Знала ль рассветная птица: Сказание вновь повторится. Песнь двух горящих сердец Услышит и Ях, и Творец.
Однажды...
– Радость, ну, хватит, – богиня неохотно, из вредности, пытается выдернуть руку из цепкой хватки сестры, которая настойчиво тащит вперед, игнорируя всякие просьбы и весело хохоча. Пара браслетов на её ноге звенят от пружинящей походки, бряцание ритмичным эхом отражается от светлых сводов дворца солнечного бога, возвращаясь. – Ты. Я. Сенет. – взмах ладони, и массивные двери сами собой открываются перед хозяйкой покоев, женщина оборачивается, на её губах расцветает хитрая улыбка, не сходящая с лица; в янтарных глазах пляшут озорные огоньки. – Уже готова проиграть, госпожа ужаса? – Се-нет? – Сехмет хмурится скорее из-за подчеркнуто игривого и неуместного произношения такого грозного титула, дарованного смертными, чем из-за слова, которое услышала впервые и теперь смаковала, растягивая и предвкушая затею. – Смертные сочиняют довольно забавные игры, правда? – не отворачиваясь, сестра накрывает второй ладонью руку богини и ведёт вглубь комнаты, не отрывает проницательного взгляда от тех же янтарных глаз, что и у неё самой. Кошка спрыгивает с мягкой тахты, чтобы поприветствовать госпожу, оставшиеся три питомицы остаются на месте: одна лениво потягивается, разбуженная смехом; другая переворачивается на спину, готовая к поглаживанию; третья зевает, едва пробудившись, и когтями впивается в ткань подушки – одной из многих... – А если… – Сехмет задумывается лишь на мгновение, пристально наблюдая за собеседницей, – …проиграешь ты? – Тогда расскажу тебе сказку… О птичке.326 г. до н.э.
Шорох. Рядом кто-то есть. Пальцы крепче сжимают клинок, спрятанный у груди за слоем жарких одежд и даже во время лёгкой дремоты остававшийся на изготовке. Он уже давно являлся не орудием, но продолжением конечности, дарил чувство безопасности и осмысленности бытия, в котором не было ничего кроме странных видений, неизменно оканчивающихся забвением; приказа, что будет исполнен; и металлического запаха крови. Человек, уверенный в крепком сне багрового пса, тенью навис над ним, загородив лучи утреннего солнца, заливавшие комнату домика, отведенного охотникам и тем, кто их сопровождал. Дыхание коснулось век, едва щекотнуло щёки. Каратель продолжил мерно дышать, поджидая, будто зверь, когда добыча оступится и подкрадётся достаточно близко, чтобы быть обездвиженной и поверженной одним чётким ударом опытного наёмника. По движению воздуха у лица, прогнувшемуся под весом незваного гостя ложу и тихому смешку можно было понять местоположение, но нападать было всё ещё рано. Убивать каждого, кто осмелится приблизиться, слишком глупо. Прикосновение чужака. Стоило ему лишь фалангой указательного пальца приблизиться к ткани, что мешала свободно дышать, Каратель стремительно и без раздумий изловчился, словно леопард, мгновенно обернул ситуацию в свою пользу, с женским воскликом подмяв под себя того, кто хотел лишь разделить бремя тайны… – Это я! Я! – греческие ругательства, звучавшие вначале, быстро сменились испуганными выкриками на ломаном египетском диалекте. Маленькая девушка под Карателем вновь попыталась дернуться, он же лишь сильнее вжал её весом собственного тела в кровать, не отнимая лезвия от горла, рыкнул по-зверски, будто цепь, стягивающая его горло, сейчас натянулась до предела. Быть орудием в руках «беспомощной» госпожи пленительно просто, но сейчас жизнь человека, готовая вот-вот оборваться, стоит только привычно резануть вдоль, зависела лишь от решения самого верного из слуг наложницы… Тем временем на окраине Фив эта самая наложница, утаивая важные детали, нарочито увлечённо рассказывала Небит очередную древнюю сказку, силясь отсрочить неминуемый разговор. Подрагивающие тонкие пальцы, губы, поджатые слишком сильно во время пауз, хвост, не лежащий на месте… Охотник опустил голову на сцепленные руки, прожигая взглядом пол, лишь бы не смотреть на Санеру. «На Тадлу, – беззвучно поправив себя, Амен всё же решил ещё понаблюдать исподлобья за ней – бессовестной