***
Проснулся Морган до звонка будильника: ему всегда требовалось не так много времени, чтобы как следует отдохнуть. Тяжелая, беспокойная ночь осталась позади, весеннее утро сияло, обещая счастье. Хотелось, чтобы и пассажиры «Титаника» поверили этому обещанию, каким бы невозможным оно ни казалось. Больница понемногу просыпалась. Скрипели кровати в палатах, мелькали в коридоре серые платья медсестер и синие пижамы пациентов, плескалась вода в ванной, с кухни доносился стук кастрюль и ругань кухарок. Надо поторопиться, скоро его присутствие здесь потребуется. Данбар, к счастью, вправду вчера не напился. Морган предупредил его, что должен отлучиться на пару часов, привел себя кое-как в порядок, затем нацепил плащ и шляпу, прихватил папку, переданную Эндрюсом, и спешно вышел из госпиталя. Свежесть разливалась в воздухе, небо, омытое ночным дождем, было бесконечно высоким и светлым. Звенели трамваи, мальчишки гоняли голубей, а иные измеряли, насколько глубоки на сей раз лужи. Одного такого, лет пяти, который не рассчитал силы и чуть не затонул в большущей луже, пришлось достать за шиворот и отряхнуть немного. — Ты уж, приятель, «Титаник» не изображай, — строго сказал Морган, глядя на шмыгающее курносым носом чумазое чудище. Он порылся в кармане плаща, нащупал монетку и дал ее мальчишке. — Беги домой переодеваться в сухое, и пусть мать даст тебе горячего чаю. Слышал меня? Ну-ка, бегом! Карапуз, щербато улыбаясь, зажав в кулаке монетку, забавно засеменил по мостовой. Морган покачал головой ему вслед и продолжил свой путь. Кстати, любопытно было бы взглянуть, что такое у Эндрюса в папке, но Морган все же удержался. Все равно не поймет ничего в этих чертежах и расчетах — это же вам не человеческий организм!***
…Офис «Уайт Стар Лайн» окружали журналисты. Морган узнал в толпе Тео Шварца, жениха Элисон Уилсон — тот часто встречал невесту после работы, а как-то, если верить возмущенной миссис Сэвидж, по пожарной лестнице влез в окно сестринской с пакетом пончиков в зубах. Парень кивнул ему, но, увидев, что Морган всходит по ступенькам, даже не попытался присоединиться. Не ту профессию выбрал, что и говорить: парень не хваткий, слишком тактичный, да еще и честный. Ему бы учителем быть в воскресной школе. Зато увязались сразу несколько пронырливых писак, надеясь пройти в офис вместе с ним. Пришлось даже на них повысить голос, чтобы отстали. Важный швейцар перегородил ему вход. На его лице виднелось раздражение — видно, за последние дни офис осаждали со всех сторон. — Мне нужно видеть мистера Филиппа Франклина, — отчеканил Морган швейцару тоном, не допускающим возражений. — По делу о «Титанике». Он понизил голос, добавив: — Я врач больницы, где сейчас находится главный конструктор корабля. Мне необходимо передать документы от него лично в руки мистеру Франклину. Сам он надеялся, что подобная манера разговаривать была результатом того, что приходилось отдавать распоряжения на операциях, а наследственность тут вовсе не при чем. Как бы то ни было, умение говорить властно сыграло ему на руку: швейцар пропустил тотчас. Вот с секретаршей оказалось вовсе не так легко. Этот воплощенный идеал прерафаэлита проявил недюжинную твердость, в ответ на самую умильную улыбку отрезав: — Мистер Франклин очень занят. Вам придется ждать. — Простите, но у меня очень срочное дело. Я должен как можно скорее передать мистеру Франклину документы, которые мне поручил мистер Эндрюс. Изящно очерченные брови дрогнули. Во взгляде сонных синих глаз скользнуло любопытство и удивление. Похоже, имя Эндрюса было здесь хорошо известно. — Сейчас спрошу… Чуть колыхаясь, как лебедь на волнах, она вплыла в кабинет начальника и вернулась буквально через минуту: — Мистер Франклин ждет вас. Мистер Франклин, яйцеголовый человек с лысиной выглядел откровенно обескураженным, растерянным и