Да свершится правосудие

Одри       Им с Морганом с трудом, но удалось сбить жар мистеру Эндрюсу, пусть и всего на один градус. Пришлось распахнуть окно и подтащить к нему кровать, раздеть его почти догола и без конца обтирать водой. Не самое лучшее решение при пневмонии, но при такой температуре начинаются кровоизлияния в мозг и во внутренние органы, поэтому им пришлось выбирать из двух зол.       К утру он очнулся, попросил пить. В белках глаз у него полопались сосуды от жара, склеры были залиты кровью. Но он хотя бы пришел в себя, и Одри была очень этому рада. Ей каждый раз хотелось, чтобы пациент поправился, а мистер Эндрюс, вероятно, спас Гектора. И вообще… У него порой становился такой взгляд, что отчаянно хотелось перебороть горе, грозившее доконать его.       Так же смотрел на памяти Одри только один человек, и не из числа пациентов. Он приехал в госпиталь вслед за невестой: катал ее в повозке, разогнался, повозка мотнулась и врезалась в угол. Девушка сильно ударилась головой. Она лежала на носилках без сознания, но как будто просто спала, выглядела совершенно здоровой, только цвет лица был белый, да на виске синела припухлость. Но удар был страшный, как сказал доктор Морган. Он взялся ее оперировать, несмотря на слова доктора Джонсона, что это бесполезно. Девушка умерла вскоре после того, как дали наркоз. Доктор Морган сам пошел сообщать жениху, но Одри выглянула следом. Иные люди от таких известий начинают кричать, даже лезут драться — а тот бедняга только молча смотрел перед собой, будто и не слышал, что ему доктор Морган говорил. И вдруг развернулся и быстро ушел. Доктор Морган возвратился весь серый. А тот взгляд она запомнила на всю жизнь — безысходности, отчаяния и страшной вины. Поэтому так и сжималось сердце от жалости, потому что у мистера Эндрюса порой взгляд был таким же.       Тому человеку они помочь не смогли, но Одри верила: мистеру Эндрюсу — смогут.       Самочувствие его улучшилось ненадолго. Уже после обеда, во время которого он так ничего и не съел, температура у него неумолимо начала расти вверх. К вечеру он начал заговариваться, беспокойно ворочаться на подушках, а когда стемнело, у него начался бред, вторую ночь подряд. Одри должна была сменить Делайла, но она решила остаться. Вдруг жар у него станет таким же высоким, как и вчера, а Делайла проморгает — похожее ведь бывало? Одри страшно не выспалась, в голову словно вату напихали, но старалась держаться. К утру ему станет полегче, и она тоже поспит.       — Вернитесь за ними! Вы же слышите, как они кричат! Им больно! Они умирают! Там люди, надо к ним плыть, Мэри, ну скажите им!       Широкая горячая рука мистера Эндрюса до боли стиснула запястье Одри. Он лежал на постели совсем раздетый, Одри протирала его тело мокрой губкой, но он все равно метался и сухо, отрывисто втягивал воздух.       — Хорошо. Мы плывем к ним, — Одри успокаивающе погладила его по руке.       — Они все еще кричат… Нет, не кричат. Они умерли, да? Теперь уже поздно. Я убил их, — лицо мистера Эндрюса сморщилось, подбородок затрясся, он закрыл лицо руками. — Господи, я убил их… Посмотрите, нет ли еще живых? Не может быть, чтобы все умерли… Там были дети, женщины… Я их всех убил, о, Господи… — Вы никого не убивали, сэр. Это был несчастный случай.       К слезам нельзя привыкнуть, тем более — к такому тяжелому, безысходному горю. И когда плачет мужчина… Одри много раз видела, чтобы мужчины плакали — и в ее семье, и здесь — и не считала это чем-то постыдным, непристойным. Они такие же люди, им бывает так же больно и плохо. Но она знала, что сами мужчины очень стыдятся своих слез, особенно такие, как мистер Эндрюс, и если уж они плачут, значит, им просто хуже некуда. И не только тело болит. Как же было его жаль и как страшно было видеть слезы на его глазах — и знать, что ничем нельзя помочь.       — Убил, — голос больного стал упрямым и тут же дрогнул. — Но я не понимаю, как это вышло. Я же знал этот корабль, как свои пять пальцев! Каждую заклепку… Почему я не подумал, что так может быть?       Он повторял это часто, и Одри боялась представить, что же происходит у него в мыслях, сколько раз за день он задает себе тот же ужасный, мучительный вопрос. Еще бы он выздоравливал, когда так себя мучает.       — Но вы же не пророк, сэр.       — Я должен был принять все меры… И шлюпки… как мало шлюпок! Мы идиоты, надо изменить принцип… — он закашлялся, — укомплектованности… Водоизмещение — ерунда…       На короткое время он умолк, дыхание вроде выровнялось. Одри застыла у его постели, ожидая. Она уже знала, что приступ бреда может длиться пару часов, ненадолго прерываясь. «Господи, пошли ему облегчение, пошли ему покой». Она уже невольно стала дремать, когда вновь раздался охрипший голос:       — Хелен, возьми Эльбу и идите к шлюпкам. Надо сесть поскорее. Я сяду в следующую. Почему ты не идешь? Иди скорее, не теряй времени.       Какое страшное беспокойство было в его голосе! Хелен и Эльба — так звали его жену и дочь, она уже это знала, и он очень по ним скучал. Теперь ему мерещится, что они на «Титанике», что им угрожает опасность.       — Нелли, садись немедленно! Укутай малышку потеплее. А где твое пальто?       — Я в пальто. Хорошо, милый, иду.       Одри приподнялась на стуле, чтобы он слышал шорох платья. Пожалуй, если так не ответить и не показать, что она уходит, он разволнуется.       — А где ваш жилет? — раздраженно спросил Эндрюс. — Где ваш жилет, Энни, я же сказал…       — Под фартуком, сэр.       Она старалась не думать о том, что самой очень хочется спать. Когда жар спадет, мистера Эндрюса надо снова хотя бы накрыть одеялом. А лучше и платком. Оденет его Одри, когда он очнется, чтобы сейчас не тревожить. Он помолчал несколько минут, тяжело дыша, а потом мучительно простонал:       — Как они смотрят… Я их убил, да… Я тоже должен умереть? Я понимаю, да.       У Одри мурашки побежали по спине.       — Нет, сэр, нет! Не вздумайте!       «Не позвать ли доктора Моргана? Ох, он же ушел домой… Да хоть Джонсона!»       Она поднялась, но Эндрюс с силой схватил ее за кончики пальцев и начал быстро бормотать:       — Погодите! Я на всё согласен, только сделайте это побыстрее, хорошо? Я должен терпеть, но я уже не могу. Очень давит, очень жжет. Пожалуйста, прекратите это.       Другой рукой он начал скрести по своему горлу, будто пытаясь подцепить что-то невидимое, что душило его. Что ему сейчас мерещилось? Неужто он представлял собственную казнь? У Одри побежали мурашки по спине. Она тяжело вздохнула, присела на край его постели. Поглаживая его по голове, стала напевать вполголоса:       — Еще день и другой нам нести этот груз —       Не беда, что не брезжит свет!       Еще день и другой, пусть ботинки натрут,       После — старый дом в Кентукки, привет!       Больше не плачь, дорогая,       На сегодня довольно слез!       Мы придем в старый дом       И там песню споем,       Что я в сердце своем принес.       Ей всегда помогала взбодриться эта песенка, которую любила напевать бабушка, пусть это была и местная, американская — бабушка выучилась ей на юге. Эта песня была первой, которую запела Одри в Нью-Йорке, когда они с Гектором вышли на улицу и не знали, чем еще заработать на хлеб.       Дыхание мистера Эндрюса выровнялось снова. На сей раз он действительно уснул, только ладонь ее продолжал сжимать. Одри осторожно освободила свои пальцы, прикрыла его одеялом и положила голову на грядушку кровати, тут же проваливаясь в сон.

