Сказание Яха о скорбящей луне

Змей, что сокрылся в тени, С жаждой считает дни. Но крик его будет истошен, Жребий давно уже брошен.

      – «Маленький лучик солнце покинул; Тени достиг и под пальмою сгинул. Тьма так пленительна и так сладка, Сорви же сей плод – завесу греха.» – напевает наложница, перебирая волосы наёмницы.       – «Хоть ноша алого солнца тяжка – То путь возрожденья, воля песка.» – Каратель поправляет последние строки вяло и неохотно. Тадла непроизвольно вздрагивает, с усилием перебирает в голове мотив песни, но не находит тех странных мрачных слов, что сорвались с языка. Должно быть, виной путаницы стало измождённое состояние: слабость и боль во всём теле не оставили, но на время утихли. Верить именно в такую причину всегда было гораздо легче. Но не теперь.       Усмехнувшись, собеседница нервно поджала губы и запрокинула голову, найдя опору в изголовье кровати. Так цепкие глаза наёмницы не увидят лицо. Напускную безмятежность быстро вытеснил страх, впервые с момента пыток. Существо, однажды отвергнувшее богов и людей, окончательно укрепило сомнения в Нём. Шесть лет голос Господина преследовал и настигал, с упоением заставлял Тадлу двигаться, будто конус по доске, к исполнению собственной цели: сеять хаос и страдания, пожинать, но не отдавать, чтобы в конце пути утопить мир в крови. Она недолго противилась, потому что… Никогда не забывала горечь и скорбь, Он был милостив к ней, в особенно тёмные ночи красноречиво рассказывал обо всех злоключениях, обращая бесценную память о добром и светлом во сны, что рассыпались в прах с первыми лучами солнца.       До недавнего времени размышления о минувших днях неизменно петляли между теми, кто глушил ненужные чувства. Мать, отец, ребёнок из деревни и человек, который сейчас так доверчиво лёг рядом, поджал руки к груди, будто пытался защититься от кого-то незримого. Каратель шершавой от огрубевших мозолей ладонью неуверенно берёт за запястье, перемещает руку Тадлы к своей горячей щеке, будто принуждая обратить внимание на неё, наконец, заметить. Этот жест ещё больше уверяет наложницу в собственном просчёте. Четвёртый предатель, с которого всё началось. Предатель ли?       – Служи мне, дочь Алого Солнца, стань карающей дланью всего Египта… – высокомерный тон того, кто возомнил себя равным богам. Жалкий человек. Тадла всю дорогу кусала губы, чтобы не исказить лицо неуместной улыбкой. Хочет рассмеяться снова, как тем утром после кровавой бойни. Каждый шаг до этого проклятого дворца давался с трудом, её лихорадило и трясло от воспалённых ран, но отяжелевшие от кандалов ноги удивительным образом сами несли к месту встречи.       «С-с-стерпи, дитя, – шипение, кажется, заполняет всё пространство тронного зала фараона, заглушает каждый реальный звук, отражается от сводов, чтобы вернуться к единственному адресату. – Всё с-с-сбудется.»       Сейчас! Египетская речь едва долетает до навострившихся ушей, которые слышат только удары сердец, находящихся здесь, пульсирующую по их венам кровь. Приступ жажды. Сощурившись, Тадла вновь блуждает взглядом по стенам, пересчитывает людей, пока Менес даёт распоряжения, которые решат дальнейшую судьбу дикарки. Четыре воина, два из которых привели её, слуга и… Каратель – верный хопеш в руках фараона, дворцовая тень и единственный человек, наблюдавший за пытками в деревне и оставшийся в живых. Всего на мгновенье две пары янтарных глаз находят друг друга. Наёмница отводит взгляд первой так резко, будто получила пощёчину; Тадла с плохо скрываемым удовольствием продолжает первую в своей жизни пытку.       «Что же ты теперь не смотришь, Хагар?»       – Расскажешь мне, кто я? – почти неразличимый шёпот, наполненный мольбой, возвращает наложнице некогда утраченные чувства вины и стыда. Прежде этот вопрос, звучавший всякий раз после исполнения приказа, отзывался ликующим торжеством в глубинах изуродованной Ка, ведь напоминал о свершившейся мести. Наяву лишь страх и страдания других придавали жизни утраченные краски.       