Этого не будет

Сеймею шёл снег, белый, колючий, холодный. Красивый. Он лежал на плечах его пальто и таял на ресницах так трогательно, что хотелось продержать его на пороге ещё немного, но Соби, конечно, не стал. Сеймей не сообщил о своём приезде, он вообще мало беспокоил Соби за время этой стажировки, как будто отпустил с поводка. Рицка рассказывал, что Сеймей приезжал на новогодние праздники, но ему даже не позвонил, только прислал сообщение с праздничными поздравлениями и весёлым смайликом, и теперь, глядя, как тот снимал пушистый шарф и поправлял волосы, Соби пытался понять, скучали ли они друг по другу. За все четыре месяца он почти не чувствовал ту жажду, что толкала его к Сеймею, даже одиночество стало стираться, а в мыслях чаще был кто-то другой. Всё дело было в том, что Соби ждал, он умел ждать, проваливаться в это ощущение и плыть, почти не чувствуя собственного тела, а знание, что он выполнял поручение Сеймея изо дня в день, примиряло с тем, как исчезали с тела всяческие следы их близости. В какой-то момент ждать он почти перестал. Но стоило Сеймею снять пальто, и знакомые запахи зелёного чая и ненавязчивого парфюма потянули Соби назад в тот мир, где у него не было других желаний, кроме него. Показалось, будто две параллельные вселенные — где Сеймей был и где его не было — накладывались друг на друга, размазывая и замыливая яркую осень и мягкую зиму, улыбки с фотографий и дожди, разговоры, которые звучали неправильно, и поцелуи, которые он выдумал. Только имя Рицки, упомянутое в разговоре, раз за разом выдёргивало Соби на мутную поверхность, напоминая — не выдумал. Сеймей вёл себя, как обычно, рассказал немного о поездке и даже привёз сувениры, присел за стол, пока Соби заваривал чай, и не торопился устанавливать новый график свиданий. Он выглядел немного иначе, будто теперь, допущенный к другой части его жизни, Соби имел право смотреть на него целиком. На настоящего Сеймея, чьи истории о брате не похожи на выдумку, а смех кажется куда более реальным. Это странным образом заставляло Соби верить, что и он для Сеймея был настоящим. — Рицка постоянно о тебе говорит, — сообщил Сеймей, медленно обходя комнату, словно искал, не изменилось ли тут что. — Если б я не знал его так хорошо, подумал бы, что он влюбился. Ты его покорил. — Он чудесный мальчик, — отозвался Соби. — С ним было легко. Сеймей согласно кивнул. — Он со всеми такой, отзывчивый. У него есть подружка, Юико-тян, такая дурочка, но у него и на неё хватает терпения. — У тебя же хватает терпения на Нисея. — Как грубо, Соби, — засмеялся Сеймей. — Не будь таким заносчивым, Нисей этого не заслужил. Чего там заслужил Нисей, думать не хотелось. Не хотелось думать, как прошли для этого засранца те четыре месяца и что значила для Сеймея их разлука. Соби смотрел Сеймею в спину, следил за движением рук, за прядями волос, щекочущими белую шею, и думал лишь о том, как это было для него самого. Желания оказались словно поставлены на паузу, заморожены в куске льда, но другие чувства продолжали жить и тревожить сердце. Хотелось, чтобы Сеймей наконец растопил этот лёд, а всё остальное смыло половодьем. Представить это было легко, как прежде: нет иных чувств, кроме падения в пустоту, нет никого, кроме Сеймея. Чужие взгляды, чужие слова — радующие, болезненные, не важно — Сеймей отнимет. Соби вдохнул глубоко и резко, а выдыхал через усилие, сдерживая себя, чтобы унять внутреннюю дрожь. — Сеймей, я хочу всё прекратить. Атмосфера привычной рутины треснула, рухнула, как разбитая вдребезги стеклянная перегородка. Сеймей замер, не успев опустить жалюзи на окне до конца, и эта минута тишины била во всё тело учащенным пульсом. Но потом Сеймей очнулся, мягко и неторопливо опустил полупрозрачную гармошку до самого подоконника и повернулся. Соби