Принц нации

— Сань Лан, тебе не темно? Честно говоря… — извиняющаяся улыбка, — я не люблю яркий свет. Пока Хуа Чэн шатался неподалеку, чтобы А — не привлекать внимание уходящей команды и не вызывать лишних вопросов и Б — собраться с мыслями перед предстоящим нелегким делом, зал преобразился. Как и вчера, помещение погружено в сумрак, но не гнетущий. Доверительный. В таком сумраке дети рассказывают друг другу тайны и страшные истории, создают воспоминания, а самые удачливые — делят первый поцелуй. За окном по-зимнему вечереет, и рождаются городские огни. — Главное, что гэгэ комфортно, — уверяет Хуа Чэн и добавляет про себя: «А мне и так светло. Ослепительно светло». Он не знал про нелюбовь к яркому свету. Такое и предположить сложно, потому что это противоречит самóй природе Се Ляня. Желтоватая подсветка на зеркале осторожно касается его кожи, волос, украшений и рассеивается золотом. Се Лянь светится сам — по-небесному, словно сошедший со страниц древней легенды Бог. Если попробовать занавесить окна, закрыть дверь и отключить подсветку, чтобы оставить вместо зала глухой мрак, попытка будет тщетной, пока Се Лянь здесь. — А тебе, Сань Лан? — Что, гэгэ? — Тебе комфортно? Минутами ранее Хуа Чэну было тревожно, неловко и немного страшно. Он в красках представлял, как наедине станет показывать Се Ляню уместную часть своего неуместного сна, ежесекундно возвращаясь к тем кадрам, что отпечатались перед внутренним взором. А Се Лянь будет пристально наблюдать и вновь заметит что-нибудь странное в его лице, начнет догадываться и неизбежно раскроет… Но оставшиеся источники света играют тенями слишком виртуозно — приходится напрячься, чтобы разглядеть детали, а когда разглядишь — приложить усилия, чтобы понять, не померещилось ли тебе. Этот свет заявляет: «я не буду тебя ни в чем уличать». Или, может, «не хочу»… Между «не буду» и «не хочу» есть тонкая смысловая разница. В первом случае это милосердное помилование, а в другом — одолжение, проникнутое затаенным недоверием. Но что бы Се Лянь не подразумевал, погасив белые лампы под потолком, он сделал так прежде всего потому, что нуждался в комфорте. Он действительно устал от яркого света, но… возможно, он также чувствовал какую-то неловкость. Меньше всего на свете Хуа Чэн желает, чтобы рядом с ним Се Лянь чувствовал себя не в своей тарелке — независимо от причин. Но что делать, чтобы заставить напряжение исчезнуть насовсем, пока непонятно. Хуа Чэн кивком отвечает на озвученный ранее вопрос и проходит в центр зала. — Начнем с концепта, — задает направление Хуа Чэн, всем своим видом показывая, что настроен исключительно на работу. — Ты говорил про контраст, от этого я решил отталкиваться. Идея в том, что есть две противоборствующие стороны — темная и светлая. Интерпретировать их можно, как угодно — это могут быть и два человека, и противоречия внутри одной личности… — Как инь-ян? — деликатно перебивает Се Лянь. — Как инь-ян, — подтверждает Хуа Чэн с миролюбивой усмешкой. — Два противоборствующих начала, которые не могут существовать друг без друга. По-моему, твоей композиции нужен многозначный концепт. Они стоят лицом к лицу, что очень кстати. Хуа Чэн протягивает поднятую ладонь и завороженно наблюдает, как Се Лянь повторяет движение, не сомневаясь ни секунды. Будто он подписал доверенность на Хуа Чэна за все, происходящее здесь. Это придает уверенности. — Большинство движений будут зеркальными, но в качестве акцента предлагаю вставить несинхроннную связку. По идее, это должно выглядеть танцем в танце и стильно смотреться. — Для этого нужна аранжировка, — Се Лянь печально посмеивается. — Ну, чтобы расставить акценты. У Хуа Чэна неприятно тянет в районе груди. С тех пор как он познакомился с Се Лянем лично, то стал свидетелем множества вялых полусмешков вместо настоящего смеха. Правда, знакомы они всего ничего и поводов смеяться особо не было, но… Се Лянь будто что-то постоянно тушит внутри себя. На экране это незаметно. Или Хуа Чэн хреновый фанат, у которого глаза растут не там, где им положено. — Не