Принц нации

В ту знаменательную субботу Хуа Чэн еще не замечает пакости, что наползает на него черной кляксой, точно нефть — на воду. Ему не до того. Когда сгораешь от стыда каждый раз, как мозг перестает судорожно искать способы отвлечься, глубокий анализ внутренних переживаний — последнее, чем получается заняться. Вот через день Хуа Чэн начинает догадываться — что-то не так. Через два он почти осознает страшную правду. А через неделю… Он ее принимает. Это страшнее всего. Трудно описать чувство, которое зарождается после встречи с Ним. Можно привести сотни слов на разных языках, выдумать новые названия, но ничего из этого не объяснит ту темную и глухую пустоту, в которую погружается Хуа Чэн, когда за Его спиной закрывается стеклянная дверь. Дни тянутся, как прежде. Хуа Чэн носит реквизит для съемок, или разгружает грузовик с водой для кулеров, или танцует с трейни. Но он знает, что не может делать это всю жизнь. Рано или поздно ему придется сдать экзамены, поступить в университет и покинуть агентство. Выбрать одну из дорог этого огромного города и пойти по ней, не оглядываясь. Хуа Чэн любит. Только теперь это означает отступить. Они встретились незнакомцами и ими же разошлись, напоследок соприкоснувшись руками. Хуа Чэн вновь Его потерял. Как терял и раньше, зная, что никогда не опустится перед Ним на колени, никогда не преподнесет Ему всю свою больную, жгучую и бесконечную нежность. А видя Его таким — настоящим и утомленным, тщательно это скрывающим, Хуа Чэн понимает, что не смеет дать волю своему безумию и впредь. Возможно, правы были те, кто не позволил приблизиться к Нему год назад. И возможно, настало время Хуа Чэна прогнать подальше себя самого, пока все это не обернулось большой бедой. «чувак ты в трендах» «600к лайков прикинь» «я специально для тебя заскринил» «ты там сдох что ли» «не удивлюсь если да» «с такой кислой рожей ходишь» «если не в курсе это лечится» «пару стаканчиков пропустишь и все путем» Хуа Чэн яростно набирает ответ, едва не пробивая пальцем и без того разбитый дисплей. «Отъебись от меня наконец, иначе заблокирую.» Больше Сян Цзян в этот день не пишет, но это не мешает ему начать заново на следующий. Хуа Чэн делает то, что обещал, и его ни капли не мучает совесть. Ноябрь становится холоднее, а ночи длиннее и томительнее. На учебе задают неприлично много. Все время, что Хуа Чэн не занят общественно-полезными работами за скромную плату или танцами, он решает задачники и учит карточки с английскими словами, от которых в последнее время откровенно тошнит. Все кажется пресным, и нет желания ни с кем разговаривать. По большому счету, Хуа Чэну и не с кем. Единственного, кто с ним говорил, он добавил в черный список. После репетиции Хуа Чэн с полчаса мрачно сидит в раздевалке, пока остальные танцоры идут до метро. Ему не хочется тащиться с ними, болтать о всякой ерунде, изображать дружелюбие. У него и прежде не особо получалось, но сейчас совсем паршиво. Дверь позади открывается. Хуа Чэн ощущает это по движению воздуха и по усилившемуся шуму кондиционеров из коридора. Он обреченно вздыхает. Это либо уборщица, либо непрошибаемый Сян Цзян за ним вернулся. Одно другого не лучше. Уборщица, если та самая, даже хуже — недавно ей не понравилось, что Хуа Чэн переставил ведра в кладовке, и она устроила выговор на весь этаж. Он натягивает толстовку на голое тело и встает, чтобы поскорее свалить отсюда, но обернувшись… Обернувшись, Хуа Чэн с изумлением видит Его. — Извини, — говорит Он с порога и виновато улыбается. — Не вовремя? Я хотел с тобой поговорить. Но если это не подходящий момент, давай в другой раз? Правда, я не каждый день бываю в агентстве… Он задумчиво потирает точку между бровей. Хуа Чэн не может ни вдохнуть, ни выдохнуть. Он превратился в манекен с блошиного рынка — у которого ноги и руки приделаны под странными углами. А глаза в это время жадно изучают чужую фигуру с распущенными волосами и в мягкой одежде, чтобы удостовериться в ее