***

Томас       Как же ему было плохо. Он и представить не мог, что такое бывает, такая страшная слабость и боль. Кости во всем теле ныли, его мучил жар, особенно к вечеру. В палате становилось темно, и ему стало мерещиться, будто болезнь выползла из темных углов и медленно, неотвратимо забиралась к нему в кровать черной скользкой змеей, влезала под кожу, вызывая жар и ломоту в костях, невыносимый кашель и одышку. У него начинался изматывающий бред, он оказывался то на «Титанике», который тонул, и один раз даже горел, то на верфи, спорил до хрипоты с Мюиром, потом с дядей, потом с кем-то из правления. То он стоял в помещении с темно-зелеными стенами и зарешеченными окнами; он знал, что это комната в тюрьме, где исполняют смертные приговоры — кто и когда ему рассказывал, как это сейчас делают? На него смотрело множество людей, лиц которых он не мог разобрать, только помнил, что убил их всех. Ему набрасывали на шею петлю, и он проваливался в люк, но почему-то ему не ломало позвонки, а лишь сдавливало горло и грудь и невыносимо жгло. То он вдруг оказывался в родном доме, и мама за руку вела его, маленького, переодеваться, ругая, что опять без спросу убежал к ручью пускать кораблики и упал в воду. Несколько раз он видел их с Хелен уютный дом в Белфасте, просыпался в их светлой спальне, а где-то внизу возмущенно лепетала малышка Эльба… Опять, наверное, не хочет есть кашу. И всегда было жарко, очень жарко. Чьи-то маленькие прохладные руки даровали ему облегчение, он так наслаждался их прикосновениями. В редкие минуты просветления он видел перед собой тонкое, почти детское лицо, темно-зеленые глаза, совсем как дно ручья неподалеку от дома, в котором он вырос в Комбере, и все силился понять, кто это, кому это лицо принадлежало. И опять все неслось по кругу: «Титаник», Хелен, Мюир, мама, отец, дядюшка Пирри, верфь…       Когда он изредка выныривал из этого бреда, то постепенно приходило осознавание — он в Нью-Йорке, у него тяжелая пневмония, эту девушку зовут Одри, она его сиделка, а «Титаник», его «Титаник» затонул в первом плавании… Каждый раз от понимания этого он начинал задыхаться и заходился кашлем.       Господи, как же так.       Силуэт корабля с задранной высоко кормой на фоне звездного неба вставал перед глазами, а у ушах раздавались панические крики людей. Он видел на палубах мужчин, женщин и детей, которые катились вниз, ударяясь о надстройки, не в силах удержаться. Видел, как мигал свет. Ребята из машинного так и не вышли, не попытались спастись, погибли героями… Если бы он мог хоть чем-то еще помочь, если бы он не был таким самоуверенным идиотом, если бы они не отказались от большего количества шлюпок…       Он простонал. Как же хочется домой. Прохладная рука скользнула по его раскаленному лбу, он повернул голову следом, пытаясь удержать это прикосновение.       — Верните…       — Что?       Он приоткрыл глаза. Как же ее зовут? Одри? Да, Одри Марвуд. Совсем еще девочка, сколько, интересно, ей? Кажется, не больше семнадцати.       — Верните руку, пожалуйста, — прошептал он. И с наслаждением закрыл глаза, когда мягкая и прохладная узкая ладонь легла ему на лоб. И, кажется, уснул.

