благие знамения: драбблы

Азирафаэль не умеет готовить, поэтому он приносит Кроули обеды из ресторанов, в которые простым смертным нет хода, каждый раз чрезвычайно этого смущаясь. У Кроули есть фуа-гра, икра и устрицы, и он комично морщится, пробуя это все. Над морскими ежами смеется и рассказывает, как во Владивостоке их собирают по берегу, как мусор, и жарят в костре, когда совсем нечего жрать. Азирафаэль с поджатыми губами указывает, что у бедноты во Владивостоке вряд ли есть трюфельное масло, чтобы макать в него мякоть ежа, но пафос их ужинов немного сбавляет. Кроули мог бы сказать, что дорогой алкоголь на него тоже можно не тратить, хватило бы обычной водки, но он хочет, чтобы Азирафаэль продолжал с ним пить, и боится, что если он будет приносить водку, то Кроули будет выпивать ее слишком много, а Азирафаэль — слишком мало, и пропасть между ними будет увеличиваться, а не сглаживаться. (Когда в первый раз пришёл — не знал, куда сесть, куда встать, куда посмотреть. Бегал взглядом по темному прокуренному подвалу, и почти не смотрел на Кроули, как будто стеснялся. Стыдился. Выбивался из тесноты и разрухи в своем чистеньком приличном костюме, понимал это прекрасно и не знал, будет ли он тут уместен. А Кроули его увидел и вот совсем не удивился. Только подумал, как странно, свечей не зажигал, а стало светлее. — Вы меня как будто прям ждали, Анатолий Люциферович, — заметил тогда Азирафаэль. — Так и ждал, — Кроули пожал плечами. — Я ж у вас не первый. Азирафаэль комично распахнул глаза, потом отвернулся, вращая в пальцах крупную блестящую пуговицу на жилете. — Не понимаю, о чем вы... — Так когда Адама пинком под зад — того, вы же тоже его навещали. Хлопотали там чего-то... — Позвольте, у него было... такое положение... — Положение, предположим, было не совсем у него... ну не краснейте, мы же советские люди, мы выше буржуазных предрассудков про беременность до брака, — Кроули оскалил в ухмылке крепкие белые зубы. Он тогда тоже хотел помочь. Чувствовал ответственность, в некотором роде: Ева подавала идеи, Адам писал, а Кроули — подначивал показать редактору, мол, да кто из этих старых, лысеющих, тупых как пробки вообще поймет, какие заложены смыслы. Так и не придумал, чем. А там и без него. Помогли. Они, конечно, из Москвы уехали. В село какое-то. Адам в местный «Молочный вестник» фельетоны про доярок пишет, а Ева частушки по соседним селам собирает. Живут... Азирафаэль говорил, что через месяц-другой все забудется и можно будет вернуться. Кроули по глазам видел, что он сам в это не верит. Даже хотелось сказать, мол, вы не бойтесь, не вскроюсь и не сопьюсь, не дождутся. Сказал вместо этого со всей беспечностью, на какую мог быть способен: вот как раз и будет время, чтобы переписать роман начисто. У Азирафаэля загорелсь глаза.) Азирафаэль редактирует, и делает это безжалостно. Когда он возвращает листы с аккуратными пометками на полях, Кроули через слово хватается за сердце. Что значит, это утяжеляет текст, это звучит, как будто твою бабулю понесло рассказывать историю из юности, которую она забыла наполовину в своей деменции, а это можно понять только пьяным? Пусть значит пьют, перед тем как читать! Кроули бы оскорбился, если бы он не видел, как Азирафаэль читает. Это его второе любимое зрелище после того, как Азирафаэль ест, потому что Азирафаэль уходит в эти листы полностью, он вздыхает, всхлипывает, смеется, закрывает ладонью рот, закрывает ладонью глаза, как будто боится смотреть дальше, грызет наманикюренные ногти, торопливо проглатывает пару листов подряд, а потом перелистывает назад и заставляет себя перечитать еще раз, на этот раз тщательно. Кроули любит смотреть, как Азирафаэль читает, поэтому он точно знает, когда Азирафаэль дочитывает туда. Он захлопывает папку так мощно, что от хлопка поднимается пыль с пола. Вскакивает на ноги. — С ума сошел? Это никогда не напечатают! — Ты про ту главу, где демон смешивается с красными, потому что ему идет этот цвет, а ангела ставят к стенке с другими дворянами, и только когда демон щелкает пальцами... — Я не про это! — хотя очевидно, что не напечатали бы уже с этим, да что там, не напечатали бы еще там, где они прогуливались у Зимнего и спорили, это наши или ваши срежиссировали революцию, или еще раньше... — Я про... — А, — Кроули изображает на лице что-то скучающее. — Ты про ту часть, где демон его поцеловал? Азирафаэля, конечно, трясет от того, как беззаботно Кроули это говорит. Азирафаэль мечется по подвалу, запуская в кудри нервные пальцы. — Тебе это даже хранить опасно! Ты отъедешь куда следует, ты понимаешь? — Да ладно. Я там уже на госизмену понаписал, за это я отъеду сильно дальше... — Хватит! Я не буду участвовать в твоем медленном самоубийстве! Мне вообще не стоило с тобой путаться, ни в каком виде! — Путаться, — передразнивает Кроули себе под нос. Азирафаэль рывком выдирает из папки пачку опасных листов, заталкивает их комом в карман