уставшим. Он поздоровался, сразу взял папку и указал Моргану на кресло, а сам принялся листать ее содержимое. Наконец кивнул, поджав губы. — Да, мистер Эндрюс славно потрудился. Впрочем, ничего другого от него и нельзя было ожидать. «Славно потрудился, получается, в следующие три дня после того, как его вытащили из воды… Что же, у него еще и переутомление?» — Значит, сейчас он он под вашим наблюдением… Можно уточнить, когда он сможет выступить пред комиссией? Подавив желание закатить глаза, Морган повторил Франклину примерно то же, что вчера говорил самому Эндрюсу — и услышал разочарованный вздох. — Да, да, я понял… Вы не представляете, как это все неожиданно и неприятно! Никто и представить себе не мог… А теперь нас еще и журналисты осаждают. Как будто мы им можем сказать что-то внятное! У Франклина опять вырвался тяжелый вздох. Правда, он тут же встрепенулся и повторил: — Значит, мистер Эндрюс сейчас у вас в госпитале? — Именно так. Надеюсь, вы сообщите об этом его семье? — Конечно! Но я полагаю, его скоро переведут в учреждение… Более соответствующее его положению в обществе. Морган кивнул. — Ничего не буду иметь против, если к тому времени больного будет невредно перемещать. Пока, думаю, для него подобное нежелательно. Договорившись о том, как можно поддерживать связь, Морган покинул офис «Уайт Стар Лайн». Спускаясь по ступенькам на улице, услышал шаги за спиной. Обернулся: его догонял Тео. — Доброе утро! Вы уже завтракали? Морган мотнул головой: он, как часто бывало, про завтрак забыл. — Составите мне компанию? А то, по-моему, тут, — Тео кивнул на здание офиса, — все равно уже ничего не дождешься. И вообще я главному уже преподнес интервью с самим Лайтоллером! Знаете, кто это? Второй помощник капитана, спасся на перевернувшейся шлюпке, представляете?! Балансировал всю ночь! Глаза Тео горели мальчишеским восторгом перед чужим геройством. Да, вот уж от кого не стоит опасаться неудобных вопросов о состоянии пострадавших, которых принял госпиталь. А может, опередить события и дать в прессе четкую информацию? Разумеется, без упоминания конкретных фамилий. В конце концов, пострадавшим совершенно не помешала бы помощь благотворительных организаций и просто неравнодушных людей. — Да, Тео: так как я тебе доверяю, то могу кое-что рассказать по поводу больных — без упоминания фамилий, конечно. А то представляю, какое отборное вранье скоро появится в газетах. Надеюсь, ты напишешь только факты. — Конечно, сэр, — серьезно кивнул Тео. — Можете на меня рассчитывать. Давайте это обсудим вон в том кафе, хорошо? Называлось это кафе «Похлебка»; вывеска изображала тарелку с, надо полагать, супом приятного цвета, от которого поднимался густой пар. На окнах стояла пара ящичков — с петуниями и геранью; у двери висел красивый колокольчик, который не звонил. Внутри оказалось чисто, белые занавески и пара неброских фотографий из газет на стенах, а также карандашных набросков добавляли своеобразного уюта. Из-за стойки навстречу им стремительно поднялась тоненькая черноволосая официантка. — Тео, это ты?! Сколько иногда может сказать один взгляд, сияющий самой чистой радостью… Особенно когда его дополняет другой, выражающий обычную приветливость. Глубокие глаза девушки казались еще чернее и больше на худеньком, бледном личике с изящными чертами, хранившими явные следы итальянского происхождения их обладательницы. «Мало бывает на воздухе, возможно, малокровная. Грудь немного впалая, стоит проверить легкие», — машинально отмечал про себя Морган, следя с непонятной печалью, как девушка — Тео обращался к ней «Фрэнки» — торопливо несет им заказ. Странно, но ему почудилось в ней сходство… с Лилиан.***
