благие знамения: драбблы

Азирафаэль выходит из зала после очередного совещания с архангелами, все еще с этой приниженной улыбкой, от которой болят щеки — он ничего не имеет против шуток, но он ненавидит, когда он сам становится шуткой и ему еще нужно смеяться вместе со всеми, потому что в этой системе координат нет места для оскорбленно поджатых губ и захлопнутых дверей. И это не добрые шутки, не ехидные подколы в адрес его слабостей, на которые он может ответить по-дружески другими такими же — это шутки, которые указывают ему, где его место (не среди ангелов). Небеса один сплошной опен спейс без лишних помещений, но прелесть бытия верховным архангелом заключается в том, что если Азирафаэль ожидает увидеть дверь в туалет, она сама собой возникает слева от него, как в волшебной книжке. Внутри все та же белая плитка и безжалостный слепящий свет со всех сторон, но хотя бы здесь есть стены. Разница между тем, чтобы быть одному и в одиночестве — Азирафаэль испытал за эти месяцы так много второго и так мало первого, и хочется забиться в нору на следующие пару сотен лет. Здесь он один. Только его собственное бледное лицо, многократно отраженное в зеркалах. Шершавые обкусанные губы и поплывший от усталости золотой макияж, не скрывающий круги под глазами. Азирафаэль пускает из крана холодную (вероятно, святую) воду, опускает ладони под струю, смотрит себе в глаза. Время признать, что ты им не нравишься. Дело не в его политике, не в его предложениях, не в том, как шелушится кожа на обкусанных губах и бесконтрольно отрастают привыкшие к руке цирюльника кудри. Точнее, во всем этом, и ещё в тысячах других мелочей, из которых складывается он, целиком, как личность, если к ангелу применимо это слово. Он им не нравится, и это не то чтобы тяжёлый удар, это вообще не удар, это даже не новость. Он им не нравится — он вообще никому не нравится. Это никогда не мешало ему делать свою работу. Нужно только переждать пару (часов, дней, лет), взять себя в руки и продолжить. Он никому не нравится. Но это ведь неправда? Это не совсем так. Он не нравится многим людям тоже, никогда не умел нравиться, но с людьми проще. Сжимая-разжимая кулаки под струёй ледяной воды. он думает с циничностью, за которую ему бы похлопал сам Метатрон: людей можно обмануть. Люди коротко живут и мало чего видят. Пара крошечных чудес, немного брошенных на ветер денег, и ты становишься ангелом в их глазах. Но настоящие ангелы… Но это все еще неправда, так? Вода в кране очевидно чудесного происхождения. Обычная проточная вода не может быть настолько ледяной. Правда, с которой не может поспорить Азирафаэль, не может поспорить даже воображаемый Метатрон: Азирафаэль нравится Кроули. Ушли сотни, если не тысячи лет, чтобы принять этот факт. Азирафаэль искал подвох со всем старанием, как полагается хорошо обученному агенту, сначала чтобы гордо сказать — ага, злокозненный демон, я раскрыл твои планы, потом, с возрастающим отчаянием — чтобы понять, что Кроули нужно, чтобы тот продолжал к нему возвращаться. И он находил ответы, как верно подметил Шерлок Холмс, подстраивая факты под теорию, которую принял за правду: что Кроули нужны сплетни с небес, обмен услугами в рамках соглашения, прикрытие, галочка в списке побед, святая вода. Особенно святая вода. Но рано или поздно Азирафаэль говорил «нет» и со смерзшимися в ледяной ком внутренностями ожидал, что Кроули не вернётся, теперь-то зачем, но Кроули возвращался всегда, топоча ногами и испуская искры и клубы дыма, и с отвращением — к нему, к себе, ко всему этому миру, — притворялся, что не так уж ему было и надо, давай забудем и просто… продолжим как раньше. Помнишь тысяча девятьсот сорок первый? Азирафаэль невольно улыбается, даже сейчас. Он спас меня от дискорпорации. А еще? Он спас мои книги. Зачем? Просто так, отвечает Азирафаэль честно. Потому что у этого не было никаких разумных причин. Потому что Кроули мог спасти его от дискорпорации, видит Господь, он мог просто появиться, в любой момент, и не делать больше ничего, и Азирафаэль был бы счастлив его видеть и забыл бы все про их ссору. Зачем, повторяет этот голос, этот настырный голос, всегда задающий так много вопросов. Чтобы я не расстроился. Почему? — Потому что я ему нравлюсь, — говорит он вслух, еле шевеля губами, и даже этот шёпот в глубкой тишине, нарушаемой только шелестом воды в раковине, кажется ему чем-то запретным. И от этого шепота внутри словно прорывает дамбу. Азирафаэль ждал слез, но вместо этого по лицу расползается неудержимая улыбка. Он нравится Кроули. Смелому, умному, красивому, смешному, хитрому, обаятельному, соблазнительному, доброму Кроули. Из всех демонов, ангелов и людей в мире Кроули посмотрел именно на него и сказал: ты. Вот ты. Ты мне нравишься. Чьё мнение значит больше: Метатрона, который похож на каждого из священников, трогавших за коленки алтарных мальчиков, Майкл с её вечно поджатыми губами