***

      Сон вроде бы пошел ему на пользу. Жар немного спал, и он даже выпил чаю и съел половину бутерброда со странным на вкус сливочным маслом. Он спросил у мисс Марвуд, почему у масла такой вкус, она пояснила, что это маргарин и с удивлением посмотрела на него. Маргарина он в жизни не ел, и не сказать, что остался в восторге от его вкуса. Он буквально заставил себя это проглотить, хоть есть совершенно не хотелось. Но он понимал, что надо, чтобы совсем не ослабеть.       Мисс Марвуд, кажется, вовсе не выходила из палаты. Поначалу он стеснялся ее, потом стало не до этого, так пришлось худо. Изредка заходил доктор Морган, слушал его, оттягивал вниз нижние веки и, судя по его лицу, дела обстояли не очень хорошо. Ну ничего, все болеют, пришел и его черед. Он выздоровеет, выступит по делу «Титаника», сделает все возможное, чтобы подобное больше не повторилось, вернется домой, к жене и дочери. Обязательно вернется.       Сколько сейчас времени, интересно? Он повернул голову к окну, там сгущались синие сумерки. Внизу небо было подсвечено желтым — это горел тысячами огней вечерний Нью-Йорк. Сколько горя он принес этому городу… И туда, за океан, тоже.       — Сейчас я поставлю капельницу, мистер Эндрюс, а потом можно будет укладываться но ночь, — Одри зашла в палату, неся в руках довольно большую бутылочку с какой-то желтоватой жидкостью. Он наблюдал как ловко она тонкими маленькими пальцами вставляет ему иглу в вену на сгибе правого локтя, и даже не почти не почувствовал, как игла проткнула кожу.       — Не больно?       Он покачал головой.       — У вас золотые руки, мисс Марвуд.       Одри покраснела, улыбнувшись. Он заметил, что она часто краснеет, когда он к ней обращался — немудрено, она совсем юная девушка, и что это за работа у нее такая — ухаживать за больными мужчинами. Но когда она была рядом, становилось легче — мисс Марвуд хорошо знала свою работу. И была очень заботлива.       В кровь ему полилась эта желтая жидкость, интересно, для чего она? Он посмотрел, как из объемного флакона в резиновую трубочку резво закапало. Неужели все это вольется внутрь него?       — Мистер Эндрюс, — вдруг тихо сказала Одри. — Смотрите, кто вас навестил.       Томас повернул голову к двери и никого не увидел. Вопросительно посмотрел на сиделку, а та, улыбаясь, показала глазами вниз. От двери к кровати шла толстая трехцветная кошка. Зеленые круглые глаза внимательно смотрели на него.       — Это наша мисс Уилкс, — сказала с теплотой Одри. — Всеобщая любимица.       — Привет, мисс Уилкс, — сказал он. Кошка коротко мурлыкнула и запрыгнула на кровать, вытянула мордочку к нему, принюхиваясь. Томас вытянул руку, кошка ткнулась лбом ему в ладонь и громко заурчала.       Одри рассмеялась.       — Надо же, вы ей понравились, мистер Эндрюс. Она мало кому дается сразу гладиться.       Мисс Уилкс потопталась на его одеяле, а потом свернулась клубочком под левым боком. От ее пушистого тельца шло приятное тепло. Он поглаживал ее за ушком, и кошка удовлетворенно громко мурчала, словно мотор грузовика.       — Одри, я хотел спросить. Простите, если этот вопрос покажется неуместным…       Мисс Марвуд опять зарделась румянцем.       — Спрашивайте что угодно, сэр.       — У вас небольшой французский акцент. Вы родились во Франции?       — О, нет, сэр. Я из Нового Орлеана и выросла там.       Он свел брови, вспоминая.       — Луизиана? А, понятно. Там же много каджунов.       Одри кивнула с улыбкой. Ее большие темные глаза заблестели.       — Мой дедушка Рауль был каджуном. А вот бабушка родилась во Франции и приехала в Луизиану во время Гражданской войны. Она была маркитанткой у северян, сэр, столько всего пережила! Она ничего не боялась! Представляете, во время боя она прямо там, под выстрелами поила солдат водой.       Лицо у нее воодушевилось, она всплескивала руками, с восторгом рассказывая о, по всей видимости, горячо любимой бабушке.       — В семье все говорили между собой, как каджуны, но бабушка научила нас всех, внуков, другому французскому, на котором говорят в Париже, читать и писать на нем, а еще французским песням. Девочек, конечно, она учила еще шить, готовить и всему, знаете, что надо женщине делать по дому. Наша бабушка Пелажи все умела. Она была очень храброй и доброй, сэр. И дедушка Рауль был очень добрым.       