей луне

«Во тьме окажусь, позови, Истинным именем назови, О, Луна, умоляю, услышь. Ты одна эту тайну хранишь.»

      – А…ме…н, – еле слышно, жалобно шепчет наложница, вперяя в охотника невидящий взгляд. Он так спешил покончить с черномагами, чтобы поскорее отправиться к ней, но обнаружить в таком состоянии никак не ожидал. Неужели это та же хворь, от которой она слегла в день его отъезда? Попытки привести в чувства встряской остались тщетными, едва приоткрытые глаза сомкнулись, казалось, навсегда.       – Лекаря! – с реакцией, подобающей воину, Амен успел придержать её за талию и прижать к себе, не дав упасть со скамьи, крикнул слугам. Голова, упёршаяся в широкую грудь мужчины, была слишком горяча для того, чтобы назвать недомогание лёгким, её тело безвольно дрогнуло, обмякло в руках, и лишь выравнивающееся дыхание свидетельствовало о том, что Санера жива. Только это спасло его тем вечером от подступающей паники.       Время близилось к полудню. Отряд Амена двинулся дальше на юг без него ещё на рассвете. Впервые выбор чего-то иного помимо охоты дался легко. Нагнать их не составит труда. Главнее удостовериться в том, что её жизни ничего не угрожает.        Вызванный в поздний час лекарь лишь констатировал: состояние вызвано истощением и участившейся бессонницей; убедившись в том, что жар пошёл на спад, а подопечная заснула крепким сном, оставил мазь, несколько склянок с травяными настойками и к утру покинул дом. Бдевших всю ночь слуг Амен взял ответственность отпустить. Те поначалу противились, но усталость и чрезмерное беспокойство за хозяйку взяли своё, они сдались.       Угощения остались нетронутыми на столе – аппетита не было; засыпать нельзя – должен сторожить сон госпожи, пока не вернётся Адджо. Откинувшись на спинку тахты, охотник вперил взгляд в потолок, веки предательски тяжелели. Над ним покои Тадлы, нет, Санеры – одной из множества драгоценностей фараона. Даже в мыслях звать её настоящем именем казалось слишком неподобающим: ночь, где девушка с вызовом шепчет прямо в губы «Тадла», свежа в памяти, будоражит и пьянит. Будь наставник жив, прибил бы нерадивого ученика без всяких песен за грёзы, что навязчиво преследуют, стоит лишь задремать. Может, то проделки проклятых шезму? Да, определённо, они…       Громкий звук разбившегося горшка с растением, полетевшего из окна второго этажа прямо на каменную кладку сада, и топот наверху заставляют охотника подскочить, проснуться. Похоже, пришла в себя. Должен ли он подняться к ней? Ноги сами собой привели его к двери, за которой не стихало недовольное бурчание и звуки падающих на пол предметов. Наверняка прогонит, но пергамент несу-бити всё ещё в поясной сумке, и он послужит весомым оправданием за вторжение. Стоило только постучать, как звуки стихли. Приняв тишину за разрешение, Амен открыл дверь и неуверенно прошагал вглубь комнаты. Поправляя халат, накинутый на плечи поверх калазириса, наложница с упрямством осла смотрела в окно, игнорируя посетителя.       – Оставляй и уходи, – нахмурившись, всё еще слабым голосом произнесла Санера. Приказной тон был слишком нетипичным и суровым. Решив, что благодарности ждать не стоит, Амен положил свёрток рядом с ней, и уж было развернулся, как что-то мягкое и пушистое щекотнуло руку. Хвост, похоже, был куда честнее слов его обладательницы, пребывавшей не в самом дружелюбном расположении духа или только желающей казаться чуть злее обычного, слегка обвился вокруг кисти, говоря вместо девушки совершенно противоположное «останься».       – Отказываюсь, – пунцовость щёк, заметная даже на смуглом лице и ошибочно принятая за признак недомогания, медленно сходила. По навострившимся ушам охотник понял, что наложница опешила, но вины, к собственному удивлению, за неисполнение приказа не испытал. Упрямство, отвержение необходимой помощи и поддержки выводили из себя, утомляли.       – Что, прости? – с искренним неверием и долей удивления сорвалось с её губ, стукнув от злости подоконник кулаком, она резко выпрямилась, как тетива, и обернулась. – Мне, кажется, песок уши забил. Ты посмел?!..       – Да, – расслабленно и нагло перебил охотник, утвердительный ответ, казалось, прозвучал не его, а чьим-то чужим голосом. Наблюдать за очередной эмоцией, исказившей обычно расслабленное лицо, было забавно. Даже поток берберийских ругательств, льющийся из уст прежде скромной наложницы, казался милым. Похоже, ей стало легче, а потому и с души мужчины свалился тяжёлый груз, позволивший отвечать как-то неподобающе дерзко.       Такой реакции на отказ и следовало ожидать не от Санеры, но от дочери наставника: не было дня, когда Тафукт не упоминал бы имени любимицы в тех или иных разговорах. Да и диалог с Менесом лишь укреплял эту догадку: при всём своём могуществе даже он – наместник богов – оказался «пленником» игры этой дикарки, с таким отчаянием говорил о безразличии, что лишь уверил в противоположных чувствах.       Очевидно, разными способами и манипуляциями, но наложница всегда получала желаемое, иначе чем ещё можно было объяснить тот бессильный испепеляющий взгляд, нацеленный прямо на него, залегшую между бровей морщинку и скрещенные руки на груди. Возможно ли, что она впервые не знала, как добиться нужного результата? Стало быть, изгнание, клеймо позора и другие порочащие слухи являлись лишь частью какого-то ведомого лишь ей плана. Амен хмыкнул и внезапно подумал о том, была ли во всем Египте женщина более хитрая и властная, чем она?       Однако возможность увидеть такую, более естественную сторону Тадлы пробуждала не только чувство превосходства над фараоном, с которым неосознанно сравнивал себя охотник; несомненно, в эти моменты Амен чувствовал себя кем-то особенным для неё.       Забывшись в размышлениях, мужчина потерял бдительность. Грубый толчок в грудь, потеря равновесия. Амен свалился прямиком на льняные простыни не заправленной после отдыха кровати наложницы, попытался дёрнуться, чтобы подняться, но прохладные ладони пригвоздили руки прямо над головой, вцепились в запястья мёртвой хваткой; всё ещё слегка горячее от болезненного жара тело придавило торс. Неловкость положения мгновенно выбила из головы всякие разумные мысли, направив силы на единственную цель: любой ценой сдержать животный порыв, подступающую волну возбуждения от внезапной близости с той, о которой мечтал. Он мог обернуть ситуацию в свою пользу – хватка девушки была слаба, перевернуть её и оказаться сверху не составило бы труда. Нервно сглотнув и сжав зубы, охотник молча перевел взгляд с женской груди куда-то вбок, лишь бы не встречаться с глазами, которые, кажется, способны проникать в самые потаённые уголки человеческих мыслей.       – Чего притих, строптивец? – беззлобный смешок выдал импровизацию действий. Тадла, как само собой разумеющееся, отпустила его запястья, переместила руки на мужские бедра, слегка откинувшись назад, и продолжила наблюдать, выжидая нужного момента, будто дикая кошка, притаившаяся в камыше.       – Думаю, – охотник страстно хотел увидеть её, сидящую так естественно и уверенно на нём, нежно коснуться кожи, чтобы, наконец, удостовериться в том, что это очередной морок, где любые границы статусов и титулов были стёрты, где они были вместе. Но отведённый взгляд цеплялся за столик, стоявший напротив, за множество разных коробочек и склянок на нём, потому что… Это не сон, значит, всё осталось по-прежнему: он – служит повелителю, она – принадлежит не ему. Подобная мысль болезненна, но в очередной раз охлаждает пылкий нрав.       – Дай угадаю, о трудах Платона, – изобличающий тон ясно даёт понять: наложница понимает, о чем думают мужчины в такие моменты, но отчего-то не спешит оправдываться за вольность, которую себе позволяет, брать контроль над ситуацией; как не стремится освободить его из своеобразного «плена», – В жизни у всего есть цена. Скажи, чего хочешь за свою заботу, Амен, за доброту, за тайну, что сохранил? И я дам это тебе.       – Мне ничего не нужно, – ответ не требует длительных раздумий. Пристальный, изучающий взгляд казался ощутимым, от него хотелось спрятаться и убежать, будто маленькому мальчику от задир, но теперь он яснее понимал, что скрывается за внезапной провокацией и бахвальством. Охотник засмеялся, удивившись собственной глупости. Будь то дерзость или равнодушие, украшенное мягкой улыбкой, каждое проявление имело целью лишь одно – спрятать совсем не жажду власти или хитрость, а уязвимую, израненную душу, которая с отчаянием отрицала очевидную истину. Потому и цена, а не простая искренняя благодарность, в какой-то момент стала мерилом для человека, желающего остаться во власти собственных заблуждений.       Тадла была по-настоящему беззащитной в его руках накануне, и он помнил… Даже в горячке она умоляла убить её; едва придя в себя ночью, снова и снова с шипением пыталась оттолкнуть руку лекаря, который хотел намазать спину. Шрамы, похоже, тоже свидетельствовали о проявленной некогда слабости, потому до сего дня так упорно скрывались ею. Слуги посоветовали не спрашивать о их происхождении. Теперь и сам Амен уверен, излишнее любопытство сделает пропасть между ними лишь более непреодолимой. Принять помощь, не отплатив за доброту; довериться и показать уязвимые места, не ожидая в будущем удара в спину… Непозволительная роскошь для неё.       – Трудно с тобой, абель, какой-то ты скучный, – легко соскочив с мужчины, Тадла принялась убирать раскиданные в гневе вещи с пола. Прежняя беззаботность вернулась к ней, – Вот Мелия бы попросила новые горшки для печи, Адджо – кукол для дочки, Кеб, наверное, бочонок пива. Неужели совсем ничего не хочешь?       – Того, что я хочу, не исполнил бы даже джинн из ваших легенд, госпожа. От вас мне хватит и простого «спасибо», – наконец-то сев на кровати, охотник задумчиво следил, как комната становилась чище, а хозяйка с каждым произнесённым словом печальнее.       – Выведал имя, чтобы Менесу донести? – голос девушки дрогнул, нечто неведомое велело незамедлительно поймать гаснущий от каждого предательства взгляд, который вот-вот готов был угаснуть вовсе. Сама судьба впервые заговорила с простым смертным, и Амен понял, единственное, что всё ещё не принадлежало несу-бити, но теперь принадлежало ему одному – истинное имя.       – Нет! – охотник преодолел расстояние, отделявшее их, одним лишь рывком. Обхватив ладонями лицо наложницы, нарушая все правила и запреты, что укоренялись в Египте веками, впервые по собственной воле искал глаза, от которых прежде хотел лишь скрыться. Горячие капли слез коснулись пальцев мужчины – она плакала. Безмолвно, безвольно, без единого звука. В этом простом человеческом проявлении не было никакой внутренней силы, только чистейшее отчаяние, граничившее с безумием, – Я ничего не сказал ему, госпожа, и никогда не скажу.       – Тогда почему ты, – наложница обратила блуждающий от угла к углу взгляд, полный непонимания, на него, – Называешь меня этими глупыми словами?       – Если позову по имени, для меня будет всё кончено, – припухшие от собственных укусов губы девушки приоткрываются под необычно нежным, лелеющим касанием воина. Запах жасмина едва слышим на шелковистых волосах, но и этого достаточно, чтобы на секунды забыть всё, что беспокоило раньше. Прежде чем поцеловать её, Амен шепчет точно так же, как она в ночь их последней игры в сенет, – Милая Тадла…