Сближение

      На пятой минуте телефонного разговора Макс понимает, что с ним что-то не так.              Помимо раскладывающейся из-за похмелья головы.              — Что ты сделал? — спрашивает она.       — И почему это непременно я?       — Брось, Билли. Мы оба знаем, что это ты.              Он молчит. Опутывает телефонным проводом пальцы, пялится в окно, за которым холодно и мокро.              — Я всё испортил.       — О, — выдыхает Макс. — Хочешь, я приеду?              Она предлагает это часто, а он продолжает отказываться. Билли представляет, что она выполнит это обещание, заявится в их с Клейтоном холостяцкую квартиру, заставит горизонтальные поверхности яркими банками, принудит их убраться и приготовить себе потрясающий обед.              Клейтон опять будет ходить как пришибленный из-за мгновенной влюбленности, а Билли будет злиться и крутить пальцем у виска: у Макс уже год длится последний роман. Он уверен, что скоро она выйдет замуж. Осчастливит бедолагу, с которым встречается. Билли с ним даже знаком и, пусть это явно не то, чего на самом деле достойна Макс, она счастлива.              — Ты ничем не поможешь.       — Я могу дать тебе несколько подзатыльников. Ты уверен, что мне не стоит…       — Уверен. Кстати… ты… ты как вообще поняла?       — Я знаю тебя как облупленного. Я подозревала, что всё слишком хорошо и что-то обязательно случится. А ещё… твой счастливый голос — не то, как ты говоришь сейчас, Билли. Ты уверен, что тебе не нужен совет? Или подзатыльник? Я могу попросить твоего соседа…       — Спасибо, Макс. Но у него не так хорошо поставлен удар.              Билли уверен, что Клейтон сделает ради неё всё. Даже решится на подзатыльник. А ещё Билли уверен, что подзатыльником сместившийся внутри мир не поставить на место.              Мир, от которого он сам же отказался.              — Чувак, — Клейтон осуждающе качает головой, в очередной раз говоря Уиллу, что Билли нет дома. — Ты разбиваешь мне сердце.       — Не только тебе.              Его преследует этот взгляд: в нём осуждение пополам с понимаем.              Макс звонит чаще, но Билли не всегда поднимает трубку, подозревая, что звонить может Уилл. И да, Уилл всё понимает уже на второй день. Перестаёт оставлять сообщения, как дома, так и в автомастерской.              По ночам Билли сводит с ума Клейтона кошмарами, а на работе лажает чаще обычного. Ожидаемое повышение уходит в руки другого. Билли не чувствует по этому поводу ничего: он потерял больше, чем надежды выбраться из нищеты.              Или нет.              Он отказался от большего.              У него нет ни одного оправдания.              У него сотни оправданий.              На третий день после трусливого побега из квартиры Уилла он тащится в галерею, где всё ещё вывешены дурацкие картины. До закрытия пялится на полотно Поллока с чертовым сближением. Чувак точно знал, что Билли чувствует. Билли не знает о нём ничего, но подозревает, что Поллок был таким же мудаком, как он сам.              Ещё бы он смог оставить среди беспорядочных брызг красок ответы, которые нужны Билли… Но он не мог, конечно. Или Билли настолько тупой, что так и ничего не понял.              Последнее, на что решается Уилл — прийти на баскетбольный матч.              Билли отыгрывает тайм.              Игра не приносит обычного адреналина. Ощущения заморожены и поставлены на стоп, между событиями и реакцией долгая пауза. Билли упрямо выкладывается в каждом движении, зная, что после будет сходить с ума от боли. Пульс подскакивает до ненормальных высот, постоянно кажется, что минутой-другой его вывернет наизнанку съеденными в прошлом химикатами.              Ну, Билли и прежде тошнило от самого себя.              Это ненормально, но к этому можно привыкнуть.              А потом он замечает Уилла, сидящего на скамье.              