Одри Ночь прошла беспокойно. Мистер Эндрюс сразу заснул тяжелым, мучительным сном, что-то бормотал, без конца откидывал одеяло. Лоб у него был горячий, на щеках все так же горели пятна. Чуть легче ему стало к утру, когда в небе на востоке уже стало сереть. Он весь вспотел, Одри отерла его сухим полотенцем, он даже не проснулся. Когда его дыхание стало спокойным, и он долгое время спал, уже не ворочаясь, она вышла ненадолго в сестринскую попить чая и немного отдохнуть. …В сестринской она застала Элисон, успевшую заварить чай. Подруга запивала им бисквит, кажется, совершенно не чувствуя вкуса. — Возьми тоже, — пробормотала она. — К ланчу миссис Сэвидж обещала послать кого-нибудь из стажеров за хлебом и сыром на всех. Больно было видеть Элисон такой — с заострившимися чертами, напряженным взглядом и бесцветным, как лед, голосом. Одри погладила подругу по плечу и робко спросила: — Как там твоя тетя? Элисон чуть приподняла брови: — Немногим лучше вчерашнего бородача, разве что молчит. А знаешь, что любопытно, Одри? — в ее голосе зазвенел металл. — Жених Розы выжил. Тетя говорит, что на «Карпатии» видела его. Ненависть страшно оживила лицо Элисон, ее глаза сверкнули гневом. Одри немного растерялась. — Но нельзя винить людей только за то, что они не погибли. Может, он пытался ее спасти, но не смог? Элисон криво усмехнулась: — Мы уже вряд ли это узнаем. Тетя Руфь сама ничего не расскажет, и сомневаюсь, что жених Розы снизойдет до объяснений. Но как это могло случиться, Одри — как, что мужчины выжили — и жених Розы, и тот, что с нами вчера ехал — а женщины погибли? — Джентльмен, который вчера с нами ехал, сам чуть не утонул, у него вся одежда в соли. Наверное, его спасло какое-то чудо, как и Гектора. Может, и жениха твоей кузины тоже, — Одри погладила подругу по руке, но Элисон лишь криво усмехнулась. — Чудо... А на Розу чудес не хватило. Одри подумала было, не спросить ли у мистера Эндрюса про кузину Элисон — может, он запомнил красивую рыжеволосую девушку и мог про нее что-то рассказать — но, пожалуй, лучше было не рисковать. Больные легко расстраиваются, и если у них жар, им может стать хуже от дурных новостей или воспоминаний. — Что у вас с пациентами? — В основном простуды, — вздохнула Элисон. — Кому дало осложнение на бронхи, кому на почки. Есть переломы, люди ведь прыгали в шлюпки с большой высоты. У одной женщины ожоги, ее вытолкнула наверх струя пара, представляешь? А оба ее сына, подростки, утонули. Одри в который раз за эти дни почувствовала, как в груди сжалось. Кажется, за четыре года в больнице она привыкла к человеческому горю, да и Новый Орлеан, пропитанный болезнями, унесшими ее отца и мать, бабушку и деда, никогда не давал забыть о смерти, об утратах. И все же сейчас она ощущала отчаяние, обступавшее со всех сторон. В голове не укладывалось, как много людей погибло всего за одну ночь, и погибли так страшно, утонув в черной ледяной бездне… Выходит, не такие уж безопасные эти огромные корабли, которые везде расхваливали. Прав был Гек, когда говорил: «Большой — значит, неповоротливый». Он, бывало, рассказывал и раньше об утонувших кораблях, но чтобы такое огромное судно, совсем новое, утонуло в первом же рейсе с таким количеством жертв… — «Титаник» войдет в историю, помяните мое слово, — сказал мистер Гардинер еще вчера, когда она ставила ему капельницу. — Такое в веках не забудут. …Вернувшись в палату, она обнаружила, что больной уже не спит. Мистер Эндрюс лежал в том же положении, но глаза его были открыты и вроде бы не так лихорадочно блестели, как вчера. — Доброе утро, сэр. Как вы себя чувствуете? — Спасибо, мне лучше, мисс… Она улыбнулась. Он опять забыл ее имя. — Марвуд. Или Одри, так проще. — Простите, я… — Да ничего, сэр, не думайте об этом. Одри измерила ему температуру: да, немного спала. Может, пойдет на поправку? Такой крепкий мужчина, наверняка он справится. — Я принесу вам завтрак, сэр. Мистер Эндрюс покачал головой. Одри постаралась убедительно нахмуриться: — Вам