Очертания потолка, который всё это время Тадла прожигала взглядом в безуспешных попытках вернуться к привычному состоянию, теряет очертания, размывается за пеленой горячих слёз, норовящих вот-вот пролиться и открыть ещё одному человеку скрытую слабость существа, которое, наконец, осознало содеянное и возненавидело себя пуще прежнего.       Раны почти зажили. Пустой желудок скрутил болезненный спазм, напомнил о днях, когда мать морила голодом, пытаясь вытрясти из ребёнка хоть какое-нибудь проявление божественной силы, в которой отчаянно нуждалась. Куриный бульон и несколько ломтей хлеба остались нетронутыми на столе. Тадла не могла и не хотела есть: стоило положить хоть кусочек в рот, перед глазами тут же вырисовывались застывшие в ужасе лица мертвецов, принявших смерть от её рук; солоноватый привкус крови и лёгкая сладость мяса, бывшего когда-то сердцем живого человека, яркими красками играли на языке. Запах лекарственных трав, пропитавший не только свежие простыни, но и стены покоев будущей наложницы, опоясывающей болью сковывал голову, а вкупе с ароматом, казалось бы, вкусной еды вызывал очередной рвотный позыв.       Отставив ужин подальше, Тадла подожгла фитиль очередной свечи и продолжила с усилием выводить незнакомые письмена, в которых понемногу начала разбираться. Менес велел учиться – она учится. Чтобы выжить и отомстить. Каратель ни разу не появился, укрепляя истинность слов Господина.       Все пролетающие дни единственной отрадой был голос, который слышала лишь она. Он один ласково говорил на привычном ей языке о разных странных вещах, учил управлять обретённой силой, которую Тадла бездумно тратила на мелкие пакости придворным слугам, чтобы привыкнуть к новой роли Карающей Длани. Значение «титула» отвлекло дикарку от письма, показалось напыщенным и забавным, как и тот, кто его придумал. Карающая длань и карающий хопеш… Все ли в Египте дают врагам такие странные позывные? У пустынников иначе: чем короче, тем лучше.       Поначалу казавшийся плодом воспалённого рассудка, голос вновь заговорил, пытаясь заставить нести зло, осознанно причинять другим вред, чтобы отплатить за силу, спасшую ей жизнь. Долг будет уплачен, но не сейчас. Пока есть кто-то верный ей, тот, кто не предаст. Последний по-настоящему дорогой сердцу человек, поклявшийся Тафукту в далёком детстве так же, как и она, отдать жизнь друг за друга.       «Одна судьба на двоих, да? – спрашивает саму себя Тадла, печально ухмыляется и опускает голову на раскрытые ладони. От дурного предчувствия кончики пальцев покалывают, шерсть на хвосте дыбиться, свежие шрамы ноют. Принимать очевидную правду больнее, чем кажется.»       Дикарка отодвинулась от стола, встала, чтобы размять затёкшие плечи и шею. Едва слышимый звук приземления. Боковое зрение улавливает движение на балконе. Силуэт в нерешительности замирает у входа, но всё же делает шаг вперёд, за занавесь.       – Как тебе на службе у несу-бити? – неловкое молчание, зависшее в воздухе, первой прерывает Тадла, оборачивается, чтобы разглядеть. Не нужно быть Осирисом, чтобы видеть тяжесть сердца и скорбь девушки, стоящей перед ней. Потупленный взгляд красноречивее тысячи слов. – Молчишь, сестрица?       «Пожалуйста, ничего мне не говори, – будущая наложница знает, каким будет ответ, отчаянно молит в последний раз Айура о помощи. В носу неприятно щиплет, впервые с момента смерти отца хочется громко разрыдаться, чтобы он услышал и вернулся, зарылся в волосы, успокаивая. Губы Хагар беззвучно приоткрываются и закрываются в нерешительности. Господин не врал прежде, видимо, был честен и в этот раз.»       – То, что случилось в деревне… – с дрожью в голосе начинает сестра, каждый слог даётся ей с трудом, сечёт и без того ослабшую душу Тадлы в разы сильнее, чем палач, изуродовавший спину, – Я сказала жрецу, где вы остановились. Прост…       – Знаю. – холодно отвечает наложница и в следующую секунду, не колеблясь, впечатывает ночную гостью в стену с нечеловеческой силой, сжимает горло так, чтобы не убить, но обездвижить. Подобная безжалостность вызывает непонимание и ужас. Разве может человек противиться богу? Каратель – наёмник, которому прочат великое будущее при дворе, хрипит, пытается вцепиться ногтями в руку, чтобы освободиться, спастись в заведомо проигрышной битве. Жизнь хрупка, а смерть... Уродлива. Пальцы не с первого раза поддаются приказу, но всё же разжимаются. Хагар падает к ногам, шумно дышит, пытаясь прийти в себя, пока Тадла разглядывает ладонь, ощущает, что силы почти иссякли.       – Тадла… – сестра отчаянно хватается за лодыжку, наконец, находит мужество поднять голову, надеясь увидеть прощение в глазах той, которую бесславно предала. Если побои – искупление вины, она стерпит; если потребуется тысячу раз на коленях молить о прощении, она попросит.       – Кого ты зовёшь, Каратель? – никогда в жизни голос Санеры не был таким зловещим и вместе с тем чарующим. Прохладная ладонь, едва касающаяся щеки, успокаивает заходящееся в бешеном ритме сердце, забирает страдания и боль, терзавшие… Кого? Где-то далеко заливался петух, возвещающий восход нового солнца. Алого Солнца пустыни.       – Видно, тебе показалось, госпожа… – отвечает Хопеш, прижимаясь к Карающей Длани, – Отдай приказ…       Ночь, изменившая пророчество, подходила к концу…       – Прости… – глубокий вдох, свободной рукой Тадла утирает едва не пролившиеся слёзы, размазывает по лицу и выдыхает. Самообладание возвращается, но лёгкая улыбка, что нравилась многим, в этот раз даётся с великим трудом. Хагар не должна испытывать жалости. Тогда в нужный момент её рука не дрогнет. – Ты вспомнишь сама.       – Опять… – наложница улеглась напротив, принялась рассматривать Карателя так, будто увидела впервые после долгой разлуки, и, хохотнув, молча подметила: смотреть на человеческое лицо, в точности повторяющее твоё собственное, слишком странно. – Ненавижу, когда ты так смотришь.       Очередной отказ госпожи предсказуем, осознав, что ловить нечего, «багровый пёс» обиженно отворачивается. Тадла зарывается носом в волосы наёмницы, от них пахнет влажным песком, костром и жжёным касторовым маслом. Последний родной человек, которому было суждено разделить участь божественного орудия в час исполнения предсказанного верховным жрецом; умереть первой от рук собственной сестры. Ради спасения египетского народа. Прежде извращенное сознание рисовало упоительные картины смерти, ведь обе её заслуживали в равной степени за грех, с которым были рождены. Но не в эту ночь.       «Родился белым, чтобы очищать, да? – молва придворных, услышанная однажды, напомнила о мужчине, который хоть и не был рядом, но занимал существенную часть мыслей. Амен упорно перечил там, где не нужно; утирал её слёзы, не глумясь над проявленной слабостью; и мило… Слишком мило смущался. – Вернёшься, и я тебя поколочу.»       Долгих шесть лет Тадла отвечала на причинённую когда-либо боль куда более изощрённо. Как учил Господин: ломать и дробить кости было слишком легко и безынтересно; нести смятение, ужас и страх одним лишь словом – упоительно. Ведь каждый рано или поздно уйдет, как ушли отец и мать; каждый с удовольствием оставит новый шрам (зримый или незримый, важно ли?), стоит только показать уязвимое место, как оставил когда-то мальчик, увидевший в ней не человека, но чудовище. Держаться за людей бессмысленно, они всё равно, что фигуры сенета: конусы или катушки. Во тьме со змеем – единственным божеством, что откликнулось на зов в скорбный день, было спокойно. Он никогда не принуждал её, лишь подталкивал отдаться собственным порокам. До первого разговора с ним. Амен…       – Так решил Шаи, и в этом моя плата за грех, с которым я рождена, – наложница повторяет фразу, услышанную в первый день пыток, пытаясь заглушить крики Господина, от которых в последнее время не спасали ни вино, ни ибога, ни дурманящий запах ладана.       – Это не твои слова! Жрецов! – Амен действует отрезвляюще, помогает очнуться от морока. Терзавший головной болью голос снова притих, заставляя девушку задуматься. Откуда Он, явившийся на зов в девятую роковую ночь, знал слова? Тадла помнила проповеди обрывочно, а он дословно. Значит, с самого начала поджидал нужный момент и наблюдал, когда отчаяние её души достигнет апогея. Может, даже говорил устами людей?       «Убей его! Прямо сейчас! – вновь нетипичный, лишённый лести приказ. Прежде убаюкивающий, голос Господина враждебно шипел в голове, не переставая. Тадла чувствовала его ненависть и страх всякий раз в присутствии охотника, и это казалось слишком унизительным для столь древнего божества. Он больше не имел над ней власти. Решимость бороться с судьбой крепла.»       Восходящее солнце окрашивало горизонт в самые разные оттенки оранжевого и красного. Часом ранее Каратель покинул дом, Тадла же, сидя на подоконнике, наблюдала за сменой цвета, ожидая пробуждения слуг. Не смотря на жаркий воздух Египта, сегодня дышалось особенно свободно. В заточенной до блеска кумье отразилась пара янтарных глаз существа, отважившегося понять, кто оно. Чего в ней больше: божественности или человечности? Временами казалось, вспори она себе брюхо, оттуда потекла бы не кровь, а скверна. Ядовитая жидкость, отражавшая самую суть её бытия, исполненного греха; настолько чёрная и отравляющая, что почва, на которую прольётся, останется бесплодной до последнего дня существования мира. Крепко закусив кожаный пояс зубами, Тадла нерешительно смотрит на оголённое левое запястье. Поможет ли?       «Только я спасу тебя! Безумная! – голос вновь настиг, кричит пуще прежнего, противится с животным отчаянием, потому что знает, что задумала дикарка.»       Горизонтальный надрез, уверивший в догадках и принёсший вместе с болью первые мгновения покоя. Кровь. Человеческая. Вертикальное движение от середины первой линии рассекает кожу так же легко, как масло. В заточке клинков равных Хагар явно не было. От нанесённого пореза на глаза наворачиваются слёзы, зубы сильнее сминают выделанную кожу ремня. Пальцы предательски дрожат, орудие почти падает из онемевших рук, но останавливаться нельзя.       «Не я ли дал тебе силу спастись?! Остановись.»       Осталась лишь петля вверх от пересечения двух линий. Анх. Не зря учила треклятые иероглифы и обряды. Алые капли стекают на белую ткань платья, пятно становится больше. Глубокий вдох помогает сосредоточиться и со звериным рыком завершить начатое.       «Спасибо тебе, Апоп, – наконец, отвечает Тадла, глядя на змеиный силуэт, что всегда наблюдал из теней углов и даже сейчас не смел приблизиться. – И прощай.»       Блаженная тишина и легкое головокружение. О чём ещё мог поведать злотворящий змей? Сколько тайных знаний отдал бы за жизнь простого охотника, которого боялся? Остаётся гадать, ведь жребий брошен.       – «Не ведая нужд иль горя; Поёт и песок, и море», – опираясь на стену оконного проёма, Тадла запевает строки, которые так любил отец, встречает яркое солнце с улыбкой, в которой больше не было лжи. За дверью слышится копошение.       – Госпожа, вы… – впорхнувшая в комнату Небит резко останавливается, поднос, на котором был такой желанный и сытный завтрак, со звоном бьющейся посуды падает на пол. Напуганная девчушка, смотрит на пятно, испортившее платье, с ещё большим ужасом переводит взгляд на руку, с которой капает кровь, – Незримый бог!       – Соберись. – бурная реакция служанки на мгновение вызывает всполох гнева, который быстро гаснет из-за подступающей к горлу вины. Тадла не подумала о домочадцах, но дело сделано. Так было нужно. Двигаться дальше, не отступать. В конце концов, если они отважились быть искренними, то и сейчас должны всё понять, – Неси бинты и передай Кебу, чтобы подготовил мне лошадь. Я еду в Гермополь.       – Д-да! – то, с какой быстротой обычно беззаботная и ранимая Небит взяла себя в руки и побежала выполнять поручение, произвело сильное впечатление, заставило уважать. Тадла впервые за шесть лет, проведённых в холодной тьме собственных заблуждений, ощутила, что сделанный выбор, наконец, проявился лишь её волей, и он был правильным.