Сказание Яха о скорбящей луне

Сбросивши морок дрёмы, Солнце снимает оковы. «Исход давно предречён, Прими же сей рок, скорпион!»

       – Прости, радость… – за иссиня-черными волосами не разглядеть глаз говорившего, но бессилие мешалось с горечью в его голосе – то было ответом. Вспомнит ли она, отчего незнакомец так старательно не смотрел на неё? – Я снова не смог…       Тёплое дыхание обдало лицо Тадлы, прерывая дрёму. Фыркнув, Дари ткнулся влажной мордой в щеку, не позволяя окончательно провалиться в сон, который отчего-то казался более значимым, чем прежде. Веки с тяжестью приоткрылись, ночное светило едва ли позволяло разглядеть небольшое пристанище, разбитое у одной из каменных стен руин.       Костер погас. Зябко поёжившись, девушка сильнее укуталась в шерстяное верблюжье покрывало, на ощупь шаря слева от себя в поисках бурдюка, в горле пересохло; ткань, перетянувшая грудную клетку, и влажный от близости реки воздух не позволяли сделать глубокий вдох. Движения выходили небрежными, из откупоренной ёмкости вода полилась не только в рот, несколько струек стекли от уголков губ вниз, сгинув в тёмной ткани спущенной на шею куфии.       – Мучаешься? Так тебе и нужно, глупая девка, – с пробуждением вернулось и болезненное жжение в руке. Закатав рукав рубахи, Тадла со злостью заговорила сама с собой. Откровенно. Тут никто не услышит. Запёкшаяся кровь намертво пригвоздила бинты к запястью, не позволяя должным образом обработать увечье. Развяжет и попытается дёрнуть – сделает хуже; размочит водой – подохнет от жажды.       Подниматься тяжело, куском хлеба и парой фиников тело не насытилось, как в далёком детстве. Оно требовало чего-то более изощрённого, приятного для языка. Судорога, сковавшая икры под коленом, едва не заставила упасть, но напомнила о первом дне, проведенном во дворце в качестве пленницы, о шествии по Царской дороге, о мелькнувшей жалости в глазах фараона. Отвращение к самой себе придало сил, и девушка увереннее зашагала к коню, игнорируя неприятные ощущения в мышцах. Теперь, когда нужно опередить охотника и сестру, вернуться раньше, чтобы они не узнали о внезапной вылазке, сознание бывшей наёмницы яснее некуда давало понять, сколь много оплошностей совершено. Но в этой ведомой пока лишь ей гонке никак нельзя проиграть…       О, видели бы боги, с какой прытью и воодушевлением Тадла понеслась в Гермополь, окончательно отбросив вместе с сомнениями в собственных силах изменить судьбу и здравый смысл. Годы довольно ленивой жизни в окружении слуг, очевидно, расслабили прежде натренированное суровыми условиями пустыни тело. Всадница ощутила первые последствия ещё на половине пути. Жар палящего солнца оставлял лишь желание спрятаться в самой тёмной тени и напиться прохладной воды. От пота ткань наёмничьих одеяний неприятно липла к телу, песок, выбиваемый копытами и подхваченный встречным ветром, забивался в глаза, резал открытые участки изнеженной кожи. Радовала лишь скорость берберийского рысака, которого удалось перекупить втридорога у одного из фиванских наёмников за золотые побрякушки перед отъездом. Расставаться с любимыми браслетами отчаянно не хотелось, но упряжная колесничная лошадь из собственной конюшни упала бы замертво уже через час галопа.       – Вернусь до восхода. Как ты там меня назвал, Рем, скорпионом? – свежее воспоминание неприятно полоснуло, губы скривились. Усмешка вырвалась скорее по привычке, перерастая в тихий обречённый смех, который с каждым рваным вдохом становился громче. – Ка во мне нет? Пусть… Так даже лучше! Конечно, я знала об этом!       – Не жарко тебе, Нера? Куфию хоть сними, – Реммао явно нервничал, обрабатывая запястье девушки, пытался оправиться от внезапного появления старой знакомой на пороге храма бога Тота. В таких одеяниях даже Тафукт с трудом отличал сестёр, чего ожидать от тех, кто видел их вместе пару-тройку раз? Тадла сразу поняла, внешняя невозмутимость, с которой мужчина встретил её, была обманчивой, в хитрых глазах черномага отражался неприкрытый страх за собственную жизнь, граничащий с паникой. Принял за Карателя, но быстро сообразил, что ошибся.       – Мы с тобой, как бегунок и крокодил, в лекари бы тебя, – наложница с усилием вела разговор в другое русло. Верно ли она поступила шесть лет назад, позволив сбежать черномагу и его маленькому братцу? Может, стоило расправиться с Ремом, как Каратель тогда расправился с лекарем, который заботился о её ранах, ради сохранности тайны? Девушка тряхнула головой, безмолвно отвечая: Рэймсс был слишком мал, чтобы позаботиться о себе самостоятельно. Вспомнился бедно одетый мальчик, размачивающий зачерствевшую корку лепёшки в глиняной плошке.       – Скорее, как лягушка и скорпион… – парировал шезму, вырывая из размышлений. Туго затянув узел на перевязке, мужчина отстранился, сделал несколько шагов назад, не оборачиваясь. От Санеры всегда исходила странная энергия, не похожая ни на одну другую, ожидать можно было, чего угодно, но явно не добра. Умирать так глупо –последнее в списке желаний. Опираясь на колонну, Реммао скрестил руки, гадая, ради чего девушка самостоятельно проделала такой путь, – Ибогу не дам, даже не проси.       – Больно надо, сетов угодник, – сделав глоток хека, Тадла откинулась на спинку стула, с тяжелым выдохом наблюдая за блужданием сощуренных глаз собеседника, – К Саамону бы, на ниточки посмотреть, укоротить, если понадобится.       – В бегах он. Охотники на след вышли. – неприятное известие почти обесценило поездку, а упоминание воинов фараона заставило с грохотом поставить деревянную кружку на стол. Капли пива полетели во все стороны, забрызгали несколько лежащих на столе пергаментов, пестрящих неаккуратными иероглифами. Амен наверняка вернётся за ответом Менесу. Хаотичные мысли, подпитываемые хмелем выпитого, закружились в вихре, рисуя вереницу вероятных событий. Черномаг вздрогнул, снова ошибочно предположив, что ответ вызвал ярость гостьи, – Если это срочно, я…       – Согласна. Об оплате не беспокойся…       Уснуть в присутствии чужого казалось непосильной задачей для девушки, не привыкшей показывать уязвимые места тем, кому не было веры, но несколько кружек хека, дрянной на вкус отвар и запах благовоний сделали дело, позволяя расслабиться на неудобной твёрдой кровати черномага. Последним, что запомнилось, было тёплое прикосновение ко лбу.       Скрежетнув зубами и тихо выругавшись самыми грязными берберскими изречениями, Тадла пнула камешек, лежавший у ноги, зарылась в гриву Дари, старательно выбирая дрожащими пальцами коробочки дикого льна, запутавшиеся в волосках. Животное так и норовило пихнуть новую владелицу, но та упорно отмахивалась, увлекшись процессом и думами о безрезультатности поездки.       – Я сам не знаю, как такое возможно! – Реммао был столь же зол, сколь и озадачен первым неудачным опытом онейромантии за долгие годы, с шипением старался говорить шепотом. – Ни холодной, как у мёртвых, ни тёплой, как у живых!       «А сердце-то болит, ноет… Бывает такое у не человека? – подобная мысль вызвала волну стыда то ли перед таинством течения ночи, то ли перед Дари, который, казалось, укоризненно смотрел на хозяйку. Откровение осталось неозвученным. – Даже этот шезму, будь он неладен, сказал… Боги прокляли меня ещё в утробе матери. Знать бы, за что?»       От сокрытой правды ли ей всегда нравился дурман сиюминутных удовольствий? Забываться в нём было одинаково просто и с отцом, и со змеем, и с фараоном. Пусть этот путь всегда вёл лишь к одной неотвратимой точке – небытию. Бежать от своей природы бесполезно, невозможно, бессмысленно. Пожалуй, это и роднило её со скорпионом из притчи, упомянутой Ремом. Могла ли новая, едва проторенная тропка привести её к морю, о котором так часто грезили наёмники отца? К месту, где будет светло и тепло. Тяжесть уже совершенных и грядущих злодеяний камнем тянет сердце на самое дно илистого Нила. Коль нет ни Ка, ни Ба, то что останется от неё в конце?       «Стань орудием в руках божества… – требовательный голос матери вновь бередил старую рану, и Тадла почти успела вновь поверить ему, почувствовать себя вещью, скимитаром или хопешом в чьих-то руках, лишь бы ощутить хоть какую-нибудь значимость бытия, нужность. Однако светлые, как ясное небо, глаза смотрели на неё испытующе и во снах, и наяву так, будто девушка была чем-то более ценным, чем орудие; кем-то большим, чем бог или человек.»       – Великий Ра, отец зримого и незримого мира, – существо, презиравшее каких бы то ни было богов за незаслуженную судьбу, исполненную лишь ужаса, боли и страданий, впервые за долгие годы с детской наивностью отважилось вознести молитву, но не за себя… За тех, чьи жизни отняла; за тех, кому причинила боль; за того, кто поделился светом и теплом.       – С возвращением, госпожа, – Адджо, стороживший вход, почтительно поклонился, отошёл, позволяя войти, – Разбудить Небит?       – Не нужно, – наложница покачала головой, развязывая узел платка на затылке, скованность и неспешность движений наверняка не остались незамеченными, выдавали копившуюся усталость, однако, к счастью девушки, слуга не спешил помогать. Он уже давно понял и смирился с её «самостоятельностью», – Амен?       – Прибыл с восходом луны. Спит. – короткий ясный отчёт позволил хоть немного расслабиться. Появилась капля времени для размышлений над убедительной ложью, оправдывающей отсутствие, за которую позже Тадла сама себя и осудит. – Вы… плакали?       – Может, и так, одному Незримому известно, – обычно отрицавшая всякое проявление собственной слабости, наложница на мгновение задержалась рядом с невысоким стражем дома, положила руку тому на плечо, слегка сминая ткань добротной накидки, – Спасибо. За всё.       – Рад служить роду Алого Солнца, преемнице Тафукта Волюбилисского, – тихо прошептал Адджо вслед удаляющейся госпоже и тепло улыбнулся.       Проходя мимо комнаты, в которой принимали гостей, Тадла замерла. Похоже, охотник ждал её возвращения, решил устроиться на тахте, явно не вмещавшей такого высокого человека. Откинув полупрозрачную ткань занавеси, на цыпочках девушка прокралась ближе. Такого яркого интереса к кому-либо из людей испытывать прежде не приходилось. Мужчина мерно дышал, безмятежное лицо в ночном свете казалось белее прежнего. Улёгшись на деревянную спинку тахты, наложница принялась рассматривать непривычно расслабленного воина.       – Странный, странный, абель… – одними лишь губами произнесла она, погоня за собственной тенью утомила бы кого угодно, и Тадла не была исключением. Хотелось выкроить всего несколько мгновений, прежде чем отправиться в свои покои. Запечатлеть его таким, запомнить каждую мелочь, чтобы в трудный момент, когда и Амен оставит величайшую из грешниц, была надежда отыскать выход, довольствуясь лишь призрачным светом луны в бесконечном мраке поглощающего небытия. Пальцы скользнули к прядям белых волос, упавшим на глаза, но широкая ладонь сомкнулась вокруг запястья, легко потянув. Тадла, едва взвизгнув от неожиданности, свалилась в узкое пространство между спинкой тахты и широкоплечим охотником, оказавшись в ловушке.       – Засыпай, пилигрим. Ещё поговорим. – сонным охотник нравился ей ещё больше, позволил себе нанести такой дерзкий бесчестный «выпад», будто какой-то разбойник. Улыбнуться не вышло, хоть и хотелось, Тадла послушно ткнулась носом в мужскую грудь, по-свойски просунув руку под его предплечье, чтобы было удобнее, ужасаясь собственным действиям и желаниям.       Дрогнул и он, стоило прохладным пальцам пройтись по позвоночнику от поясницы вверх и обратно в поглаживающем жесте. Догадывалась ли она, уже несколько ночей охотнику было страшно засыпать, ведь стоило закрыть глаза, как охрипший от рыданий голос юной девушки молил о прощении грехов, которых не совершал, но обрывался с очередным свистом хлыста…