Принц нации

Черная капля падает на лицо, пиявкой ползет по щеке, оставляя грязный след, и скрывается за ухом. Тело не дергается в отвращении. Оно вообще не реагирует. Оно только что пробудилось от горячечного сна. Или обморока. Или комы. Ему глубоко насрать и на грязную воду, капающую откуда-то сверху, и на холод, и на острый запах мочи. Время тянется смолой и так же застывает. Каждый шорох, каждый порыв ветра разносится повсюду эхом, как в огромном концертном зале. Это либо ад, либо бездонное чрево города, что, в прочем, одно и то же. Мир привык массово фантазировать об аде как о жаровне с чертями и котлами. Однако спросите бродяжек, что такое ад, и они опишут темные сырые углы, где воняет испражнениями и где не разжигается огонь. Тело кажется резиновым. Ощущения в нем есть, но притупленные, словно после анестезии. Между ребер какое-то остаточное копошение. Задница, спина и шея задубели. В районе печени мелко и часто пульсирует. Костяшки с ладонями чешутся, и если провести по ним подушечками пальцев, можно почувствовать рваные края ссадин. Как я здесь оказался?.. Хуа Чэн, кряхтя, приподнимается на локте, подтягивает к себе ноги. Голова кружится, но не от тяжести, а от неправильной легкости, как если бы черепную коробку опустошили. Тем не менее, мысли не исчезли, а значит — мозги на месте. …и где это, блять, «здесь»? Он осматривается. Пространство поражает размерами. Очень высоко расположен потолок, а стен нет, лишь многочисленные колонны, скрывающие от пасмурного света и украшенные граффити — недалеко от себя на бетонном полотне Хуа Чэн видит огромную свинью, высовывающую морду из набитого долларами мешка. Повсюду валяется мусор, объедки, голубь куда-то тащит замызганный целлофановый пакет. Паршивое местечко. Похоже на эстакаду, вид снизу. Будто что-то вспомнив, Хуа Чэн принимается обшаривать куртку, но находит лишь порванный рукав с уныло торчащими комками синтепона. Хреново. Это была единственная теплая куртка, и не из дешевых. Оглядывается. Вроде у него был рюкзак… Во всяком случае, Хуа Чэн не выходит на улицу без него. Какой сегодня день? В голове легко, и это не может не напрягать. Остаточные воспоминания подсказывают, что утром Хуа Чэн был на репетиции, потом… Потом? Если сейчас день… Или вечер? Черт! В момент онемевшие ноги приобретают способность стоять, нетвердо, но все же. Пошатываясь, Хуа Чэн поворачивается кругом, вновь оценивая обстановку. Он вовсе не привык находить себя посреди заброшенных и загаженных недостроев и наверняка всполошился бы, когда очнулся, если бы мир не казался таким картонным и ненастоящим. Все будто происходит на отдалении, за стеклом. За серым стеклом. За серым стеклом серого кабинета с пустыми стенами и прозрачным столом. «Сань Лан. Какая прелесть…» С губ срывается вымученный стон. Уши с опозданием закладывает, а в виски́ бьет кровь. Хуа Чэн закрывает лицо руками, пытаясь совладать с самим собой, но становится только хуже. Он осторожно отнимает ладони. Скула и веко конкретно подбиты. И внутри все разбито, разорвано, растоптано. Там боль такая же реальная, как снаружи. Было бы чудесно потерять память навсегда вместе с эмоциями. Очиститься от способности воспринимать происходящее; стать наконец свободным. — Тр-р-р, тр-р-р… Звук привычен, но из-за вакуума, образовавшегося в ушах, он доносится точно из подвала. Не так-то просто распознать его источник. Хуа Чэн слепо двигается туда, где затерялся телефон. Медленно переставляет ноги, точно пробирается сквозь снег, но не сдается. Его действиями руководит инстинктивная необходимость услышать человеческий голос, который убедит: это все еще планета Земля, а не иное измерение. Люди — стадные животные, и Хуа Чэн осознает это как никогда четко. Он находит свой рюкзак и падает рядом. Хватает донельзя разбитый мобильный, на котором теперь не разглядеть, от кого входящий, и проводит несколько раз по нечувствительному экрану. — Давай же… А-алло? В трубку весело присвистывают, и открывается такой