пиджака, выходит, на этот раз хлопнув дверью так, что с потолка осыпаются мелкие щепки. Одна падает Кроули в кружку с вином, и он вытаскивает щепку аккуратно двумя пальцами. Бросает в открытую печку. В печку, в которою Азирафаэль мог бы бросить листы, которые выбрал унести с собой. Кроули пьет, спит и ждет. Дрова в печке прогорают, и он ленится набрать новых, поэтому к тому дню, когда в дверь стучат, помещение уже выстудило за несколько ночей. Когда Кроули открывает, Азирафаэлю в лицо бьет холодным воздухом и сыростью, как из настоящей преисподней (Кроули всегда считал, что в аду будет холодно, сыро и плесневело). Вот тоже странно: не топил, а становится как будто бы теплее. Азирафаэль выглядит так, как будто эти дни не спал, не пил, не ел. И не брился. Круги под глазами такие, что Кроули хочется потрогать пальцами его лицо и сказать: брось ты так тревожиться, я того не стою. Он сдвигается молча, когда Азирафаэль протискивается мимо него в подвал, даже не кивнув в качестве приветствия. Бросает измятые листы на папку и достает из-за полы пиджака бутылку водки, из которой сразу щедро плещет в (немытую, но Кроули не стыдно) кружку. Кроули поднимает первую страницу. Он наизусть помнит, что там написано — эти диалоги звучали у него в голове слишком долго. «Мы не можем», говорит ангел, «нам нельзя», и он прав, он бесконечно прав, но демон все равно спорит, и выходит из спора победителем, конечно, потому что он, этот демон, он умен, хитер, соблазнителен, и у него всегда получается то, о чем нельзя даже подумать в реальности. Но это не важно. То, что говорил ангел — важнее. Кроули не хотел — не надеялся — переспорить на самом деле. Кроули хотел показать: я знаю тебя, до самой последней из твоих отговорок я знаю тебя. — Диалоги ужасны, — говорит Азирафаэль, глотнув водки и страдальчески от этого морщась. Кроули отвлекается на мгновение, чтобы найти на столе заветрившийся бутерброд с ливером, потому что это лучше, чем ничего. Азирафаэль принимает его благосклонно. — Семь листов одного и того же, по кругу, я сошел с ума уже на третьем. От скуки. Сокращай вдвое. А лучше на треть. — Он бы не смог уговорить его так быстро, — отвечает Кроули машинально, бегая взглядом по строчкам. Кажется, на этот раз Азирафаэлю было что сказать о каждой реплике, о каждом жесте, и все безжалостное, как будто он действительно правил текст, а не резал его по сердцу наживую. Может, именно поэтому. — Умоляю. Ты как будто совсем не знаешь своих же персонажей. Ангел вот настолько от того, чтобы упасть в его руки, начиная с первой встречи, ему не нужны долгие уговоры. — Он бы все равно спорил. Он не может не спорить, он из них двоих — разумная предосторожность, — возражает Кроули. — Выглядит так, как будто из них двоих он тюфяк, мямля, и, — Азирафаэль прикладывается к водке еще раз и зажевывает вкус сразу же с таким видом, как будто ливер ему тоже нужно бы закусить, — и трус. — Это не так, — Кроули совершенно нелепо заводится. — Он так заботится. Даже не о себе. Кто-то должен напоминать демону, о каких ставках идет речь. Ему слишком плевать на себя, чтобы он сам об этом думал. — О да. И ангел еще добавляет сверху, — Азирафаэль кривится, лезет в стопку листов, выхватывает один, в котором подчеркнуто даже не черным, а красным, потрясает бумажкой в воздухе. — Что это вообще такое? «Ты мне даже не нравишься»? Это писал член союза писателей... — ...бывший... — ...или школьник в записочке однокласснице? «Ты мне даже не нравишься»! — Кроули перехватывает лист, потому что Азирафаэль выглядит так, как будто вот-вот его сожмет снова, и бедная бумага этого не выдержит и распадется на клочки по линиям сгиба. — Он бы такого не сказал. — Очевидно, что он врет... — ОН БЫ ТАКОГО НЕ СКАЗАЛ. Азирафаэль никогда не повышал голоса — даже на собраниях союза, когда разошедшиеся поэты и писатели выходили из-под контроля, он хватался за колокольчик, но не пытался перекрикивать многоголосье. Окрик заставляет Кроули присесть — в буквальном смысле, на край продавленного дивана рядом с Азирафаэлем. Азирафаэль проводит ладонью по лицу, словно стирая с него что-то, и когда снова смотрит на Кроули — кажется трезвым и спокойным. — Даже он не мог бы врать себе настолько. Это самая глупая, самая выбивающаяся из характера вещь в этом тексте. Вычеркни. — Ладно, — соглашается Кроули. — Напиши что угодно другое, но не это. Он бы никогда не стал... он бы не посмел даже намекнуть, что его компания — не самая дорогая для него вещь в этом богом забытом мире. — Конечно, — кивает Кроули. — Вижу. Сглупил. Исправлю. Вот прямо сейчас, — он действительно густо вымарывает эту строчку и прямо поверх дальнейшего текста начинает переписывать диалог заново. Ему всё равно, насколько выстраданным казалось каждое слово еще вчера. Он сейчас перечеркнет весь роман, если так скажет Азирафаэль. Азирафаэль уходит домой только под утро — это не страшно, не в первый раз. Поцелуи под водкой горчат.