переживай, гэгэ, — он перехватывает чужую ладонь и сжимает тонкие пальцы — целомудренно и коротко, чтобы не напугать. — Мы расставляем акценты, а не музыка. Она подстроится. Се Лянь широко улыбается и открывает рот, чтобы что-то сказать, но переводит взгляд на их сцепленные руки и неожиданно хмурится. — Сань Лан, это что? Хуа Чэн теряется. Он позволил себе слишком много? Едва он собирается рвануться назад, чтобы навсегда избавить удивительно чистое существо перед собой от своих грязных прикосновений, как Се Лянь сжимает его ладонь крепче и подносит к своему лицу, будто бы собирается оставить на тыльной стороне поцелуй по европейскому этикету. — Тебе не больно? — спрашивает Се Лянь с беспокойством. Когда до Хуа Чэна доходит, в чем же дело, он не может перебороть облегченный вздох. — Гэгэ, это ерунда, бывало и похуже, — складка меж бровей Се Ляня лишь углубляется. — Правда. Я ничего не чувствую. — Сань Лан, ну разве так можно… Голос стихает, потому что Се Лянь уходит в раздевалку. Открывается дверь, и прямоугольник белого света бьет по глазам. Хуа Чэн переводит взгляд на костяшки своих пальцев. Они в крови. Не сильно, но заметно. Элементарно, Ватсон: он постоянно обмораживает руки, и те, в свою очередь, сохнут, временами шелушатся, ну а костяшки страдают больше всего. Последний удар, в прямом смысле, Хуа Чэн нанес себе сам — о дверцу туалетной кабинки. Наверное, тогда кожа и лопнула, и начала сочиться кровь. С другого конца помещения раздаются странные звуки. — Гэгэ, что ты делаешь? Гэгэ?.. — Иди сюда! Хуа Чэн идет. В раздевалке творится нечто необъяснимое. В нос бьет резкий запах спирта, на лавке разложены какие-то вещи: упаковка салфеток, еще одна упаковка чего-то, зеленая баночка, бутылочка… точно, антисептик — это его аромат стоит в воздухе. А Се Лянь с самым серьезным видом сидит рядом с этим добром и смотрит в упор. — Садись, Сань Лан. Тебе нужно обработать руку. В данный момент и в данном месте Хуа Чэн никак не ожидал услышать такой набор слов. В последний раз ему доводилось слышать нечто подобное в поселковом травмпункте. Не самые приятные минуты жизни он провел в медицинских кабинетах и повторять их, по возможности, не планировал. Особенно когда у них с Се Лянем есть более заманчивое занятие. — На мне все заживает, как на собаке, — словно подтверждая свои слова, Хуа Чэн сжимает и разжимает кулак пару раз. — Давай вернемся в зал. Но Се Лянь не отступает. Что-то в его лице едва заметно меняется, голос становится не то что бы мягче — расстеряннее. — Хочешь, сам все сделай, но не ходи с такими болячками. Они просто так не заживут. Осознание, точно маленький лесной зверек, высовывает голову и принюхивается в поисках неожиданно свалившегося с неба пропитания. — Я… — выдыхает Хуа Чэн, не веря своему счастью, — не хочу сам. Гэгэ может позаботиться обо мне? — Сань Лан. Се Лянь — само спокойствие, только вот кончик уха, выглядывающий из-под волос — резинка сползла и уже почти не держала хвост — пламенеет темно-розовым, как бы намекая: «не серди гэгэ». Приходится послушно сесть на скамейку и так же послушно протянуть руку. Хуа Чэн ощущает себя подлинным псом. Самым счастливым в мире псом, который дает лапу хозяину. Если бы у него был хвост, он бы сейчас им вилял, кроме шуток. Рядом с Се Лянем антисептиком пахнет сильнее всего — вероятно, он пользовался им, пока Хуа Чэн был в зале, то есть… Он с самого начала собирался предложить свою помощь? По телу в броуновском движении носятся восхищение, нежность и томление, и они концентрируются и усиливаются стократ, когда запястье обхватывают пальцы Се Ляня. Может ли он почувствовать, как загнанно бьется у Хуа Чэна сердце? Шуршит упаковка; кожи касается холодная влажная салфетка. Несколькими промакивающими движениями новообращенный медбрат Се убирает засохшую кровь. Лишь в некоторых местах остается темная корочка. — Почему ты не пошел в медицину, гэгэ? Такое упущение. Вопрос призван развеять атмосферу, не более, однако Се Лянь, недоверчиво улыбнувшись, отвечает: — Большая ответственность. Хуа Чэн