знакомый, обнадеживающий поток сознания: — Чувак, че не отвечаешь на сообщения? Сдох, что ли? Так, ну если б сдох, то трубку бы не взял, да? А это ты, кстати? Знаешь же прикол, когда звонят на домашний и спрашивают «ты дома?». Тут, типа, то же самое. О чем это я… Короче, чувак, ты уже призрак или еще дышишь? — Сян Цзян… — между делом Хуа Чэн проверяет содержимое рюкзака. Всего лишь наличку украли. Или он ее потерял? Благо, денег было немного. К счастью или к сожалению, вся жизнь сейчас в телефонах, а телефон у Хуа Чэна — раздолбанное дерьмо. Ворье и то побрезговало. — Ты идиот? На том конце, кажется, весело хрюкают. — Заебись! Живой! Короче, слушай, я нашел твои наколенники. Хрен знает, сколько они у меня пролежали. Ты б сразу сказал, что с меня должок, а то ходишь рожа-кирпичом… — Они не мои. — Чего? — Я не давал тебе наколенники. Озадаченное молчание. — А кто мне их дал? Хуа Чэн с тяжелым вздохом зарывается разодранной ладонью в волосы. Пока у него мир переворачивается с ног на голову, у этого чудилы все стабильно. Он спину надрывает, пытаясь все контролировать, а Сян Цзян не контролирует ничего. И кто в итоге побеждает? Хуа Чэн завидует чужой душевной простоте. Повинуясь желанию прибиться к чему-то легкому, не обремененному, укрыться где-нибудь от мрака и одиночества, которые поджидают в съемной комнате, Хуа Чэн выдавливает: — Ты… свободен… сегодня?.. Прежде он мог вообразить себя — и то, исключительно вообразить — говорящим такое лишь Ему. Тому единственному, чье общество волновало. И вот — Хуа Чэн надеется, что его не пошлет тот, кто липнет к нему сам. Как нелепо все обернулось. — Я всегда свободен, — посмеивается Сян Цзян, и Хуа Чэн облегченно прикрывает глаза. — А что за внезапный интерес к моей скромной персоне?

***

С первыми отголосками цивилизации боль и страх усиливаются. В пограничном мире, в котором Хуа Чэн очнулся, не было свидетелей его слабости. А здесь — на людных улицах под светом фонарей — вновь саднят открытые раны и не дают покоя уязвимости. Сян Цзян тоже их заметит… Нет. Нельзя дать подобным мыслям собою завладеть. Хуа Чэн решил поступить сегодня иначе. Опять — нет. С этого дня он будет поступать иначе. Ему не оставили выбора. В туалете торгового центра он кое-как приводит себя в чуть более удобоваримое состояние. Челка свисает на лоб паклями, будто голову не мыли недели две, и на подмогу приходит капюшон. Куртка грязная и рваная — дыру в районе плеча удается прикрыть лямкой рюкзака. Все, что можно оттереть, оттирается водой и салфетками. А лицо… Под бровью припухло; ото рта к уху — наливающийся синяк, отчего больно улыбаться. Как удачно совпало, что улыбаться поводов нет. Хуа Чэна потаскали в мусоре на славу, и даже забавно, что он не может вспомнить ни уродов, которые это сделали, ни сколько их было. А был ли кто-то? Возможно, рассудок повредился настолько, что Хуа Чэн извалялся сам, без постороннего участия? Хотя… плевать. Это последнее, что сейчас интересует. Зарядка на телефоне села. Непонятно, когда это произошло. Экран разбился, став разве что игрушкой для успокоения нервов — отковыривать стекло. Ни даты, ни времени, ни, тем более, уровня заряда на нынешнем витраже Хуа Чэн рассмотреть не смог, и к тому моменту, как он добрался до автомата с повербанками, мобильный уже не работал. Нет приложения — нет повербанка. А чтобы гребаное приложение для получения повербанков было, должен быть гребаный заряд на телефоне. Двадцать первый век — век новых технологий и отсутствия логики. Хуа Чэн натягивает маску и капюшон до самых глаз, пряча следы драки-дефис-помешательства, выходит на улицу. Совсем стемнело. Они с Сян Цзяном договорились встретиться в девять в одном из баров Санлитуня, а часы на одном из бизнес-центров показывают только начало седьмого. Впрочем, с учетом того, что проездной отрубился вместе с телефоном, на место Хуа Чэн прибудет как раз вовремя. Прежде он не бывал в районе развлечений и не горел желанием там оказаться. Сян Цзян изредка звал с собой