Тот выглядит нехорошо, но явно лучше, чем Билли. И это… это нормально, так? Билли не хотел бы, чтобы его мудацкий поступок что-то изменил в Уилле, сломал Уилла. Билли достаточно ломать себя в каждую секунду гребанной жизни.              Уилл смотрит на него с нечитаемым выражением лица, но Билли упорно игнорирует этот взгляд. Это чувство. Это желание здесь и сейчас подойти к Уиллу, упасть перед ним на колени, и не вставать, пока Уилл не простит, не позволит встать, не коснется рукой, не убедит, что Билли — мудак, но не конченный мудак, что они вместе поговорят, вместе справятся…              Билли выходит на второй тайм, убеждая тренера, что сможет.              А после сидит в раздевалке, чувствуя волнами подступающий обморок, вспоминая взгляд Уилла, думая, что нужно было сдохнуть еще в 85-м, чтобы не ощущать этой черной воронки внутри.              Но та не просто внутри. Она медленно и неотвратимо разворачивается, разрушая всё до основания.              От окончательного падения его останавливает голос тренера — худого старика, не так уж и шарящего в любительском баскетболе.              — Эй, — говорит старик. — Не знаю, что с тобой происходит, но ты бы завязывал с этим.       — Ты не знаешь, что происходит.       — Зато ты знаешь. И точно знаешь, как завязать. Даже если тебе не нравится тот путь, тебе нужно прекратить это, чтобы после вернуться.       — Вернуться?       — Останешься в этом же состоянии и будущего не будет.       — Много ты знаешь.       — Уж побольше тебя. Я воевал. Я видел глаза смертников. Ты не на войне, а взгляд у тебя такой, будто ты смирился со скорой смертью. Будто ты жаждешь её больше всего остального.              Билли бы посмеялся, но старик чертовски прав.              Это выходит ещё более жутким, ведь старик не знает, о чем говорит.              После тренировки, едва не закончившейся инфарктом, Билли едет к океану. У воды, отражающей огни другой части города, ему всегда становилось легче. Шум волн омывает память. Билли слышит голос другого Уилла, ещё мелкого пацаненка, который просиживал у постели умирающего от изнаночной твари.              Тот Уилл просил не сдаваться.              Тот Уилл не знал, чем отплатит Билли за его доброту.              Билли ненавидит себя даже больше, чем прежде. И мучительно думает. Что он может сделать? Отказаться от Уилла? Вернуться к Уиллу? Уничтожить Уилла? Положиться на Уилла?              Варианты одинаково вероятны, стоит ему поддаться этому желанию, этой потребности.              Вечерние часы не приносят спокойствия. Выпивка горчит, и в баре Билли, пьющий несколько вечеров подряд, удивляет бармена, заказывая ебучий зеленый чай, который цедит по глотку в течение нескольких часов, хотя у него завтра полноценная смена и от усталости он едва стоит на ногах.              Хочется курить.              Хочется сдохнуть.              Клейтон закатывает глаза, когда Билли оказывается на пороге их квартиры.              — Чувак, ты расстроишь сестренку, — бормочет он, помогая дойти Билли до спальни.       — Я даже не пьян, — хмыкает Билли, чувствуя, как чай бурлит в желудке.       — Вот именно. Вот именно, чувак.              Билли пытается заснуть при открытом окне. Звуки города тревожат, а не усыпляют, как обычно. Мышцы ноют и болят, как перед июлем, а чертовы простыни пропитаны потом. В собственном теле неуютно. В собственной голове тесно.              Следующий день проходит в каком-то тумане, и вспышки жуткого сна возникают в мозгу сами собой.              — Ещё раз явишься в таком состоянии и тебя уволю к чертовой матери, — предупреждает Эд. У Билли чешутся кулаки его ударить, но тот, в общем-то, неплохой мужик. И советы обычно даёт дельные.              Билли обманывает себя тем, что просто посидит у дома Уилла. Вероятность встретить того поздно вечером невелика. Нормальные люди, не Билли, ложатся спать, читают книжки, целуют детей и жен и желают им добрых снов.              