лучше все-таки съесть хоть немного каши и выпить чаю. Сейчас принесу, и вы поешьте, сколько сможете, хорошо? Откуда у вас возьмутся силы, чтобы выздороветь? Надо поесть, сэр, обязательно. Больным, вынужденным есть то, что готовили больничные поварихи, миссис Кроу и Антония, Одри искренне сочувствовала. Это и здоровый-то может проглотить, только если совсем живот сводит от голода. И как только они умудрялись так портить обычные продукты? Мисс Уилкс с больничной кухни не ела, даже если ее угощали. При этом никаких замечаний обе не желали слышать. А еще они постоянно ругались между собой: добрая Антония норовила подкормить остатками голодный персонал и бродячих котов, миссис Кроу строго запрещала ей это. Сегодня, похоже, они поссорились с утра и упустили овсянку, так что она основательно пригорела — а пересаливали они ее всегда, вне зависимости от настроения обеих. Антония от души плюхнула Одри в миску вонючее серое месиво, смахнула туда же толстый кусок маргарина и накрыла ломтем хлеба: — На! Я ж слышала, тебя к какому-то богатенькому здоровяку приставили? Ему много надо, пусть ест! И нос чтобы не воротил от нашей стряпни! — Только сахар в чай не клади, если можно, — робко попросила Одри, но было поздно: Антония опрокинула в стакан три ложки с горкой. — Сахар силы дает! В больнице работаешь, а не знаешь. Упросить ее не размешивать сахар тоже не удалось. Сдерживая порыв куда-то выкинуть все это безобразие, Одри на подносе понесла это в палату. Честное слово, она каждый раз, доставляя больным такой завтрак, чувствовала себя палачихой. Мистер Эндрюс, впрочем, проявил стойкость. Он с сомнением рассматривал месиво в тарелке, потом все же проглотил целых две ложки — куда еще не успел растечься маргарин. Только вот рука у него сильно дрожала, каша разбрызгалась на пижаму, а он залился краской — особенно, когда Одри полотенцем быстро все стерла с его груди. — Пожалуй, мне хватит. Я лучше выпью чаю. — Если слишком сладко, сэр, скажите, я принесу другой. Видимо, вкус у чая был чересчур впечатляющий. Едва больной сделал глоток, стакан выскользнул — ладно не на постель, со стуком ударился об пол, подскочил и снова встал ровнехонько на донышко. Мистер Эндрюс растерянно посмотрел на него, а потом на свою руку — будто не верил, что не смог удержать всего лишь стакан с чаем. — Ого, сэр, как точно… — невольно удивилась Одри и осеклась: настолько расстроенный и испуганный вид стал у больного. Правда, он все равно посмотрел вниз и даже выдавил улыбку. — И правда. Меткости я не утратил. И даже ничего не пролилось, да? — Почти, — Одри подняла стакан и присмотрелась. Что-то в нем действительно осталось — примерно треть. — Если честно, сэр, туда ему и дорога. Сейчас я вам другой стакан принесу. Сэр, — она постаралась улыбнуться как можно более ободряюще. — Не расстраивайтесь. Вы просто заболели. Это все пройдет. Она вышла из палаты, услышав позади его глубокий тяжелый вздох.***
Доктор Морган, придя его посмотреть, остался не слишком доволен. Он хмурился все больше, слушая мистера Эндрюса стетоскопом, заставляя его то дышать, то останавливать дыхание. Потом осмотрел его горло, поспрашивал о самочувствии. Мистер Эндрюс отвечал односложно, скупо. Одри знала такой тип пациентов-мужчин: из них слова клещами не вытянешь, а уж рассказывать доктору, что они плохо себя чувствуют и где у них болит, они под страхом смерти не будут. — Первый день еще ничего не решает, — шепнул Морган Одри, выведя ее в коридор. — Воспаление легких только начинает развиваться. Будем надеяться, конечно… Но следи за ним внимательно. Одри знала, что пневмония — болезнь коварная, может отступать и возвращаться. Но среди окутавшего больницу отчаяния ей хотелось хоть для кого-то разглядеть луч надежды. Ей очень жаль было этого человека: сложно даже представить, что он пережил за последние