потусить, но очень скоро бросил это неблагодарное занятие. Хуа Чэн не пил и не кутил ни с кем и никогда. Он не мог себе этого позволить. Не потому что денег не было — на бутылку всегда найдется, папаша научил — а потому что не имел права на моральное разложение. «Ген алкоголизма» не обошел его стороной, но из всех зависимостей Хуа Чэн выбрал любовь. Она разрушала, однако созидала все же больше. Теперь наследственность начинает брать свое. Хуа Чэн не решается пить в одиночестве, и это неимоверно бесит. Он все еще боится последствий, о которых лишь догадывается, боится, что ему понравится и он не сможет остановиться. Боится, что не получится отыграться, если вдруг ему дадут второй шанс… Однако жизнь — не игра, в ней нет сохранений, а значит, нет и вторых шансов. Семьи и пары высыпали под вечер в центр, словно завтра не будний день. Они смеются, обнимаются и любят друг друга. Даже залипая в телефоны, держатся за руки. Повсюду. Смотреть на них — равносильно подсматриванию за недосягаемой жизнью сквозь замочную скважину. Хуа Чэн, превозмогая боль в ребрах, несется сквозь толпу, чтобы ни в коем случае не зацепиться за счастливые улыбки взглядом. Черт знает сколько указателей и времени спустя впереди открывается Стадион трудящихся, а за ним — выстроенные друг за другом сверкающие вывесками клубы высшей категории. У входов толкутся люди и автомобили, играет музыка, но за дорожным шумом ее почти не различить. Хуа Чэн идет в противоположную сторону. Периодически ему на пути попадаются те, кто нажрался в Санлитуне и решил продолжить марафон за Стадионом. Единицы идут своим ходом. Пьяное до нестояния большинство, которое процентов на девяносто состоит из иностранцев, отвозят моторикши за баснословные восемьдесят юаней. В трезвом уме здесь минут десять пешком и совершенно бесплатно. Хотя если бы были деньги, Хуа Чэн не отказался бы прокатиться. Ноги и спина гудят от усталости, а бок без конца колет. — С дороги, говнюк! Кто-то толкает в плечо. Толчок прошибает насквозь и достигает апогея между ноющих ребер. Хуа Чэн мучительно стискивает зубы и, обернувшись, впивается яростным взглядом в нетрезвого мужика в дорогом изумрудном пиджаке. Незнакомец ниже головы на полторы, перекошенный, как бешенное животное, и лоснящийся, будто на улице середина июля. Он проходит мимо по широченному тротуару, где спокойно могли бы разойтись десять человек. Чисто из упрямства Хуа Чэн выплевывает вслед удаляющемуся пугалу: — Гнида. Оскорбление получается вялое и банальное, а хотелось наоборот. Да и хрен бы с ним, но сказанное действует на незнакомца, как красная тряпка на быка. Тот, словно этого и ждал, подскакивает, весь взвивается и, неумело замахиваясь, наваливается на Хуа Чэна. — Ах ты, сын шлюхи! Ты хоть знаешь, кого!.. — Отвали! В подбитую бровь бьют снова — острым, тяжелым и гладким. Наручные часы. Хуа Чэн по инерции толкает сумасшедшего в грудь, а потом вполне осознанно заезжает тому кроссовком между ног. Подлый прием. Но они и не на ринге, чтобы соблюдать политес. — А-а-а-а-а!.. — воет, падая на колени, зачинщик дебоша. — А-а-а-ахрана-а-а! Хуа Чэн кидает взгляд на обочину. Из черного бэ-эм-вэ, которое, судя по всему, не просто так катилось там со скоростью три километра в час, мешая движению моторикш, вылезают два амбала. В руках у одного из них… телефон со вспышкой. — Вы засняли?! — стон с асфальта. — Да! — по-армейски слаженно отвечают амбалы. — Тогда ловите его, дебилы! Ноги понимают, что нужно делать, прежде чем это соображает голова. Игнорируя усталость и пострадавшие ребра, Хуа Чэн бежит прочь. Прочь от долбанутого на всю голову мажора, который устроил не что иное, как засаду, от его головорезов. Прочь от всего того дерьма, в которое вляпался, еще не начав пить. Маски на лице больше нет. Видимо, тот псих сорвал ее, когда бросился с кулаками. Открыть лицо — вот, что было его целью. В спину доносится нескончаемый поток ругательств. Хуа Чэн слышит лишь обрывки: — … тебя… засажу, мразь! … мамка! … аборт!