Принц нации

Белая футболка сушится под напором горячего воздуха, а Хуа Чэн стоит голый по пояс. Он так яростно плескался в раковине, что ткань намокла ниже горловины, и темные дорожки от капель выглядели, как откровенная улика. Как сырая от слез и соплей подушка под щекой уснувшего после рыданий пятилетки. Заявиться обратно в репетиционный зал мокрым и взъерошенным — отличный способ выставить себя еще более нестабильным посмешищем, чем у Хуа Чэна уже получилось, поэтому он терпеливо выводит с хлопка малейшее напоминание о недавних событиях. Тяжелые мысли и чувства понемногу исчезают, как и влага с футболки. От панической атаки — или чем бы эта дрянь не являлась — остается лишь солоноватое послевкусие из-за надкусанной с внутренней стороны губы. Вскоре Хуа Чэн собран, сух и невозмутим. По крайней мере, внешне — и это уже успех. Но не его. Се Ляня. Любой успех в жизни Хуа Чэна — заслуга Се Ляня. Их связывает так много, на самом деле. Хуа Чэн сам запутается, если возьмется перечислять. По ноге проходит нетерпеливая вибрация, а потом еще и еще. Это напрягает. Хуа Чэн проверяет беседу. SocialGuru: Ребяяяят… Кажется, его там убили. Он злой как черт. Сейчас опять начнет в нас какашками кидаться. ve57fgh: Fuck. Odd_Duck89754: Счастье было недолгим SocialGuru: ВСЕ СЮДА СРОЧНО ve57fgh: Какого хрена??? Мне кофе еще не отдали!!! HRH_XL: Простите… SocialGuru: *грустный эмодзи* lux_lux: се лянь, тут только санитары помогут, не парься. lux_lux: @SanLang321 @ve57fgh шевелитесь, парни ve57fgh: *матерящийся эмодзи* Вот же напасть. SanLang321: Иду. Прежде чем отправиться к лифту, Хуа Чэн критично осматривает себя в зеркале и поправляет намокшую прядь. Спешить он не собирается. Много чести этому тронутому мужику в обтягивающих трениках. Ладно — все остальные, но тот факт, что Се Лянь переживает из-за подобных мелочей, окончательно вставляет мозги на место. Хуа Чэн, конечно, хорош. Воин, мать его… Думал, что стал сильнее, а когда пришло время показать клыки, единственное, на что хватило фантазии — засунуть язык в одно место и по-мертвецки остолбенеть, ожидая, когда остановится время. Но подоспел Се Лянь и спас своего поклонника. Своего бездарного, ни к чему непригодного поклонника. Это не повторится. Под указательным пальцем загорается кнопка «вверх», и табло над железными дверями показывает — один из лифтов едет с третьего этажа. За ту вечность, что поднимается лифт, Хуа Чэн снова прокручивает недавнее происшествие под разными углами и ожесточается так, что обостряется зрение. Он уже давно не мальчик для битья, поэтому вести себя надо соответствующе — хоть с сельской шпаной, хоть с генеральным секретарем ЦК. Хоть с Мэй Няньцином. И если уж не удается давать отпор словом, надо, как минимум, не паниковать. Вдруг появляется мысль, что Се Лянь посоветовал бы то же самое. Створки медленно открываются под автоматический голос, объявляющий этажи. — О, — удивляется парень, что ходил за кофе. В руках у него два больших бумажных пакета. — А чего ты тут? — Да так, — отмахивается Хуа Чэн, заходя в кабину. Наверх они едут, вернее — ползут, в молчании. Перед самым репетиционным залом переглядываются, будто полагая, что один из них знает, чего ожидать, и одновременно входят в широкие двери. — Вы посмотрите! — кричит хореограф, живо напоминая Хуа Чэну поселкового петуха, и взмахивает руками. Два застывших в проходе парня тут же приковывают всеобщее внимание. — Все-таки решили оказать нам честь своим приходом? Команда взирает на вошедших с редкой даже для профессиональных танцоров синхронизацией — все пять пар глаз выражают лишь сочувствие. Се Лянь еще и теребит конец длинного каштанового хвоста, по всей видимости, виня себя в том, что опасность в лице неуправляемого хореографа, отступив ненадолго, стала серьезнее. Хуа Чэн, случайно поймав его взгляд, медленно моргает, стараясь в это микродвижение вложить все имеющееся в нем самом спокойствие. Кажется, Се Лянь понимает, потому что пальцы, запутавшиеся в волосах, замирают. В наступившей тишине Хуа Чэн пытается сделать шаг. — Ни с места! Для опоздавших новые правила. В онлайн-игрушке не повезло, и теперь наставник сублимирует желание отыграться с помощью порабощенных на несколько часов танцоров? Мило. Хуа Чэн мрачно усмехается. И как кого-то, настолько плевавшего на субординацию, подпустили к Се Ляню? Хотя танцы, все же стоит признать, Мэй Няньцин ставит добротные. Уже лет десять он один из первых в этой индустрии. — Я вам кофе… — приподнимая один из пакетов, делает бесполезную попытку парень рядом. — Новые правила! — визгливо перебивает хореограф и спрыгивает со стула, подходит ближе. — Какие-никакие, но вы артисты, — вдруг говорит он. — А что это значит? Оба парня недоуменно приподнимают брови. Хореограф повторяет