дни. Корабль, над которым он наверняка много работал, затонул у него на глазах, и сам он чуть не погиб — если вся одежда в соли, значит, его вытащили из морской воды. И, кажется, из-за погибших людей он тоже переживал. …После полудня мистер Эндрюс стал настаивать, чтобы Одри принесла ему письменные принадлежности: он очень хотел послать письмо жене. Одри предложила, чтобы он продиктовал письмо ей, а сам потом расписался: иногда больные так делали, если были слишком слабы сами — но он отказался. Может, боялся: если жена заметит, что письмо написано чужой рукой, поймет, как ему плохо. Ладно, на это Одри согласилась в обмен на то, чтобы мистер Эндрюс в обед выпил хоть немного куриного бульона (да, она сама понимала, как это ужасно). Он правда выполнил обещание, сделал пару глотков, стараясь не дышать носом. Пах бульон, который имел странный синеватый оттенок, не очень хорошо. Наверное, курица, из которой он был сварен, была ровесницей Антонии, не иначе. После обеда, чуть отдохнув, он захотел ещё и карандаш, линейку, а также циркуль… — Да что вы! — всплеснула руками Одри. — Мы сроду в больнице такого не держали, зачем нам? Что мы, по-вашему, больных-то… зарисовываем? — С помощью этих инструментов чертят, а не рисуют. — Тем более! Она представила доктора Моргана или доктора Данбара, тщательно расчерчивающих скелет и мышцы, и рассмеялась, мистер Эндрюс неожиданно тоже — правда, тут же закашлялся. Одри дала ему воды, когда он отдышался. Она смотрела на него, и тут ей кое-что пришло на память… Гектор рассказывал, что человек, который вывел из трюма его с друзьями, выглядел, как джентльмен из первого класса… Кудрявый… Она посмотрела на его разметавшиеся в беспорядке вьющиеся волосы. И раньше Гектор видел его с чертежами… И корабль он знал как свои пять пальцев, может быть, потому, что построил его сам? Так неужели, тот, которому она обязана жизнью своего брата, сейчас перед ней? Она чуть не задохнулась от этой догадки. Надо будет поспрашивать Гектора поподробнее, и про офицера тоже, но она почему-то была уверена, что именно мистер Эндрюс спас ее брата. Наверное, сердце подсказывало, как говорила бабушка Пелажи. Это точно был он. Одри вновь не сдержалась от улыбки. — Давайте вы сегодня напишите письмо жене, а я постараюсь достать вам линейку и этот… циркуль. Но только когда вы немного окрепнете. На сегодня вы и так утомились. Лучше отдохните.***
Томас Томас Эндрюс никогда не болел. Вообще. Даже не мог вспомнить, когда чувствовал недомогание в своей жизни. Никогда его сильное тело его не подводило, и он думал, что это само собой разумеющееся, что так и должно быть. Он не понимал, что такое болезнь, видел, конечно, случайно и мельком, проявления чахотки, надрывный кашель у некоторых рабочих. Сестра матери долго болела и он видел тетку, когда они приезжали в гости, серую и оплывшую, которая дышала с хрипами. В конце концов, она так и умерла, не выздоровев. Но сам он никогда не знал, что такое болезнь. Он с детства обожал плавать, играть в крикет, скакать на лошади, бегать так, что свистело в ушах, и всегда был сильнее и быстрее других, даже сильнее каждого из братьев и самого отца. С отцом, конечно, не приходилось мериться силой, но он был уверен, что справится, едва ему исполнилось шестнадцать и он стал на голову его выше. И на верфи мог сразу поднять то, что поднимали только двое-трое мужчин. Однажды, уже учась в колледже, он на спор переплыл Лаган в самом широком месте туда-обратно в холодном октябре, только плечи потом ныли и он чуток запыхался, а когда вернулся обратно, на берегу царила суматоха, все думали что он утонул, вызвали дядюшку Пирри, который стоял там с белым лицом. Досталось ему тогда на орехи, но матери дядя не сказал. Поэтому эта непривычная слабость, невозможность дышать, страшный жар, который ломал его тело, были такими