смотрел на него, едва сдерживая порыв отвести взгляд. — Кажется, я задержался слишком долго, — улыбнулся Сеймей, подходя ближе, — и тебе стало одиноко. Так соскучился? Воздух между ними обретал плотность и растягивался, вибрируя. Все четыре месяца Соби не был один, как никогда не случалось ранее, но в одном Сеймей был прав: его поглотили чувства, что мучили всегда, и их нужно было оборвать. Соби упрямо уставился в тёмные глаза. — Я поддался ему, — признался он. Не стоило объяснять, о ком шла речь и о чём. Было ясно, как божий день: Сеймей отправил Соби в Академию не просто так, он рассчитывал сделать больно, и неизвестно, какого финала он ожидал — что Соби порвёт с ранящим прошлым раз и навсегда или порежется о него так сильно, что только Сеймей сможет заменить собой эту боль. В общем-то это было неважно, ведь итог один. — Получается, я ошибся, — хмыкнул Сеймей весело. — Ты соскучился не по мне. Изменил мне, значит? — Нет, я не… — Соби не смог подобрать нужных слов, чтобы описать то, что произошло между ним и Рицу, но «изменил» вписывалось в картину подходящим штрихом, несмотря на то, что у них с Сеймеем никогда не было запретов на контакты на стороне. Очевидно, это не касалось Минами Рицу. — Ты спал с ним? — жёстко оборвал Сеймей. — Нет. — Он прикасался к тебе? — Нет. — Послушай, Соби, — начал Сеймей вкрадчиво, медленно обходя его и останавливаясь за спиной, — я понимаю, что тебе нужен секс. Я никогда не запрещал, можешь трахаться с кем хочешь, даже с Минами. Но на этом всё, другому ты не смеешь подчиняться, понял меня? Ты мой. Я не отдам тебя никому. — Ты отдал меня Нисею, — напомнил Соби. — О, собираешься играть со мной? — от голоса Сеймея по спине побежали мурашки и противная липкая капля пота скользнула между лопаток. — На колени. Соби подчинился мгновенно, падая на колени прямо там, где стоял. Это был почти рефлекс, и секундное облегчение рухнуло на него, оглушая, прежде чем он напрягся вновь, наблюдая за Сеймеем, неторопливо нарезающим вокруг круги, словно акула. Но внезапно тот остановился и, наклонившись, расстегнул ремень на брюках Соби, выдернул его из шлёвок и снова вернулся за спину. Минута застыла в неясном ожидании: что Сеймей сделает, какой последует приказ. Но приказа не было, и Соби, поддаваясь скорее собственному соблазну, чем желаниям Сеймея, отвёл руки назад, сцепляя их за спиной. Ремень обхватил их простой двойной петлёй и туго стиснул запястья, врезаясь в кожу. Позвоночник натянулся струной и жаркий трепет пополз по телу, дыхание участилось. — Тебя стоило бы наказать, — произнёс Сеймей, вновь обходя его и останавливаясь напротив, — однако, ты был честен, потому я тебя прощаю. Но кажется, ты забыл, кому принадлежишь, а мне нужно, чтобы ты запомнил это навсегда. В его руке появился небольшой складной нож и лезвие неприятно блеснуло в искусственном освещении. Сеймей шагнул ближе, острый кончик ножа подцепил верхнюю пуговицу рубашки, срезая её. Тихий стук, с которым та катилась по полу, отбивал в виски маленьким молоточком. Избавив Соби ещё от нескольких пуговиц, Сеймей присел рядом с ним и распахнул ворот рубашки. Холодное лезвие коснулось груди плашмя, не раня, но обжигая страхом и напряжением угрожающе остро. Сеймей повёл тупой стороной ножа по шее вверх, очерчивая кадык, заставляя Соби приподнять подбородок, а потом вниз, опасно ныряя в ямку меду ключиц и останавливаясь под ней, касаясь кожи самым остриём. Кольнула боль и Соби почувствовал, как маленькая капля крови наливается под тонким жалящим кончиком. — Это будет не просто шрам, это будет символ. Есть пожелания или мне оставить подпись? — Сеймей, я хочу свободу. Слова давались с трудом, собственное тело мешало выдавливать ненужные звуки. Предвкушение острой боли от ножа дрожало под рёбрами, запястья