лгуньей, нарушающей любые установленные правила. Сбежала в одиночку, как и предположил фараон. Зачем же вернулась?» «Давным-давно, там, где море простиралось до самой линии алеющего горизонта, в гранатовый сад к ногам претора упала птичка… Однажды вылетев из гнезда в попытках поспеть за родителем, она взмахивала слабенькими крыльями столь долго, что перья нещадно опалило жестокое полуденное светило тех жарких мест, через которые летела стая. Путь в покои солнечного бога был слишком тернист и далёк, потому оказался непосильным для неокрепшего юного дитя, отважившегося лететь против ветра в безнадежном стремлении увидеть раньше срока виновника внезапной разлуки. Маленькое сердце, заходящееся в диком ритме, заболело сильнее, надорвалось где-то глубоко, ведь птичка не хотела прощаться с семьёй. Стоило упустить стаю из виду, тело само собой отяжелело и камнем полетело к земле, так и не достигнув водной глади и линии горизонта, за которым был истинный дом, вечное счастье. Не иначе как высший промысел уберёг от гибели. Падение показалось мягким, а дальше… Претор поднял птичку грубо, усадил в своих ладонях, поднеся к непроницаемому лицу. Руки его были так же холодны, как и довлеющий разум, обремененный долгом, но прохлада дарила то же чувство упокоения, что и родное гнездо, сокрытое в кроне оливкового дерева. Она взглянула на него, он – на неё. Внимательно, оценивающе. Впервые человек был так близок, птицы всегда опасались их – противников божественной воли, рискнувших в одиночку строить свою судьбу. Потому и в этот самый момент ожидание последующих непредсказуемых действий пугало, волновало и истощало. Однако птичка в руках претора вспомнила, что так и не достигла покоев Творца, обессилила; подобно людям, отказалась завершить свой путь, усомнилась и предпочла упасть. Что ж, пусть теперь простой смертный судит её. «Чутко души человека коснётся, над морем ликующе пронесётся; Зорьник, спешащий в покои Творца, песнью последней пробудит отца.» Желание проявить великодушие смешалось в смертном с простым порывом услышать дивную мелодию, ведь сами боги бросили к его ногам одну из тех птичек, о которых лишь слагали легенды. Персиковые перья таинственно мерцали золотым блеском, красный хохолок и кончики обожженных крыльев в закатных лучах казались ещё более багровыми. Созданный из лучей рассветного солнца… Несомненно, пёстрый зорьник. С глубокой задумчивостью и скорбью, перекосившей лицо, претор понёс маленькое задремавшее создание в дом, воспылав намерением уберечь от Смерти. Согласно легенде, лишь такой конец поджидал неразумного глупого птенца за горизонтом. Необходимая жертва, но ради чего? Пробуждение Творца? Вздор! Зорьник оправился, но больше не пел и не летал, наблюдая за сменой дней и ночей из покоев претора, размышляя о смысле почти позабытой трели, о том, каковы люди. Нелицеприятный человек, обремененный долгом перед народом, оставался холодным, даже когда терял близких. Лишь птичка, молчаливо сидя в клетке, видела его боль и слёзы. А сегодня, когда от хвори скончался сын претора – последний член его семьи, увидела и страх, природа которого по-прежнему оставалась неясна. Он долго, долго плакал, хватался то за орудие на поясе, то за волосы на седеющей голове. В прежде горделивых, теперь же бесцветных глазах постаревшего мужчины плескалось отчаяние, готовое вот-вот обернуться безумием. До этого он держал зорьника в тени, боялся, что как только раздастся пение, любимая птичка обернётся в горсть пепла. Что изменилось? Страх одинокой смерти овладел его крепким доселе разумом, потому он выждал предрассветного часа, вышел в гранатовый сад, где однажды решил уберечь несчастного птенца от Неотвратимости уготованного злого рока. Раскрыв ладони, смертный в последний раз посмотрел на неё, а она – на него. – Спой мне, Зорьник… Когда-то, давным-давно птичка была слишком мала, оттого и стремления стаи узреть солнечного бога понять не могла, ведь он всегда лишь отнимал, не отдавая взамен ничего. Теперь, в голосе претора ей почудилась призрачная надежда, по-прежнему