***
Девчонки в голубых сарафанах тоненько поют: «Каждый птенец, выбрав свой путь, однажды покинет гнездо», а по стеклу барабанит дождь. Он начался сегодня ночью и не переставал. Хуа Чэн смотрит через окно актового зала на затянутое тучами небо, но мыслями он далеко-далеко. Перед глазами вырисовываются иные улицы и иные люди. И в голове поет иной голос. Осталось потерпеть всего ничего, и Хуа Чэн покинет эти края навсегда. Странное у людей слово — «навсегда». До смешного глобальное по сравнению с их крохотными жизнями. Но Хуа Чэн чувствует себя сейчас именно таким — большим и всемогущим. Он уверен, что переживет все трудности, справится с любыми неурядицами, и никто не посмеет встать на его пути. Просто, конечно, не будет, и это Хуа Чэн знает наверняка. Но разве ему было легко хоть раз за все его шестнадцать с половиной лет? — Эй, закончилось. Кто-то коротко дотрагивается до плеча. Хуа Чэн без интереса оглядывает зал, проходясь пальцами по затылку с отросшими прядями — перед экзаменами никто в школе не следил за внешним видом. А концерт, и правда, закончился. Получается, Хуа Чэн весь час провел, уставившись в окно? То-то шея затекла. — Учитель Линг попросил тебя зайти. Этого не хватало… Хуа Чэн не любит с ним разговаривать. Учитель постоянно подбирает такие выражения, которые еще долго не выходят у Хуа Чэна из головы и крутятся, крутятся там, как пчелы в улье. А сейчас единственное желание — уехать из этой глуши, ни о чем не думая, только глядя вперед. Учитель словно чувствует, когда должно наступить самое неподходящее для разговоров время. Хуа Чэн идет по школьным коридорам в последний раз. Ничего здесь его не держит, ничего в груди не сжимается от тоски по ускользающему детству. Ничто не стало ему тут родным. Он странный подросток. У него всегда все было не так, как у нормальных людей: дружба, поддержка, любовь — Хуа Чэн находил их другим способом, не тем, что остальные. Не просил о помощи. Не ждал подмоги. Пусть и получал последнюю, когда начинало казаться, что мир его вот-вот раздавит. Хуа Чэн объяснил бы это провидéнием, если бы верил в богов. По крайней мере, в небесных. — Заходи, Хуа Чэн. Честно говоря, я сомневался, что ты придешь. «Я тоже», — хочется сказать в ответ, но Хуа Чэн молчит. Проходит в учительскую, садится напротив и смотрит в светлые от старости глаза под густыми седыми бровями. — И куда ты поедешь? — В Пекин. — В Пекин? — в чужом голосе не звучит непонимания или насмешки. «Ты, в Пекин?! Что ты там забыл? Кому ты там нужен?» Нет, в чужом голосе звучит лишь то, что в нем заложено — вопрос. — Ты стал говорить по-северному. Мне стоило догадаться. Хуа Чэн, довольный замечанием, кивает. — Я еще учусь. Он провел не один час, слушая и слово за словом повторяя разные интервью, чтобы в столице никто не смог разглядеть в нем нелепого провинциала с юга. К счастью, Хуа Чэн может сколько угодно слушать беззаботную болтовню, если ее произносит тот самый голос. — Ты быстро учишься. Как и всегда. Хуа Чэн пожимает плечами. Наверное, быстро. У него особо нет выбора: учись новому каждый день или останься барахтаться в сельской грязи. — Учитель рисования интересовался, не собираешься ли ты поступать в художественное училище. — У меня другие планы. Учитель Линг приподнимает брови. — Если не секрет, какие? Поделись, прошу. Хуа Чэн молчит. Он и во время учебного года молчал. И во время профориентационных бесед. Очень не хотелось рассказывать никому о своих намерениях. Но понимание того, что учитель Линг имеет право знать хоть самую малость, вынуждает открыть рот сейчас. — Я запишусь в вечернюю школу, когда перееду. Она недорогая, я смотрел. А потом я сдам экзамены. И поступлю в университет. Я должен получить высшее образование. Но позже. И это не все, что Хуа Чэн запланировал делать. Это самое простое и понятное. А есть еще много вещей, которые будут зависеть от случая и удачи. Хуа Чэн не замечает, что крепко стискивает похолодевшие пальцы. Неожиданно, когда он произносит мысли вслух, то начинает ощущать весь груз ответственности, который взваливает себе на плечи. Идти по выбранному пути придется в одиночку. Пускай у Хуа Чэна есть Божество для поклонения, на молитвы Оно не ответит. — Не бери на себя слишком много, — говорит учитель. — И не разочаруйся в том, за чем так бежишь. Хуа Чэн хмыкает и поднимается со стула. — Об этом не волнуйтесь. Прощайте, учитель. Он идет по светлому коридору. За окнами мрачно льет дождь. Когда Хуа Чэн переступает порог школы, в груди у него что-то зябко ежится и дрожит. Неужели то самое? Хуа Чэн смотрит через плечо как раз в тот момент, когда в учительской гаснет свет. Да, это оно. Детство, которое ускользает.4. Дождь
21 сентября 2023 г. в 02:07
— Вернулся, скотина?
