Принц нации

Эти пальцы. Тонкие, ловкие, несомненно мужские, но фантастически грациозные. Музыкальные, хотя и перебирают фортепианные клавиши не так часто, как того хотелось бы. Эти самые пальцы мелькают перед глазами, будто играясь. Будто дразня: «поймай меня, ухвати». Но Хуа Чэн не поддается. Пока что. Он танцует. Руки и ноги двигаются сами по себе. Они знают, какое движение будет следующим, и выполняют его безошибочно — Хуа Чэну остается лишь наблюдать и запоминать. Вообще-то, он уже видел что-то подобное: насмотренность в танцах играет не последнюю роль. Хуа Чэн много наблюдал и так же много повторял. Но есть еще кое-что, что помогает телу угадывать, как надо. И это Он. Если на чистоту, Хуа Чэн не мечтал быть танцором, так вышло. Как иначе справиться с раздирающими изнутри противоречивыми желаниями, если не перенаправлять их в энергию? Хождение на турники быстро наскучило. Да и в целом спорт — не то. Не чувственно. А Хуа Чэн, будучи подростком, ужасно мучился от того, сколько способен чувствовать. Когда подрос, легче не стало, но он приноровился с этим справляться собственным оригинальным образом — в танце. В нем можно притвориться, оглушить харизмой, и никто не заподозрит, что на самом деле ты сам оглушен. Ослеплен, заведен, поставлен на колени. Возбужден. Для танца нормально быть слегка на взводе. Слегка. Хуа Чэн никогда не отпускает себя полностью. А когда музыка заканчивается, он вновь закрывается. Заталкивает чувства в загон, как непослушный скот, вешает на сердце поржавевший от времени амбарный замок и выбрасывает через плечо ключ, чтобы потом, когда стадо вновь потребуется выпустить на волю, пришлось немного попыхтеть в поисках. Хуа Чэн строг к своей хронической влюбленности так, как может быть строг только ортодоксальный надзиратель к своим юным подопечным в какой-нибудь религиозной секте. В общем, Хуа Чэн сечёт их нещадно, иначе… Он ловит пальцы в ладонь и медленно тянет их на себя. Силится увидеть во тьме лицо, но там лишь бархатная чернота. Единственное доказательство, что Хуа Чэн не один, — это рука в его в руке. И этого пока достаточно. Остальное Хуа Чэн найдет на ощупь. И он принимается искать. По очереди дотрагивается губами до подушечек пальцев. Переворачивает изящную ладонь вниз и целует друг за другом костяшки. Так и тянет прикусить какой-нибудь палец, но Хуа Чэн сдерживается. Если он будет столько тянуть, то никогда не доберется до главного. Губы перемещаются на запястье. Но… губ недостаточно. Эту гладкую, перламутровую в неярком свете кожу хочется пробовать. Вот бы иметь такой же широкий (но не такой шершавый), как у льва, язык, чтобы один раз провести им — и сразу ощутить всю полноту вкуса. За этими мыслями Хуа Чэн добирается до плеча, тянет чуть на себя, и на свет четко показываются ключица, кусочек шеи и несколько прядок. Сердце в груди сбивается с ритма, создавая неровными ударами какую-то жуткую какофонию, но не от страха. От предвкушения. Хуа Чэн начинает, конечно же, с плеча и поднимается выше, не то целуя, не то вылизывая, не то покусывая. Он никак не определится, чего же ему хочется больше: понежить это тело или съесть. Перед взором открывается желанное место. В нем скрыта какая-то непреодолимая сила, загадка, которую можно разгадать, лишь приблизившись настолько, насколько позволят законы физики. Хуа Чэн чуть отодвигает прядь волос и ныряет носом во впадинку за ухом, вдыхает полными легкими и… Ничего. Он ничего не чувствует. Будто потерял обоняние. От печального открытия его отвлекает шевеление. Первое с тех пор, как Хуа Чэн начал свое «исследование». Невидимая — потому что он до сих прячется в изгибе шеи — рука дотрагивается до затылка, поглаживает, прижимает крепче, как когда-то давно. А голос совсем рядом с ухом шепчет: — Мы такие разные, Сань Лан, — мурашки удовольствия заставляют сжаться. Вторая рука, которую Хуа Чэн целовал, медленно обхватывает за талию каким-то очень интимным движением. — Мы разные, но хотим одного и того же, верно? Хуа Чэн не находится с ответом. Он вообще не умеет в этот момент говорить, только по-дурацки мычит «мгм» в жаркую темноту. Его голову насильно отрывают от волшебного убежища, которое ему удалось найти за ухом, но после происходит кое-что еще более волшебное. Хуа Чэн чувствует на своем лице прохладное дыхание. Чувствует на губах томительную вибрацию произносимой фразы: — Я так долго тебя ждал… И резко открывает глаза. Под одеялом душно и