очернённая трагедией, захлестнувшей несчастного смертного. Одного из многих. И это напомнило ей о милости Создателя и о словах родителя. Каждый зорьник слышит зов Творца, летит к Нему, забирая последней трелью – самой прекрасной из тех, которые кто-либо слышал, людскую скорбь. Чтобы напомнить Великому солнечному богу о слабостях тех, кто горделиво бередил моря и мерил ногами землю; чтобы Он простил грехи, которые совершены и которые совершатся. Претор подбросил ослабевшими руками Зорьника так высоко, как мог, отпустил, по-прежнему сомневаясь в том, что услышит от молчаливого существа песнь. Однако птичка, помнившая некогда проявленную доброту, вспорхнула выше и запела. Слабая улыбка человека дала сил продолжить свой путь, в покои Солнечного бога. Над гранатовым садом полилась звонкая радостная трель, знаменующая…» Конец сказки так и остался неозвученным. Наложница прервалась, почувствовав горячие капли чужих слёз, что разбились о тыльную сторону ладони. Небит, привыкшая к обыкновенному равнодушию и спокойствию госпожи, заплакала как-то по-детски неосознанно, не ожидая какой-то эмоциональной реакции на выходку. От чего? От копившихся переживаний за «добрую» госпожу, покинувшую домочадцев невесть зачем; от сказок наёмников, находящих очарование даже в таких мрачных явлениях как смерть? Взгляд охотника, опущенный в пол, затуманился, будто тот задремал, свидетельствовал о глубокой задумчивости, не предвещал ничего хорошего. Тадла знала, он, будто хищник, терпеливо ждёт. Стоит Небит покинуть комнату, он спросит с неё и за своеволие, и за тревоги домочадцев, а может, и за свои собственные. – Зорьник… умер… – шмыгнув покрасневшим носом, неслышно проговорила служанка, поджатые припухшие губы задрожали, и она, ожидаемо, разрыдалась. – Он ведь вернулся в свой настоящий дом, к Солнцу, – Санера рассмеялась легкости собственного ответа тем беззаботным смехом, который, казалось, всегда мог обмануть кого бы то ни было. – Всё равно! – от возмущения Небит приложила больше сил, чем было нужно, затянула узел из бинтов так туго, что наложница выругалась, – Кто в своём уме такие сказки детям рассказывает? – А я и не была ребёнком, – приподняв брови, парировала хозяйка, совершенно не беспокоясь о том, что оставила без внимания внезапную грубость служанки, за которую любая другая дама благородных кровей во дворце лишила если не жизни, так кисти, – Почва души… – Должна быть плодородной для принятия семян смысла. – Амен закончил за неё, не меняя позы и не поднимая головы, за что Тадла мысленно в который раз поблагодарила Ра: кровь прилила к щекам, заставляя мотнуть головой, чтобы непослушные волосы скрыли румянец. Значит, вот каков ученик отца. Догадки, которым прежде приходилось аккуратно искать подтверждение, окончательно укрепились. Охотник, белый, любит дикарские небылицы, слово в слово помнит странные выражения Тафукта... «А еще до безобразия красив… Нет, такого отец о нём не рассказывал… – собственные мысли заставили Тадлу свести колени, скользнуть взглядом по широким плечам и светлой макушке, одними лишь глазами достигнуть сцепленных крепких рук, до приятной боли сжимавших во снах упругую талию и женские бёдра то приподнимая, то опуская её – наложницу фараона, которой было слишком сладко заходиться очередным стоном, приближающим пик разрядки и, следующей за ним, приятной истомы.» – Госпожа! – внезапно громкий голос служанки отрезвил, вернул забывшуюся девушку в явь, она стыдливо и с трудом перевела взгляд с Амена на Небит. Люди переживают, а она… Будто не смыслящий мотылёк летит к огню, растворяясь в своих фантазиях, забывая о последствиях и уповая на безграничную милость окружающих. Однажды подобная развязность оставила свой след на её жизненном пути, нет, не только на её. Нужно быть осторожнее, хитрее. – Оставлю вас. – Прости, Небит, – перехватив тонкое запястье, наложница поднесла руку ничего не подозревающей служанки, желающей покинуть покои, к губам, оставляя невесомый поцелуй на костяшках. Реакция последовала незамедлительно: маленькая девушка