ныли, а чувство беспомощной лёгкости кружило голову. Соби уже плохо понимал, зачем боролся, зачем противился. Это желание что-то изменить съедало его изнутри и причиняло такие страдания, что теперь в противовес ему ощущать коленями холодный пол, а кожей опасную близость лезвия хотелось бесконечно. Отдаться в чужие руки, которые всегда знали, что делать с этим телом. — У тебя её нет, — холодно отрезал Сеймей. — Откажись от меня, — последнее слово уже походило на стон. — Ты нужен мне, Соби, — Сеймей ласково коснулся его щеки, всего на мгновение. — А я нужен тебе. Я не отпущу тебя. Сеймей вновь переключил внимание на нож. Задумавшись лишь на секунду, он резко повернул лезвие и вычертил им быструю, короткую вертикальную линию. Порез был совсем неглубоким — лёгкий, поверхностный, как от листа бумаги — но ошеломляющее новое чувство удалило в голову взрывом красного пламени, накрывшим тело, и Соби не сдержал болезненного всхлипа. Сеймей тут же сделал ещё один крошечный горизонтальный надрез, подцепляя это чувство на крючок и не позволяя Соби остыть, погружаясь в волну расслабления. — Сеймей, нет… Сеймей отнял нож от его груди и взглянул на окровавленное лезвие. Только заметив на идеально отполированной поверхности собственную кровь, Соби наконец ощутил, как нежно и трепетно скользнула по его груди первая капля, дыхание сорвалось. Сеймей внимательно смотрел в глаза, удерживая зрительный контакт и заставляя цепляться за реальность. — Ты знаешь, как меня остановить, — сказал он. — Если действительно хочешь. Соби молчал и не шевелился, почти не дышал, борясь с собственными эмоциями. Ему было страшно, наверное, впервые в жизни он так боялся оставаться с Сеймеем наедине, и дело было вовсе не в том, что у того в руках был нож. Соби чувствовал острое противоречие внутри; осколки, на которые он был разбит давным давно, цеплялись друг за друга шершавыми краями, и если раньше казалось, что Сеймей разрушал его, выдавливая опору под этой шаткой грудой, то теперь Соби думал, что тот создаёт из него что-то иное. То, чем Соби не захочет быть, то, что утонет в чужой власти. Это было так пугающе и вместе с тем так заманчиво, что необходимость выбора, собственной воли рассеивалась, словно туман. Соби не сказал ни слова, только закрыл глаза. Улыбку Сеймея он скорее почувствовал, чем увидел. — Жаль, я не умею рисовать, как ты, — с сожалением проговорил тот, — но в каллиграфии поднаторел. С ножом это, правда, не так удобно. На память вдруг пришли иероглифы на руке Нисея. Соби никогда не видел, как Сеймей пишет, но теперь он отчего-то уверился в том, что та татуировка была сделана по эскизу, написанному его рукой. — Знаешь, я бы хотел вырезать Минами глаза за то, как он смотрел на тебя, — поделился Сеймей. — Но они ему пригодятся. Будет забавно, если он увидит это, — он надавил чуть сильнее, продолжая вырезать короткие, чёткие линии. — Ты ведь такой же, как они, его прекрасные экспонаты за стеклом. Даже если убрать раму и вытащить иглы, ты никогда не сможешь летать. Сквозь боль и пульсирующую под веками алую пустоту, сквозь гул крови в голове и отчаянно сдерживаемые слёзы чужое имя ударило отрезвляюще звонко. Кожа под ключицами горела, будто Соби заклеймили, как какой-то скот, минуту назад, трудно было разобрать в вырезанном узоре хоть что-то, но кажется, иероглиф был всего один, не имя Сеймея. Жуткая догадка дёрнула током вдоль вен. — «Бабочка», — подтвердил её Сеймей, аккуратно вытирая лезвие ножа платком. Стоп-слово, которое Соби так и не решился произнести — не остановил, не отказался — теперь обличало ту причину, по которой он когда-то выбрал его. Это слово принадлежало не ему и не Сеймею, это слово принадлежало Рицу. Отныне Соби никогда не сможет произнести его вслух, глядя в глаза своему хозяину.