Вспомнить бы, когда Билли видел в последний раз добрые сны. Хорошая ночь — когда он просыпается, не помня того, что снилось.              Сейчас хороших ночей нет.              Дело ведь не в том, что Билли — долбоеб, который отказывается от единственного помогающего ему лекарства.              Или в том?..              Он сидит в машине, глядя на собственные руки на руле. Он должен уехать. Должен отпустить. Должен смириться.              Должендолжендолжен.              Когда Уилл открывает пассажирскую дверь, Билли не дергается, хотя мог бы. И на Уилла не смотрит, хотя хотел бы.              Уилл выглядит… хорошо. Лучше, чем Билли.              Это правильно. Так и должно быть.              Уилл молчит — и так быть не должно.              Лучше бы он кричал. Смотрел с презрением. Спрашивал, что случилось. Обвинял. Ненавидел.              Но Уилл молчит. Смотрит куда-то в сторону Билли, но не на Билли.              — Тогда, в Хоукинсе, — говорит Билли тихо, хотя не планировал начинать первым, — когда я был полным долбонатом и чуть не убил Стива… я был влюблен в Стива по уши. И я ненавидел Стива за это. И моя ебучая энергия находила выход только в ублюдском поведении по отношению ко всем, кто был мне по-настоящему дорог. Я был зол, я пил, я прожигал жизнь, чтобы хоть как-то заглушить чувства, с которыми не умел справиться.              Слова даются с трудом и Билли думает, что ему лучше заткнуться. Одновременно он до ужаса боится, что Уилл его прервет. И всё, что он должен сказать, всё, что должен был сказать давно, ещё до того, как в первый раз поцеловал или прикоснулся к Уиллу, застрянет внутри. Пока он не дойдёт до точки кипения и опять не наворотит хуйни…              Уилл по-прежнему считывает его эмоции и ощущения. Уилл молчит. Продолжает смотреть куда-то в сторону. Не шевелится. Не дышит, наверное.              Билли тонет в нежности, в чувстве вины и вновь возвращающемся страхе.              Все уходили от Билли.              Уилл тоже уйдёт.              Билли заставит его уйти.              — А потом появилась та тварь. И она была в сотни, в тысячи раз злее. Она сожгла мою злость, перекопала грязные секреты, а потом оставила меня подыхать от съеденных химикатов. От осознания того, что я творил. Я до сих пор помню каждого, кого ему отдал. Мне снится, что мои руки по локоть в крови. И кровь горячая, и мне кажется, что я хочу попробовать её на вкус. Потому что тварь ещё внутри, и яд её превратил меня в похожего монстра.              Или не просто похожим, а сразу в монстра, которым Билли и являлся всю сознательную жизнь.              — Поэтому тебе лучше держаться подальше.              Билли ненавидит себя за то, как неуверенно это говорит.              Уилл молчит.              Вроде бы всё уже сказано, и этого всего должно хватить на несколько расставаний — ведь это оно и есть, правда?              — А ещё мне страшно, — говорит Билли. — Потому что я уже прежде испытывал что-то подобное. И последствия этого почти убили меня. Превратили меня в чудовище. Я не хочу проходить через это опять.              Когда-то Уилл сказал, что больше не хочет боли.              Они говорят об одном и том же одинаковыми словами.              — Мне тоже страшно.       — И ты всё равно хочешь попробовать? Со мной? С мудаком?       — Однажды ты предположил, что мне нравятся мудаки.       — И ты сказал «нет».       — А ты уже не такой уж и мудак. И ты не попытался разбить моё лицо, как…              Имя «Стив» он так и не произносит.              Билли ему благодарен. Не только за это непрозвучавшее имя.              — Ну, у меня был тяжелый период восстановления в больнице, в которой врачи в белых халатах полоскали мой мозг разговорами… Иногда мне кажется, что они делают это до сих пор.       — Возможно, в этом был их план.       — Нужно было поджечь больницу сразу после выписки.       — Не думаю, что это что-то бы изменило.              Билли не может понять, почему говорить с Уиллом почти так же комфортно, как и молчать.              