мгновенно зарделась; шарахнувшись, крепче прижала сверток с бинтами и мазями к груди и молниеносно скрылась за дверью. Амен заметил, сделался ещё мрачнее. Молчание затянулось. Мышцы ног были всё ещё тяжелы после «путешествия» горе-пилигрима, но Тадла нашла в себе силы подняться с постели и прошагать к охотнику, который продолжал хмуриться, прожигая пол нечитаемым взглядом. Опустившись на колени напротив него, наложница неуверенно взяла податливую руку мужчины и положила себе на голову, между ушей, привлекая внимание и ожидая «прощающего» поглаживания. Она прекрасно понимала, кто перед ней. Не отец – единственный человек, которому было дозволено касаться её головы вот так, зарываться и взъерошивать без того путающуюся копну. Мелькнувшую в светлых глазах озадаченность быстро вытеснило недовольство. Амен отдернул руку, возвращая в прежнее положение, не сразу, будто борьба с желанием поддаться примиряющему предложению, лишенному слов, была тяжела. Кошачий хвост трепыхнулся от вспыхнувшего в наложнице раздражения. – Значит, птичку в Гермополь понесло? – внезапно язвительный тон окатил, словно ушат холодной воды. Тадла сжала ткань платья, мысленно признавая свою вину и вновь не находя оправданий. Сбежала из своего «заключения», воспользовалась доверчивостью слуг, спуталась с шезму за спиной у охотника, который с подобающим своей роли упорством ломал преграду за преградой и уже успел если не вынюхать всё, так подобраться вплотную к её душе. «А есть она у тебя? – спросила сама себя Тадла, и собственные же мысли болезненным спазмом скрутили внутри то, что она больше никогда не рискнёт назвать «сердцем». Благодарить, просить прощения, кропотливо искать подход к каждому, перед кем провинилась, непосильно, тяжело. Одной попытки примирения с несговорчивым охотником оказывается достаточно для того, чтобы ненадолго заглушить совесть. Она попытается снова. В следующий раз. – Будет ли этот «следующий раз»?» Амен беззлобно, по инерции готов был ринуться на помощь в любой момент, но отчего-то не позволил себе шелохнуться, пригвожденный к стулу, остолбеневший; неотрывно следил, как дочь наставника неспешно, сохраняя осанку и внешнюю невозмутимость, поднялась, поправила платье сначала спереди, затем сзади. После увиденного в одном из худших кошмаров, охотник, наконец, узрел сокрытую от глаз простых смертных истину: Тадла никогда не просит прощения или помощи, потому что искренне верит в то, что не заслуживает ни того, ни другого. Хватило одной безлунной ночи, наполненной воплями ужаса и тошнотворным запахом крови, чтобы до конца своих дней нести на плечах груз вины. Насколько тяжело её сердце сейчас? Насколько тяжелым оно будет на суде, который ожидает ту, что всегда была пленницей? Следовало бы возненавидеть чудовище, отнявшее так много невинных жизней и беспечно прожигающее свою собственную, только… Он не мог. Отвернулась. Идеально прямая, но испещрённая бесчисленным количеством шрамов, спина девушки обнажена, будто папирус, изобличающий уродство. Не её. Смертных. От того ли каждое ядовитое слово, адресованное наложнице и неосторожно сорвавшееся с языка сегодняшним днем, заставило ощутить укол стыда за несдержанность и проявленную холодность? О чем размышляла Тадла? – Виновата, признаю, – уверенность в голосе крепла с каждым произнесенным звуком, словно мысли, обременявшие мужчину, висели в и без того душном воздухе с самого начала. – И мне не жаль. Девушка резко обернулась, будто кожей ощутила взгляд, наполненный противоречивых чувств к ней; задышала глубже и чаще, решаясь на отчаянный поступок. Охотник только и успел, что приподняться, однако Тадла подлетела стремительнее всякого сокола, настигшего добычу, не позволила опомниться либо что-то предпринять, и, устроившись на его коленях, с жадностью поцеловала. Так, как не целовала даже в самых откровенных снах. Так, словно успела известись от нетерпения, пока ждала того, кто способен простить и понять её Ка – самую горячую и яркую из тех, что видел Амен. Так, будто от соприкосновения их губ зависела жизнь.