Разит здесь все так же. Хотя на что Хуа Чэн надеялся? Он не заходил каких-то четыре месяца. Если что и могло измениться, так это кислое амбре стать крепче. И то не стало. В этом замшелом доме новостей всегда было, как в склепе.
— Не надейся, — кидает Хуа Чэн в пространство прихожей и, не разуваясь, пробирается в свою комнату, отпихивая носками кроссовок какие-то серые тряпки, коробки, связки старых пожелтевших газет.
Он едва зашел, а у него уже все чешется и сжимает легкие. Хочется поскорее отсюда свалить. Но надо кое-что забрать.
Из зала орут:
— Я все твое дерьмо вынес!
«Лучше б себя вынес», — мысленно огрызается Хуа Чэн и для начала отправляется во внутренний двор.
Там, возле крохотного, размером с уличный туалет, сарая, чернеет целлофановый мешок. Выглядит он пыльным и одиноким, как если бы его поставили в угол за провинность. Хуа Чэн роется в нем без особых ожиданий. Ладони мажет рассыпанная патронами пастель для рисования. Несколько баночек акриловой краски открыты и уже засохли. Про бумагу да холст тридцать на тридцать и говорить не стоит. Если у Хуа Чэна вдруг снова появится время для творчества, придется покупать все заново.
— Тьфу ты! Как ты, скотина, заявился, так опять эту куклу размалеванную включили! — доносится через открытую форточку. Ну все, думает Хуа Чэн, присели на любимый конек. — Великая страна, называется! Мужика от бабы не отличить! Я б их всех к стенке…
И так далее. И тому подобное.
Хуа Чэн даже уши не зажимает, как делал еще пару лет назад. Раньше он бросился бы с кулаками, если бы это были ровесники, или закричал, что все это неправда и ничего вы не понимаете. Но со взрослением приходит и терпение. Людей, добровольно униженных нищетой и уродством, могила не исправит. Они и в земле будут вертеться, зная, что в мире, помимо их убожества, существует красота.
Если уж на то пошло, пусть вспомнят, кому обязаны, что в этой великой стране за последние несколько лет удвоился приток туристов.
Хуа Чэн оставляет пакет на прежнем месте и с легкой печалью прикидывает, сколько же еще останки его жизнедеятельности будут здесь лежать, никому не нужные. Но прибираться некогда. Да и не хочется, на самом деле.
В комнате прибавилось хлама. О том, что Хуа Чэн в ней жил, напоминает только кровать, стол, стул и выцветший след от постера на обоях. Подвинув ножку стола, Хуа Чэн выцарапывает половую доску и забирает то, зачем пришел: документы, справки, аттестат за начальную школу. Он бы пришел раньше, но тянул до последнего — так не хотелось дышать этим спертым воздухом снова. Но теперь-то он никогда сюда не вернется.
— У меня завтра выпускной. Я сдал экзамены.
Хуа Чэн говорит это скорее для общей информации. Он не ждет ни похвалы, ни поздравлений. Они ему в этом месте даром не сдались.
— И через неделю я уеду.
Ответа он так и не удостаивается. Выходит наружу, прикрывая дверь без замка. Выносить отсюда нечего, кроме плохих воспоминаний, а их Хуа Чэн с собой ни за что не возьмет.