Этого не будет

— Ого, не думал снова увидеть этот стиль, — Кио навис над картиной, которую Соби рисовал, расположившись на полу в мастерской. Соби предпочитал работать в тишине и одиночестве, отдаваясь полностью своим чувствам и напитывая ими холст, но за годы совместной учёбы в университете он так привык к деятельному соседству Кио, что теперь совсем не напрягало делить с ним одну студию. Вообще-то Кио умел вести себя тихо, когда сосредотачивался на собственных заданиях, но никогда не упускал возможности прокомментировать картины Соби. — Что ты имеешь в виду? — Твой старый стиль, — пояснил Кио и, достав изо рта конфету на палочке, чуть ли не ткнул ей Соби в лицо. — Бабочки! — Не сказал бы, что это повод для такой бурной реакции. Во времена учебы у Соби было мало возможности уделять время просто рисованию для души, позже, когда он стал рисовать иллюстрации для издательства, брал художественные проекты в сотрудничестве с дизайнерами, времени на искусство ради искусства стало больше, но что тогда, что сейчас самые его эмоциональные работы не обходились без этого штриха — тонкие, яркие крылышки во всей полноте своего природного изящества. Нельзя было назвать бабочек его фирменной особенностью, ведь рисовал он много и разное, только такие слишком внимательные наблюдатели, как Кио, чертили за ним эту тонкую линию, проходящую через года его творчества сквозь изменения и профессиональный рост. — Нет-нет, я про твой агрессивный стиль. — Агрессивный? — Соби с сомнением глянул на полупрозрачные линии, воздушными лентами ложившиеся на тонкую бумагу. — Или лучше казать: злой? — Кио сунул конфету в рот, задумчиво ворочая её туда-сюда. — Ты так рисовал на первых курсах, когда я впервые увидел твои картины. Как там говорил Ода-сенсей? «Ты обращаешься слишком грубо с такими изящными линиями». Сенсей считал — это потому что ты был ещё не слишком опытен, не успел впитать философию традиционного японского искусства. Но у меня была другая теория на этот счёт. — Ну разумеется. — Тогда ты ещё не научился держать себя в руках, — поделился Кио. — Иногда ты кажешься каменной статуей, клянусь, но я-то тебя знаю, ты чувственный мужчина. Соби не сдержался и закатил глаза. — Ты и тогда выглядел, как слишком скупой на эмоции человек, но в том, как ты работал с кистью, было что-то живое. Ты сказал однажды, что ненавидишь бабочек за их хрупкость и красоту, и с годами ты научился удивительно тонко препарировать это своё чувство, но шесть лет назад ты его просто выплёскивал. — Тебе бы статьи писать с твоим богатым воображением, — Соби вновь взял кисть, но теперь уже не был так уверен, что хочет завершить сегодня то, что начал. — Вот и напишу! Сразу после твоей новой выставки, почему бы нет. Кио отошёл на свою половину мастерской, оставляя Соби одного. Последнее время он сам брал в руки кисти всё реже, с головой погрузившись в цифровую живопись, и хотя для работы с ней не требовалось много пространства, Кио всё равно притащил свой компьютер и планшеты сюда, жалуясь, что дома просто не может сосредоточиться. Соби подозревал, что Кио не любил одиночество. — Я влюбился в твои работы с первого взгляда, — признался он из своего угла. — Все наши однокурсники думали, что ты неприступный зазнайка и задрот, слишком воспитанный аристократишка или высокомерный художественный гений, и боялись с тобой знакомиться. Ты был так почтительно вежлив с учителями и надменно холоден с девушками, что аж зубы сводило. Я, признаться, тоже так о тебе думал, но решил, что это неважно, если в душе у ледяной глыбы такие чувства. И вообще-то оказался прав! Но ты, конечно, слишком закрытый тип. — Меня воспитывали в строгости. — Да, я понимаю, — закивал Кио, щёлкая компьютерной мышкой. — Тяжело расти без родителей. Твой сенсей тебя явно не баловал. Кио ничего не знал об их отношениях с Рицу. «Ты проверяешь границы допустимого, я понимаю, — говорит Рицу. — И я готов обрисовать тебе эти границы очень чётко». Соби стоит перед ним, прямой, как доска, вытянув вперед руки, и ловит взглядом капли, что собираются медленно на кончиках мокрых волос Рицу и падают вниз, впитываясь в ворот рубашки. Деревянная линейка, тонкая и длинная, бьёт по ладоням резко, заставляя Соби поморщиться. Когда она попадает по пальцам, он даже дёргается. Красные следы ложатся на ладони горячими полосами, перекрывая друг