подлинности. Это… не сон? Хуа Чэн прикладывает неописуемые усилия, чтобы сипло переспросить: — Хотели поговорить? Со мной? — Ага, — безмятежный и легкий, как полет тополиного пуха, ответ. Он делает два шага вперед и, чуть наклонившись, — гладкая прядь соскальзывает с плеча, — протягивает через лавку бутылку с водой. Хуа Чэн следит за всем действом и не понимает, что это и почему оно происходит. По инерции поднимает руку и берет бутылку. Если бы ему сейчас дали гранату без чеки, он с таким же успехом взял бы и ее. — Прости, я ушел в прошлый раз посреди разговора. Это было невежливо. Хуа Чэн заторможенно моргает. Невежливо? Он шутит? Сжав бутылку до побелевших костяшек, Хуа Чэн механическим голосом произносит: — Я совершенно свободен. Господин, о чем вы хотели со мной поговорить? Опять этот останавливающий жест — поднятые вверх ладони. — Не называй меня господином, — просит Он. — Можешь обращаться просто по имени. У Хуа Чэна от этой просьбы все внутри переворачивается. — Не могу! — тут же протестует он и поясняет чуть спокойнее: — Вы старше и… Договорить ему не дают. — Неужели я настолько стар, что меня уже нельзя назвать по имени? Он посмеивается, склоняет голову набок и смотрит ласково, словно на дитя. У Него определенно есть сверхчеловеческие способности, потому что как иначе Ему удается за секунду растапливать вечный лед? Хуа Чэн — замороженная тоской ледышка — бессильно тает под светом чужих глаз. Он влюблен в этот медовый взгляд со своего первого сознательного вдоха. И влюблен в того, кому этот взгляд принадлежит. Он любит столь сильно, и эта любовь до того колоссальна, что он вдруг сам удивляется: почему же он боится? На губах рождается ответная улыбка. Хуа Чэн улыбается так, как мог лишь в глубоком детстве, и что-то, постоянно держáщее за горло, понемногу отпускает. — Гэгэ очень молод, — новое слово звучит совсем не вымучено, в отличие от «господина». — Ему не стоит на себя наговаривать. Смешок. — Приятно слышать. А как я могу обращаться к тебе? Улыбка слабеет. — Ко мне? Хуа Чэн мечтает, чтобы на такой случай у него имелись иные имя, облик и прошлое, ни на что не похожие и ни о ком не напоминающие. Он хочет быть другим. — Меня… называют Сань Лан, потому что в семье я третий по счету. Се Лянь — Хуа Чэн разрешает себе произносить имя только в мыслях — неопределенно хмыкает, хмурясь, и достает из кармана свободных светлых брюк телефон, что-то включает на нем и передает его через лавку. Хуа Чэн непослушными руками принимает мобильный, и в этот раз теплые пальцы Се Ляня оказываются прямо в его ладони, но тот, не мешкая, сразу же их убирает. — Собственно, это то, почему я искал тебя… Прежде всего Хуа Чэн чувствует, что телефон нагрелся от тепла чужого тела. И только потом замечает то, что на экране. А там проигрывается тик-ток, тот, который Сян Цзян записал почти силой и выложил, не забыв добавить глупую подпись: «мой кореш Хуа Чэн». Видео, что крутится на повторе, открыто не в приложении, а в галерее телефона. — Ты говорил, у тебя нет желания быть артистом. Но, возможно, ты бы не отказался поработать со мной? Что скажешь? Хуа Чэн уже забыл, что говорил тогда. Он растворился в человеке напротив и не помнил самого себя. Как, в сущности, и сейчас. Не дождавшись ответа, Се Лянь добавляет: — Когда я увидел твой танец, то понял, что не должен упустить такой талант. Могу я рассчитывать на твое согласие, или?.. До Хуа Чэна постепенно доходит, о чем его просят. И от осознания хочется закричать если не на весь мир, то точно на всю страну, до самых ее далеких провинций. Однако он выдавливает из себя лишь сухое и неловкое: — Благодарю гэгэ за предложение. Я согласен. Се Лянь чуть опускает плечи и с улыбкой тянется вперед, чтобы взять телефон обратно. На этот раз Хуа Чэн сам — мимолетно и едва ощутимо — касается его руки. Если в сегодняшний ноябрьский вечер Бог является на землю, чтобы спасти одного смертного от страданий, то этим смертным становится не кто иной, как Хуа Чэн.