хочет поймать взгляд напротив — безуспешно. Се Лянь слишком занят его рукой. — Не больше, чем в твоей работе. — Больше, Сань Лан. От врачей зависят человеческие жизни. — От тебя тоже зависят. Теперь они смотрят друг другу в глаза. На ум приходят старые новостные сводки — Хуа Чэн не читал об этих случаях подробно, потому что считал их не трагедиями, а дуростью и проявлением наивысшей степени эгоизма. Несколько девушек совершали самоубийства, объясняя это тем, что никогда не смогут быть вместе с Се Лянем. Неужели они оба вспомнили об этих случаях сейчас? Но Хуа Чэн имел в виду совсем другое. Он говорил о себе… — Для многих людей ты, гэгэ, — смысл жить. Се Лянь, у которого на мгновение стекленеет взгляд, ничего не говорит, а потом возвращается к тому, чем занимался. До Хуа Чэна, естественно, доходит, что он сказал что-то не то. Гормоны счастья и любви незамедлительно покидают кровь. — Тебе не больно, Сань Лан? — Не больно. Се Лянь бесцветно продолжает: — Я думал, у романтичных натур должен быть низкий болевой порог. Хуа Чэн от услышанного чуть не давится слюной. — Романтичных? — переспрашивает хрипло и получает полуулыбку и хитрый блеск в глазах. — А я не прав? Только отпетые циники декламируют стихи о любви? Теперь Хуа Чэн понимает. И благодарит Се Ляня за то, что он сглаживает неожиданно появившиеся между ними углы. — Гэгэ смеется надо мной? — О нет, ни в коем случае! — Се Лянь закусывает губу, пытаясь сдержать смешок. — Что же ты нашел таким веселым? Стихи о любви или мое исполнение? — Хуа Чэн задумчиво щурится. — Поделись. Се Лянь пожимает плечами. — Ничего из этого. Бывает ведь хорошее настроение просто так, без причины? Многое, очень многое можно отдать, чтобы сидеть вот так несколько вечностей подряд, чувствовать живое тепло тела и… Стоп. Тела? Внезапно они замечают диковинную деталь. Рука Хуа Чэна лежит на чужом бедре, а ладонь Се Ляня придерживает ее сверху, не касаясь поврежденной зоны. Их напряженная поза напоминает карикатуру на драматичную сцену из дорамы. Все происходит молниеносно, так что определить, кто виноват, представляется непосильной задачей. Хуа Чэн резко отнимает руку, осознавая все непотребство своего положения, а Се Лянь не успевает отреагировать и по инерции тянется следом. Из-за череды неловких «па» весь медицинский скарб шумно летит вниз и рассосредотачивается испуганными мышами по углам и под лавками. Се Лянь тут же вскакивает на ноги. — Гэгэ, извини, я уберу… — Сиди-сиди! — останавливают его, качая головой. — Ты ранен! Ненадолго нелепость слов и правда лишает Хуа Чэна способности шевелиться, как бинты и гипс — лежащего в госпитале солдата. Се Лянь, пользуясь замешательством, с головой ныряет под лавку у противоположной стены. — Гэгэ, поднимись, пол грязный, — Хуа Чэн подходит к нему, чтобы потянуть вверх за локоть, но… передумывает касаться. Не лучшая идея. Ясно же, что Се Ляня встревожило то прикосновение… Поэтому Хуа Чэн просто садится рядом (но не слишком близко) — помочь. Красный, как спелый помидор, Се Лянь молча раскладывает их общие находки по лавке, а кое-что протирает влажными салфетками от пыли — даже у главных звезд Китая раздевалки убирают не слишком тщательно; Хуа Чэн уже раздумывает, с кем бы из знакомых уборщиц на этот счет переговорить. — Гэгэ, прости. Се Лянь замирает, заторможенно моргает и силится приподнять уголки губ, что напоминает вовсе не улыбку, а нервный тик. — Это я неуклюжий, все в порядке, Сань Лан. «Да я же не об этом!» От злости на себя Хуа Чэну хочется рычать и драться с дверями. Он крепко сжимает челюсти, прикрывает веки и упирается лбом в кулак. Возможно, в следующий раз ему следует побиться головой? — Фэн Синь? Почему ты здесь? Хуа Чэн открывает глаза и косится в сторону дверного проема, где застыл крепкий, чуть смуглый парень в пуховике, с дорожной сумкой и еще одним пуховиком под мышкой. Несмотря на бурю в мыслях, сознание, ко всему прочему, рождает новое подозрение. Нет ли у Фэн Синя, помимо основной функции «защищать», дополнительной — «появляться, когда не просят»?