непонятными и пугающими. Будто болезнь решила рассчитаться с ним за все прожитые здоровые годы. Больше всего его убивала беспомощность. Он даже стакан с чаем удержать не смог, испачкался кашей, потому что рука дрожала. Эта маленькая медсестра, Одри Марвуд, ухаживала за ним, как за ребенком. Он старался изо всех сил, которых не было, и тело не слушалась, он злился и испытывал страх, подсознательный, странный, не испытанный ранее. У него пневмония, сказал тот добродушный доктор, и он здесь надолго. Но ничего, все болеют, пришел и его черед. Он выздоровеет, переговорит с комиссией и отправится назад, к жене и дочери, к родителям, к братьям и сестре. Вернется на верфь… Вернется ли? Что теперь будет с верфью? Будут ли у них заказы? Как себя чувствует дядя Пирри? Надо ведь еще достроить «Британник», учитывая все, что он записал и обдумал, чтобы больше ни с одним из его кораблей подобного не повторилось. Отозвать на верфь все суда, начать с «Олимпика»… Поднять переборки между отсеками, обшить более качественной сталью, и, конечно, оснастить каждый корабль достаточным количеством шлюпок. Одри принесла ему бумагу и авторучку, заполненную чернилами. Он сел в кровати повыше, надолго закашлялся, на лбу выступила испарина. Томас постарался сосредоточиться, вывел «Дорогая Нелли…» но буквы расплывались перед глазами, плясали какой-то пьяный танец, голова закружилась. Он бессильно откинулся на подушки, закрыв глаза. — Сэр, — тихо сказала медсестра, которая сидела на стуле неподалеку. — Давайте я все же напишу под диктовку. Что вам в самом деле мучиться, а весточку домой послать надо, за вас ведь переживают. — Хорошо, — хрипло сказал он. Что письмо, написанное чужой рукой, что его собственные каракули вместо привычного ровного почерка — в любом случае Нелли поймет, что с ним худо. Одри взяла из его рук бумагу и ручку, придвинула стул поближе. — Я потом начисто перепишу, так что можно что-то и добавить и вычеркнуть. Он кивнул и начал диктовать: — Милая Нелли, это я, Томас. Одри заскрипела по бумаге на планшете металлическим острым пером. Писала она достаточно быстро. — Письмо пишет сиделка под мою диктовку, потому что я заболел. Ради Бога, не волнуйся только, это обычная простуда. Просто слабость не дает мне писать разборчиво. Одри взглянула на него своими темными глазами странного оттенка. Да, глупо выглядели эти оправдания, но что ему оставалось делать? Он откашлялся и продолжил: — Мне придется задержаться в Нью-Йорке по поводу… — он запнулся. — По поводу крушения «Титаника». Я должен дать показания комиссии. Скорее всего, я вернусь не раньше конца мая. Он сделал паузу, ожидая, пока Одри допишет предложение. Она кивнула и он сказал: — Со мной все хорошо. Поговорим обо всем, когда я вернусь. Пожалуйста, съезди в Комбер и успокой маму, покажи ей это письмо. Позаботься о ней. Приезжать сюда никому не нужно. Кашель опять сдавил горло, Одри отложила бумагу и подала ему воды. — Пожалуй, все, — сказал он, возвращая ей стакан. Конечно, он хотел написать, что любит жену, что целует ее, но говорить это в присутствии такой молодой мисс было как-то неудобно. Но от одного он не смог удержаться: — Да, допишите еще: поцелуй от меня нашу малышку. Скажи, что папа скоро приедет. Твой Томас. Одри заулыбалась, опустив голову. Ее щеки слегка покраснели. — Все, сэр? — Да. Одри сложила лист в два раза и сунула в карман передника. — Я перепишу начисто и вы распишитесь. Почтальон к нам заходит каждый день с утра. К обеду письмо уже будет в порту и отправится к вашей жене. Она улыбнулась, и он тоже ответил ей улыбкой. Славная она, эта Одри Марвуд. И доктор Морган, очень собранный, чуть старше его, тоже отличный парень, настоящий профессионал. Когда он входил в палату, преисполненный уверенности, становилось спокойнее. Больница конечно, бедная, обшарпанная, он не ожидал, что