и подобранным носом, как будто от других ангелов несёт чем-то неприятным, Уриил, которые ударили его, грубо и по-человечески, Сандалфона — который Сандалфон — или Кроули? Кроули, который в одиночку способен обмануть небеса и ад? Который вдохновлял величайших творцов, от Микелянджело до Фредди Меркури, творить прекрасное? Который спасает невинных коз и детей и кормит уток в парке мороженым горошком? Который знает его, по-настоящему знает, а не как каждый из этих, которые даже не хотят узнавать — и которому нравится то, что он видит там, внутри? Одна улыбка Кроули стоит больше, чем все мнение небес, и на счету Азирафаэля миллионы этих улыбок. После ледяной воды пальцы красные, распухшие и болят. Он медленно сжимает и разжимает их, заставляя возвращаться кровоток, и бездумно, безумно улыбаясь. Я нравлюсь Кроули. Или нравился. Нравился? Думаешь, ты нравишься ему все еще? Вода выключается сама собой, только пара капель напоследок падают из крана. В этом проблема с голосами, задающими неудобные вопросы. Они никогда не останавливаются. Когда вы говорили в крайний (Азирафаэль избегает слова «последний» даже в мыслях) раз, было не очень-то похоже, что ты по-прежнему ему нравишься. Не думал, что у него есть порог терпения? Азирафаэль вспоминает этот диалог осторожно, высвечивая в памяти по кадрам, как старый диафильм. Было сказано много болезненных вещей, не так ли. Это не первая наша ссора, напоминает он. После прошлой тоже казалось, что это навсегда, и чем это закончилось? Ты думаешь, он втанцует на небеса как в церковь, со стопкой твоих любимых книг? Нет, возражает Азирафаэль. Ему и не нужно. Я сам вернусь и сам принесу ему… цветы, виски и что ещё он любит. Но я все ещё ему нравлюсь. Ты уверен? Да. Ты точно уверен? Точно-точно? Точно-преточно-пре-пре-пре… — Да, — говорит Азирафаэль, растирая ладони от болезненных мурашек. — Да, да и да. Да, я уверен. Голос в голове подозрительно молчит, выискивая слабое место в его броне. Азирафаэль поджимает губы и аккуратно наносит финальный удар, точечный и мощный, как залп ядерной боеголовки. — Кроули шесть тысяч лет каждым словом и каждым делом показывал мне, что я ему нравлюсь, и я не буду… оскорблять его, подвергая сомнениям, только потому что парочка коллег, которые мне даже не нравятся, не были добры ко мне на совещании. Шах и мат. Даже собственные мысли не могут с этим поспорить, потому что Азирафаэль может думать что угодно в свой адрес, но он физически не может принизить то, что делал Кроули, сделать вид, что это может быть не важно теперь, после шести тысяч лет медленной планомерной работы. Растертые руки горят и пульсируют, и Азирафаэль чувствует себя лёгким, в разы легче, чем должна позволять симулированная гравитация небес. Я ему нравлюсь, думает он, и едва не хихикает, как школьница, получившая на уроке записочку от мальчика. Я ему нравлюсь. Вы все — нет, ни в аду, ни в раю и только единицы на земле, а я нравлюсь. Он думает, что я… что я умный, способный, смешной, хороший и даже мерзавец (вы знаете, как сильно ему нравятся мерзавцы?). И мне все равно, что думаете вы, потому что есть он, и, и когда мы снова будем вместе, это все забудется, как страшный сон, и я расскажу ему вещи, которые вы мне говорили, чтобы мы могли посмеяться, но он не будет смеяться, он будет рычать и плеваться ядом и говорить, что поджарит каждого из вас на адском пламени, потому что никто не смеет так со мной обращаться, а я скажу, что мы не будем никого жарить, и он скажет, что я слишком добрый и он вообще не понимает, как кто-то настолько добрый мог ему понравиться, как будто я не нравлюсь ему именно поэтому… Дверь туалета медленно растворяется за его спиной. Шаг пружинит, как будто он идёт не по небесам, а приятным летним вечером по Уиткбер-стрит в сторону любимой пекарни, ещё немного и начнёт насвистывать что-нибудь из Шостаковича. Если ты нравишься ему так сильно, почему он сейчас не с тобой, спрашивает голос в голове. Азирафаэль сбивается с шага. Спрашивает без агрессии, с вежливым любопытством услужливого работника, обнаружившего дыру в спущенной сверху инструкции; и поэтому Азирафаэль тоже старается ответить без ненависти, злости и самоуничижения, а спокойно, как объяснял бы ангелу-новичку важные, но не очевидные детали жизни на земле: Ах, видишь ли. Он ненавидит небеса чуточку сильнее, чем ему нравлюсь я. Голос молчит, удовлетворенный ответом. Это не значит, начинает Азирафаэль мысленно — это не значит… вообще-то… как только я здесь закончу… я ему нравлюсь. Вот что важно. Голос молчит. Я ничего не спрашивал, намекает ему это молчание. Можешь не думать об этом. Мы уже вроде бы все решили. Ты ему нравишься, просто немного меньше, чем он ненавидит небеса. Это законченная мысль. Азирафаэль прокашливается, поправляет бабочку и бездумно продолжает шагать по важным архангельским делам, и достаточно ли пружинит его шаг, на небесах замечать некому.