влажно. Гадко. Понимание приходит раньше, чем возвращается сознание: у него стои́т. До боли. Спихнув с себя мерзкие тряпки, Хуа Чэн, пошатываясь и морщась, встает с постели. Сквозняк задувает через открытую форточку и шевелит страницы открытых тетрадей на столе. Электронные часы показывают пять утра. Самое то проснуться от стояка. Трое соседей по квартире еще спят, поэтому Хуа Чэн без происшествий, но не без труда добирается до ванной, где тут же забирается в душевую кабину и включает ледяной душ. Разобраться как-то иначе со своей проблемой он и не помышляет. Если бы подобное случилось года четыре назад, то, может быть, он бы набрался наглости вообразить себе вожделенный светлый образ. Но теперь — категоричное «нет». Ни за что. Не когда они в одном городе, не когда они могут соприкасаться руками… А сон ведь был не такой уж и откровенный. Это все лишь из-за вечерней репетиции? Хуа Чэну противно от себя до тошноты. Его бы и стошнило, но в пять утра просто нечем. Ледяная вода течет по голове, по спине, по полувозбужденному члену. В мыслях какая-то муть, что бывает только ранним утром, и злость вперемешку с отвращением. Но как назло совсем не холодно, потому что жар в животе, ощущение обхватившей за талию руки и покалывание на губах реальнее холодного душа. — Проклятье, — слова теряются в шуме. Хуа Чэн прячет лицо в ладони и произносит что-то нечленораздельное, но подозрительно походящее на «почему я такой», а потом отвешивает самому себе чувствительную оплеуху. От боли становится относительно легче. То, о чем Хуа Чэн усиленно пытался не думать, находясь рядом, переписываясь или просто вспоминая «о», в итоге нагнало во снах. Он слабак? Однозначно. Попадет ли он в ад? Если тот существует, то обязательно. А Се Лянь… Нет, даже имя в такой ситуации нельзя вспоминать. Хуа Чэн мотает головой, словно намереваясь вытрясти из себя выгравированные в каждом воспоминании иероглифы, но лишь мокрым псом разбрызгивает капли по стенкам душевой. Какое-то время он бездумно пялится в никуда, опершись рукой на стекло, и через пару минут выключает воду. Вроде отпустило. Хуа Чэн не уверен, но еще немного под таким душем — и у него уже никогда не встанет, а это все же не тот эффект, которого он стремился добиться. Пока он наскоро вытирается полотенцем, обрывками всплывает начало сна, до того как… В общем, где он еще танцевал. Картинка становится отчетливее, и до Хуа Чэна постепенно доходит: он, мать его, придумал хореографию! — Класс. Просто заебись. Видимо, подсознание решило не ждать более подходящих для этого обстоятельств. Ложиться спать — бессмысленно, да и мало ли у сна окажется продолжение. Хуа Чэн идет на кухню попить воды из холодильника и встречает там недавно проснувшегося соседа — полного дядечку лет пятидесяти пяти. Они желают друг другу доброго утра, правда, не очень искренне, и расходятся по своим комнатам. В спальне Хуа Чэн, по свойственной всем современным людям компульсии, проверяет телефон и видит новое сообщение от Се Ляня. Оно… немного озадачивает. HRH_XL: Сань Лан, прости, что загрузил тебя этим. Я поторопился. У музыки нет ни нормальной аранжировки, ни текста, и она не входит в новый альбом. Забудь об этом и сосредоточься на общих репетициях. Окей, — растерянно думает Хуа Чэн. — Что случилось? А что-то явно случилось. Или проблема действительно лишь в том, что на это нет времени? Опять мешает недолгий опыт общения с Се Лянем: он имел в виду именно то, что сказал, или что-то другое? Чутье подсказывает второй вариант. Хуа Чэн отвечает сразу, не дожидаясь нескольких часов до рассвета. Подобное сообщение нельзя оставить неотвеченным. SanLang321: Это решать гэгэ, но я придумал хореографию и мог бы ее показать. Звук оповещения раздается около девяти утра, когда Хуа Чэн успевает убраться в комнате, доделать домашку, отжаться сорок раз и получить от бабки из квартиры напротив пирог с мясом за то, что повесил ей на той неделе полку в прихожей. HRH_XL: За ночь придумал? Хуа Чэн читает про себя сообщение разными интонациями: удивленно, с иронией, безразлично. И какая из них верная? Что ответить — тоже не очень понятно. А еще фантазия услужливо подсовывает картины, как Се Лянь, теплый, сонный, лежит сейчас с телефоном… Так, стоп. SanLang321: Вдохновение было. HRH_XL: Я хочу увидеть, что вышло. Давай послезавтра? Послезавтра? Послезавтра Хуа Чэну надо будет принять ледяной душ перед агентством. Нет. Лучше прямо там и минимум десять минут.