персонал здесь будет настолько хорошим. Одри вновь напоила его чаем, слава Богу, уже без такого безумного количества сахара, дала какого-то разведенного в воде порошка. Некоторое время он лежал с закрытыми глазами, слыша только ее тихое дыхание и как она осторожно, чтобы не шелестеть громко, переворачивала страницы какой-то потрепанной тонкой книги. — Одри? — Что такое, сэр? Он повернул к ней голову. — Там в тумбочке лежит мой бумажник. Можете достать оттуда фотографию? Она сразу в первом кармашке. — Конечно. Она завозилась в тумбочке и через пару минут протянула ему небольшую фотографию. Он немного покраснел, когда поднял за ней руку. Как-то не по себе было проявлять такую сентиментальность при молодой медсестре, но ему нестерпимо захотелось увидеть лица жены и дочери. На фото была Нелли с Эльбой на руках. Малышке там было чуть больше года, но она смотрела прямо в камеру, серьезная, свела бровки, щечки надула, как пузыри. На голове вились легкие тонкие волосы. Как они пахнут… Нелли, в скромном белом платье, улыбалась, виднелись ямочки на ее щеках, которые он так обожал. Это было во дворе их дома в Белфасте прошлым летом, они пили чай и он вдруг решил сфотографировать свою маленькую семью. — Это мои жена и дочь, — сказал Томас. И, повинуясь внезапному порыву, протянул Одри фото. — Взгляните. Она взяла, поднесла карточку к глазам. — Какие они обе красивые, сэр, — и так искренне улыбнулась, что Томас поверил — не льстит. — А ваша девочка просто ангелочек. И очень на вас похожа. — Все так говорят, — сказал он с гордостью. Эльба правда была его копией, мама даже нашла его детские фото и поставила их рядом с фото Эльбы, и он сам поразился, до чего одинаковые у них были лица. Хелен в шутку обижалась, что дочери ничего от нее не досталось, а ведь именно она ее рожала. Щеки у Одри опять залились румянцем. — Она уже ходит, сэр? — Она бегает! Ее поймать невозможно, такая торопыжка… — он принялся рассказывать о дочери, и в груди разливалось приятное тепло. Становилось легче, и он даже не кашлял. Одри расспрашивала его о дочери, очень тактично, неназойливо, а он говорил и говорил, забыв даже о своей чертовой пневмонии, даже о «Титанике»…***
Одри Вечерело, небо за окном палаты стало темно-синим. В щели рамы потянуло холодом — их не замазывали, ведь окна приходилось открывать, чтобы сбить больным сильный жар. В коридоре, конечно, еще вовсю слышались шаги, стук дверей, кашель, но все-таки по сравнению с напряжением и суматохой вчерашнего дня сегодня было еще спокойно. Только немногим более шумно, чем обычно. Правда, через одну палату кто-то начал вскоре плакать. Измученный женский голос повторял одно и тоже: «За что, за что?» Одри уже знала, что эта несчастная женщина средних лет потеряла на «Титанике» мужа и сына-подростка, а сама застудила почки. Элисон должна была вколоть ей успокоительное, поскорее бы. — Вам не мешает шум, мистер Эндрюс? Дверь можно закрыть поплотнее. Да, Одри специально прихватила для этого сложенную в несколько раз бумажку — ее приходится совать между дверью и косяком, без этого дверь плотно не закрывалась. Мистер Эндрюс покачал головой, лицо у него побледнело. Он прислушивался к этому голосу и каждый раз закрывал глаза. Как жаль, совсем недавно, говоря о дочери, он выглядел почти радостным, но, видно, отпустило его совсем ненадолго. К вечеру температура у него снова поднялась, но так обычно и бывает. Одри дала ему микстуру и напоила подкисленной водой — он не хотел даже чая. Шум стихал, Одри вышла посмотреть на часы в коридоре, вернулась в палату и погасила свет. Несчастная женщина тоже замолчала, наверное, все же уснула после укола. Усевшись на стул, Одри развязала и сняла фартук и косынку, вытащила шпильки из волос. Оставив все в углу подоконника, где особенно дуло, положила голову на скрещенные локти. Ей