Томас кивнул с улыбкой.       — А ваши родители? Фамилия у вас английская, получается, ваш отец… Не из каджунов?       — Именно так, сэр. Папе было двадцать, когда он приплыл в Америку из Лондона. Как он говорил, прямиком из Уайтчаппела. Он проехал Америку от Нью-Йорка до Нового Орлеана, прежде чем встретил маму и женился на ней. Даже стал для этого католиком, так полюбил ее.       — А теперь они живут с вами, в Нью-Йорке? Или остались в Луизиане?       Улыбка на лице Одри погасла, девушка грустно покачала головой.       — У нас на юге много болот, сэр. И потому много болезней. Вот мама и папа и умерли от холеры, мне было десять. Бабушка Пелажи взяла нас со старшим братом на воспитание — ну то есть Гек, мой брат, уже по Миссисипи на пароходах тогда ходил, но все равно бабушка заботилась о нем, когда он приезжал. А потом из-за желтой лихорадки не стало дедушки Рауля. А бабушка Пелажи умерла, когда мне было четырнадцать, у нее отказало сердце.       — Мне очень жаль, Одри, — он с сочувствием посмотрел на нее.       — На все воля Божья, сэр, — сказала она, снова чуть улыбнувшись. — Родители и бабушка Пелажи с дедушкой Раулем присматривают за мной с небес, во всем помогают. Вообще у нас с Геком много дядюшек и тетушек, у бабушки с дедушкой было пятеро детей, ну а кузин и кузенов у нас еще больше. Но после смерти бабушки все как-то…рассыпались, что ли. Хотя вот с кузиной Полин, она здесь актриса, мы навещаем друг друга. А так кузина Анжелика вышла за французского офицера и уехала с ним. Она у нас была самая красивая, знаете, глазами в бабушку, как почти все мы, но выше ростом и лицо, как на картине, белая кожа и волосы совершенно золотые — она сияла вся.       Одри с восхищением рассказывала о кузинах — видно было, что очень их любит, но в глазах все равно мелькала тихая грусть. Наверное от того, что когда-то большая семья, жившая в одном городе, оказалась разбросана по всему свету.       — Кузина Лоранс была на нее похожа, только смуглая и черноволосая, а глаза, у единственной в семье, голубые. Но с Лоранс вышло нехорошо: она уехала за своим женихом во Фриско, там влюбилась в другого, его начальника, который занимался канатными трамваями. Только однажды с новой линией беда стряслась, была большая авария, нового жениха Лоранс посадили в тюрьму, — Одри внезапно запнулась и будто заставила себя продолжать, — а о ней самой мы с тех пор ничего не слышали. Кузина Софи, самая умная из нас, девочек, выучилась на чертежницу и теперь работает на автомобильном заводе в Питтсбурге. Кузен Эдуар — священник, служит на Кубе, в Гаване, в самом большом храме. Эдуар как-то присылал мне фотографию — такой красивый! Ну, храм. Но и Эдуар тоже, он больше на испанца похож, в тетю Имельду…       Томас наморщил лоб, стараясь запомнить всех многочисленных родственников мисс Марвуд и закашлялся.       — Ой, сэр, я вас наверное утомила! Болтаю тут всякое.       — Нет-нет, что вы, — он запротестовал, отдышавшись. — Мне очень интересно, правда.       Ее рассказ в самом деле помогал отвлечься, дышать чуть более свободно. А мелодичный голос будто успокаивал.       — Новый Орлеан далеко отсюда. Как же вы очутились в Нью-Йорке?       Одри пожала плечами с улыбкой.       — Я и сама не знаю, сэр. Гек как-то примчался поздно ночью и сказал быстро собираться. Мы взяли всего два чемодана, прыгнули на поезд и добрались сюда. Почему — не знаю, но не думаю, чтобы Гек сделал зло, он очень хороший человек.       Она точно предупреждала все подозрения, которые могли возникнуть от подобной истории. Но в любом случае, похоже, ее старший брат тот еще шалопай.       — И с тех пор вы живете здесь?       Одри кивнула.       — Ну, я живу. Гек-то у меня моряк, я его редко вижу.       Томас нахмурился.       — Вы живете совсем одна? Сколько вам лет, Одри?       — В июне будет девятнадцать, сэр, — Одри опустила голову, смущенно перебирая край передника.       