друга, кожу жжёт, но Соби быстро привыкает, ловя отголоски расслабления. Это совсем не так больно, как удары кнута или плети, стоит ли это назвать наказанием или можно получить удовольствие? Но дело не в боли, не в инструменте и даже не в том, что это имитация наказаний для нерадивых школьников. Весь смысл в том, как Рицу смотрит на него и как говорит. Они оба полностью одеты, и волосы Соби почти сухие, но пятнадцать минут назад он прокрался в душ к Рицу. Не стал размениваться на попытки мокрых поцелуев, а сразу опустился на колени и, уцепившись за его бёдра, потянулся к нему ртом. Он видел, что смог заинтересовать, но как всегда, был остановлен. «Выйди. И жди». Без очков, с мокрыми волосами, струящимися по шее, окутанный паром душевой кабины, Рицу бесконечно притягательный. Нежный, но зябкий, как утренний туман. Он щурит глаза подслеповато, отчего его резкая холодность кажется чуть более человечной. Но тон не оставляет вариантов: между «выйди» и «жди» точно стоит «оденься», а не то, о чём хочется мечтать. Соби на минуточку задумывается, не залезть ли в постель сенсея, чтобы ждать его там, но понимает, что за это его просто накажут голым, вот и всё. «Вытяни руки, ладонями вверх». Почему между ними только так? Почему только боль? Это ведь не издевательство и не просто побои. Это сексуальный контакт, даже если совокупления как такового ни разу не было, это агония и экстаз, это близость их тел и душ. В этом контакте Рицу так откровенен, что у Соби не остаётся сомнений: они — любовники. Соби тихо шипит от боли, ладони и пальцы режет и жжёт, но если вдохнуть глубже, ещё заметный запах шампуня обволакивает лёгкие, и среди боли можно отыскать память ощущений чужой кожи под пальцами, тазовых костей, лёгших в ладони. Соби смотрит на волосы Рицу, потемневшие от воды и тяжёлые, хочется придвинуться ближе и втянуть мокрые кончики в рот, собирая с них капли. — Но он хотя бы не пытался женить тебя в тринадцать, — продолжал болтать Кио, припоминая дикие на его взгляд традиции собственной семейки. — Договорные браки это уже прошлый век, я считаю. Соби пропускал половину его слов мимо ушей. Он обмакнул кисть в карминовые китайские чернила, но не тронул бумаги, уставившись в высокие окна, по которым в солнечных лучах сползали блестящие капли дождя. Через час-другой кто-то из них победит — солнце или тяжёлый осенний ливень. — Так что с тобой происходит? — спросил Кио, внезапно возвращаясь к началу разговора. Соби отложил кисть. Он не замечал, не замечал бури в своём сердце, но теперь, глядя на картину перед собой, хотелось подхватить маленькую пиалу с разведённой в ней краской и выплеснуть на незаконченный рисунок. Не дождавшись и намёка на ответ, Кио вновь повернулся к нему, недовольно нахмурившись. — Это Сеймей, да? — спросил он. — Он опять что-то сделал с тобой? Соби усмехнулся и покачал головой. — Сеймей уехал, ты же знаешь. — О, эта змея тебя и за тысячи километров с поводка не спустит! Что он сделал? Велел тебе спать на стёклах? Надел на тебя пояс верности? — Господи, Кио, у тебя абсолютно больная фантазия. Тот в ответ только фыркнул. — С тобой что-то происходит, я вижу, — тихо пробормотал Кио. — То ты улыбаешься, пялясь в телефон, то зависаешь, будто проваливаешься в другой мир. Плохо спишь. Не отпирайся, твои круги под глазами за стёклами очков не скрыть. Обычно без Сеймея в таких делах не обходится. Соби не стал говорить, что на этот раз Сеймей был не при чём. Ну или почти не при чём. Улыбки предназначались Рицке, а бессонные ночи вскрывали раны прошлого. И пускай первое в его жизни действительно появилось по воле Сеймея, раны на душе Соби были всегда, просто не стоило сдирать пластырь с них так скоро. На минуту Соби вдруг задумался: зачем на самом деле Сеймей велел ему заботиться о Рицке? Хотел размягчить его засохшее сердце искренней дружбой с этим мальчишкой, чтобы новая боль ложилась в него глубже? Или желал напомнить о связи, что тянулась в прошлое тонкой нитью, что Соби никак не мог отпустить? Сеймей не мог знать всей правды о нём и Рицу, не мог рассчитывать в самом деле на их случайную встречу, не мог предугадать, как чужой взгляд поверх очков всколыхнет всё, что Соби давно и тщетно пытался зарыть. Не мог же? За окном загрохотало, и небо вмиг заволокло грузными тучами, стало темно, будто кто-то выключил свет. Дрянная погода для рисования.