свой вопрос, повернувшись к команде, но и та играет в молчанку. — Это значит, что вы должны быть образованными, идиоты! — хореограф отходит на несколько шагов, заложив руки за спину. — Нынешнее поколение стало забывать, что важно тренировать не только тело, но и мозги. А раз вы претендуете выступать на сцене, ваша прямая обязанность — не быть тупыми. Продемонстрируйте, что у вас в голове не белый шум и мои замечания не уходят в пустоту, — он указывает подбородком в сторону, — и можете проходить. Се Лянь издает невеселый смешок: — Наставник, вы что? Мы же не на школьном экзамене… Конечно, не на школьном, — соглашается Хуа Чэн. Это кэцзюй — экзамен для будущих чиновников, по результатам которого можно было и в тюрьму загреметь, и жизни лишиться еще каких-то сто лет назад. Несмотря на свежий вид Мэй Няньцина, легко поверить, что он со своими замашками переместился в современный Китай прямиком из тех времен. — И… что нам сделать? — не скрывая скепсиса в голосе, спрашивает парень с пакетами. — Правителей по порядку перечислить, — усмехается Лукас, но на него шипят, пресекая любые поползновения вмешаться в процесс воспитания: — Хочешь блеснуть знаниями вместо них? Устало наблюдая за этим беспределом, Хуа Чэн глубоко вздыхает — животом, чтобы никто не заметил. И почему его не покидает ощущение, что он имеет непосредственное отношение к дурному настроению хореографа? Просто зачем-то тот изводит всех подряд, а не одного его. За компанию, что ли? Так или иначе, но все закончится либо по «новым правилам», либо не закончится никогда. Придется подыграть. Второй раз немоту в ответ на насмешки Хуа Чэн себе не простит. Но верно ли он поступает? Или как раз сейчас и стоит промолчать? Рот открывается прежде, чем Хуа Чэн принимает окончательное решение. — Стих вас устроит? Черт. Что же он творит. Учитель Мэй издевательски приподнимает уголки губ. Его лицо выражает нестерпимую жажду услышать что-нибудь вроде считалочки про тигренка. Или, может, рифмованное поздравление с праздником середины осени? В общем, он ожидает чего-то убогого и недалекого. Для того чтобы стать счастливым, ему, очевидно, необходимо довести унижение Хуа Чэна до конца. Все же Се Лянь ошибся (впервые в жизни), когда сказал, что «Сань Лан учителю Мэю очень понравился, просто тот не знает, как это показать». Решение кажется все более оправданным. Один нюанс — Хуа Чэн никогда бы не подумал, что ему придется читать стихи перед командой танцоров G.C.I. Театр абсурда. Но Се Лянь тоже тут. Это становится последним доводом. Все заинтересованно наблюдают за Хуа Чэном, включая парня справа, хотя тот скорее глядит с осторожной надеждой, что хореограф удовлетворится издевательствами над одним из них, и он, возможно, прав. Нужно абстрагироваться от людей, расфокусировать зрение. Ни на кого не смотреть. На Се Ляня особенно. Как вообще принято читать поэзию? С выражением? Только не здесь и не сейчас. Отрапортует быстро, и дело с концом. Надо было озаботиться этим вопросом до того, как вызваться добровольцем… Что ж. — Кто раз познал безбрежность моря, того иные воды уж не удивят… Слова выталкиваются с трудом, под стук сердца. Но без колебаний и на одной ноте. — И никакие облака не назову я облаками, помимо тех, что над горой Ушань парят. Пройду сквозь заросли других цветов, не обернувшись, не интересна мне их красота. Подмогой в том мне твердость духа лишь наполовину, а остальное… А остальное… Взгляд неудержимо, но мягко, как кисточка, проводит там, где стоит Се Лянь. Внимательный, серьезный, не подозревающий о главном. Голос на мгновение теряет непоколебимость. — …ты, любовь моя. — … — … — Юань Чжэнь, эпоха Тан, — снисходит Хуа Чэн до пояснений и, не дожидаясь разрешения двинуться с места, огибает по синусоиде озадаченного хореографа, чтобы пришвартоваться к команде. Только когда он занимает свою позицию, то замечает, какие влажные у него ладони. И, скорее всего, опять бледное под стать футболке лицо. Плевать. Огорошенный Мэй Няньцин со всунутым в ладонь стаканчиком кофе того стоил. Тем временем Лукас задыхается от беззвучного смеха, отвернувшись от зеркала. Девушки, цепляясь друг за друга, хихикают в кулачки. О реакции Се Ляня Хуа Чэн понятия не имеет — не осмеливается на него посмотреть. Но прекрасно, если и его удалось повеселить. Учитель Мэй залезает на стул. — Ну поехали, умницы. И умники, — Хуа Чэн ловит на себе прямой, неуловимо изменившийся, словно что-то про него прознавший взгляд. До конца репетиции он не слышит в свой адрес ни одного упрека. Правда, и от Се Ляня усиленно отводит глаза. А еще Хуа Чэн не нарадуется своему невероятному везению: допрос на ширину кругозора не получил развития, и никто не узнал, что рассказанное стихотворение — единственное, которое он помнит наизусть.