показалось, мистер Эндрюс уже дремлет, и она вздрогнула, услышав его голос: — Почему вы не идете спать? Одри распрямилась так резко, что немного закружилась голова. — Простите… Но я ваша сиделка, мне не положено покидать вашу палату. — Но сейчас ночь. Вы что, будете спать на стуле? Он закашлялся, как будто от возмущения. Одри улыбнулась: вот что значит, человек никогда не болел и плохо представляет работу сиделки. — Но я и прошлую ночь так спала. Не переживайте, мы тут все привычные. Спите. Мистер Эндрюс хмурился, разглядывая ее. — Я завтра поговорю с доктором Морганом. Это безобразие. — Не нужно, сэр. Все в порядке. Не волнуйтесь. Постарайтесь уснуть, и я тоже усну. Одри снова прижалась щекой к рукам и закрыла глаза… Ровно на минуту. Беспокойный мистер Эндрюс повернулся к ней. — Простите, мисс, я не могу уснуть, когда в палате посторонний. Вы не могли бы выйти? Я хорошо себя чувствую, и услуги сиделки мне ночью не понадобятся. — Сэр, — поморщилась Одри, дотронувшись до его лба. Горячий, конечно, но с другой стороны, мистер Эндрюс был в сознании. Если ее присутствие действительно мешало ему уснуть… Ну что ж, если она ляжет на хромую скамейку в коридоре, то отлично его услышит, а нервировать его сейчас не нужно. — Хорошо, сэр, я уйду. Но я буду рядом, обязательно зовите, если понадоблюсь. Под ножку этой скамейке приходилось тоже подкладывать бумажку, она вся ходила ходуном, поэтому ложиться на нее только Одри и рисковала. Но если сгруппироваться и не ворочаться, то можно как следует отдохнуть. … Отдохнуть у Одри вышло часа два — неплохо, она даже уснула. Но проснулась, когда в палате раздался мужской приглушенный стон. Она резко вскочила, осторожно, но быстро вошла и сразу поняла, что мистеру Эндрюсу очень плохо. На щеках у него алел румянец, губы были ярко-пунцовыми. Одри дотронулась до его сухого горячего лба и покачала головой — жар, несмотря на микстуры, не только не спал, а стал еще сильнее. Похоже, спать ей сегодня больше не придется. Мистер Эндрюс метался по подушке, приоткрывал лихорадочно блестевшие, невидящие глаза, надрывно кашлял, дыхание у него стало сиплым. Кого-то звал, что-то бормотал, большую часть она даже не поняла. Что-то про переборки, айсберг, шлюпки, сталь… Даже сейчас, в бреду, в его глазах отражалась такая тоска и горечь, что у нее сжималось сердце. Она принесла таз с прохладной водой, без конца обтирала ему лицо, лоб, шею и грудь, расстегнула пижаму, чтобы хоть немного остудить пышущее жаром тело. Вода сразу испарялась с его кожи, он поверхностно, быстро дышал. После полуночи мистеру Эндрюсу стало совсем худо, он задрал голову и тихо постанывал, губы потрескались от жара, хотя она их без конца смачивала. Кожа на теле и лице стала красной, будто он весь день провел на солнце. Одри в который раз померила ему температуру, покачала головой, глядя на градусник. Сто четыре с половиной градуса! Она такого и не припоминала. Одри пережила вместе с больными много лихорадок, и, пожалуй, этот случай один из самых тяжелых. Как бы он не сгорел совсем к утру. Придется будить доктора Моргана, а может, он и не спит вовсе? Она положила на лоб больного намоченное в воде полотенце, струйки потекли от его висков вниз. Надо его опять попоить свежей водой, добавить туда капельку лимона. Но сначала Морган. Но только она подошла к двери, как в палату вошел сам доктор Морган, очень уставший, под глазами залегли круги, скулы заострились. Он, видно, совсем не ложился. — Ну что, Одри? Она покачала головой. — Я собиралась идти за вами. Сильный жар, доктор. Морган подошел к кровати, дотронулся до лба мистера Эндрюса. Оглянулся на нее, в его глазах она увидела сильную обеспокоенность. — Ты мерила температуру? — Только что. Сто четыре с половиной градуса, доктор Морган. — Черт, — тихо выругался он. — Одри, раздевай его. Он у нас сейчас сгорит.