Так не должно быть.              Уилл должен был возненавидеть его!              Должен. Должен! Должен?..              Уилл не выглядит так, будто возненавидел его.              — Мне кажется, нужно ответить только на один вопрос, чтобы решиться на что-то.       — Да? И какой же? — Билли заинтригован.       — Чего каждый из нас боится больше. Попробовать и, возможно, потерпеть неудачу. Или пожать друг другу руки сейчас и никогда не встречаться.              Билли пытается представить оба варианта.              Прочувствовать их во всем теле, как учила грёбанная мисс Элви.              — Я попробовал второй вариант, — говорит он, сжимая руль. — Меня хватило на четыре дня.       — Для меня они были адом.       — Я знаю, что я — мудак, и так поступать нельзя. И мне тысячу раз хочется пообещать, что я не буду так делать…       — Но ты будешь?       — Если опять испугаюсь этого…       — Этого?.. Прости, я, наверное, не должен спрашивать, а ты — отвеч…       — Я думал, что влюбляюсь в тебя.       — О, — выдавливает Уилл, побледнев. — Звучит паршиво.       — Потому что пиздеж. Влюблялся я в тебя ещё вначале, когда ремонтировал ту убитую тачку. Сейчас я в тебя по уши. И эта, блядь, нежность… я в ней чуть не утонул в ту ночь.       — Билли…       — Ты ничего не должен говорить. Это из тех тараканов, которых не удалось переловить врачам.       — Но я…       — И это блядское чувство подстегнуло меня убраться. Сделать тебе больно. Чтобы позже ты не увидел рядом с собой психически и эмоционально больного человека, когда стало слишком поздно.       — Слишком поздно? Это когда?       — Не знаю. Когда найти кого-то другого стало бы гораздо сложнее…       — То есть ты думаешь, что мы состаримся вместе, а потом я прозрею?       — Это не совсем то, что я сказал…       — Но по смыслу выходит так. Даже через десять или пятнадцать лет я смогу кого-то найти. Если захочу. Но… даже если так, я… я не хочу искать кого-то другого.       — …Правда?       — …Ну… мне нужно освежить память.              Поцелуи с Уиллом в машине прямо перед домом — не лучшая идея. Билли помнит об этом и отрывается от губ с трудом. Уилл дышит даже тяжелее, чем он сам.              — Да, — бормочет Уилл с улыбкой, — мне это подходит.              На ставшем родном матрасе с включенным ночником, который теперь стоит на тумбочке, Билли пытается понять, как отказался от этого: Уилл выгибается дугой, трется о его бедро… от возбуждения темнеет в глазах, пальцы не справляются с мелкими пуговицами и ткань трещит резко и противно, как и нервы Билли, натянутые до предела. Горячий язык Уилла скользит по ключицам, а его задница в ладонях — то, для чего были созданы эти ладони. Контрасты ощущений, холодные руки Уилла в волосах, внутри и узко, и горячо, и Билли пытается быть осторожным, особенно вначале, но шепот «Билли, пожалуйста, блядь, быстрее» сносит нахрен последние ограничители.              И стоны-всхлипы круче музыки, а вспышка оргазма и последующее опустошение заставляют пересмотреть собственную жизнь и одновременно нежиться в пустоте.              Билли размазывает сперму Уилла по впалому животу сначала дрожащими пальцами, а затем вытирает полотенцем. Уилл не может пошевелиться, отголоски оргазма бьют по нему сильнее, потому что он кончил чуть позже от уверенной руки Билли. После несдержанного укуса в плечо.              — Не думал, что тебе такое нравится, — бормочет Билли, приведя их обоих в какое-то подобие порядка.       — Я, может, и сам не знал.              Притянутое для объятий тело теплое и безвольное, Уилл наполовину погрузился в сон, и Билли представляет на его запястьях и лодыжках веревки и готов возбудиться снова.              Но он тоже устал. Его нервы обнажены и ещё бьются током. К тому же, Уилл рядом. И пока никуда не торопится уйти. Билли целует его в затылок и улыбается.              …              Этой ночью ему не снятся кошмары.