Ей восемнадцать! Восемнадцать, черт побери, и она живет в Нью-Йорке одна! А приехала… «Ей ведь еще надо было выучиться, наверное, и работает она не первый год, если ей доверяют тяжелых больных. Сколько же лет ей было, когда брат оставил ее здесь — шестнадцать? Пятнадцать?» Томас внимательнее оглядел ее — маленькие изящные руки все в язвочках и трещинах, туфли стоптаны и во многих местах сильно протерлись, манжеты у платья тоже поистерлись, но аккуратно прикрыты кружевной оборкой. Вспомнил изношенную старомодную накидку, что была на ней в день прибытия «Карпатии» — сейчас не всякая горничная такое наденет.       — Как же вы справляетесь одна, Одри?       — Замечательно, сэр, — она сжала руки, не зная, куда себя деть. — Мне всего хватает. Гек вот приехал, мы с ним почти девять месяцев не виделись! Он был на «Титанике», представляете? — она вдруг осеклась. — Простите, сэр…       — Ничего, — глухо ответил он. — Я очень рад, что ваш брат спасся.       На самом деле, ему захотелось взглянуть в глаза этому братцу. Как можно оставить девочку на произвол судьбы, в Нью-Йорке, одну! Она и недоедает, наверное, слишком уж худенькая для своих лет.       Дверь в палату распахнулась. Седовласая строгая дама, затянутая в серое платье, зашла в палату, и от одного ее взгляда сразу захотелось по-детски залезть под одеяло и закрыть глаза.       — Мисс Марвуд? Почему больной еще не спит? Что здесь делает мисс Уилкс? Сколько раз я предупреждала, чтобы кошке не разрешали залезать на постель?       От ее голоса разило холодом. Одри вскочила, вытащила ему иглу из вены, поправила подушку.       — Извините, миссис Сэвидж.       Миссис Сэвидж взяла на руки мирно дремавшую кошку, и мисс Уилкс недовольно мяукнула.       — Не возмущайтесь, мисс Уилкс! У вас есть собственная лежанка, будьте добры ночевать там.       — Оставьте, пожалуйста, — попросил Томас. — Пусть поспит со мной, она не мешает.       — Молодой человек, устанавливайте порядки у себя дома. Или на работе. Вам делают внутривенную инфузию, и тут же лежит животное! Это абсолютно, совершенно недопустимо. Мисс Марвуд, я не ожидала от вас.       — Простите, миссис Сэвидж, этого больше не повторится.       Одри раскраснелась и стояла перед строгой старшей медсестрой как провинившаяся школьница. Миссис Сэвидж смерила их обоих тяжелым взглядом и вышла. Томас ободряюще улыбнулся и подмигнул.       — Получили мы на орехи, да, Одри? Не переживайте.       — Ничего, сэр, — Одри улыбнулась. — Я уже привыкла. Хотите еще чаю, сэр? Или, может быть, что-то съедите?       — Нет, спасибо.       Его опять стало знобить, жар начал выкручивать кости во всем теле, мысли стали путаться. Неужели опять начнется бред? Одри померила ему температуру, вздохнула, глядя на градусник.       — Постарайтесь поспать, сэр, — она выключила свет, оставив только настольную лампу на тумбочке.       — Вы тоже поспите, Одри, — он закрыл глаза.       Что она ответила, он уже не услышал, провалился в черный, душный сон, будто в дыру.

***

Одри       Мистер Эндрюс уснул, но спал беспокойно, ворочался. Неужели он опять начнет бредить? Столько уже времени прошло, а температура не спадает, и доктор Морган с каждым обходом становится все мрачнее и мрачнее. Но сегодня, кажется, ему стало чуточку легче. Одри не позволяла себе обрадоваться, сначала нужно убедиться, что это правда.       Она посмотрела на его профиль. За эту неделю он сильно похудел, почти ничего не ел и сильно изменился с их первой встречи. Совсем не похож на того представительного джентльмена в дорогом пальто, каким она увидела его в порту.       Она никогда с такими важными мужчинами дела не имела, им в больницу такие редко попадали, и ненадолго. Занималась ими Элисон, ей это было под стать — она и образованная, и манеры знает. Одри сама ее поначалу стеснялась, пока не познакомилась поближе. Когда Морган приставил ее к мистеру Эндрюсу, она удивилась и испугалась. Сделает или скажет что-нибудь не так, а он будет недоволен. Одри-то и понятия не имеет, как себя следует вести в таком обществе.       Но зря она боялась. Богачи и важные люди, как оказалось, тоже болеют и мучаются, и точно также нуждаются в помощи. Гек говорит, что они все как один жадные и простых людей ни во что не ставят, относятся как к скоту, но мистер Эндрюс оказался очень простым и добрым человеком, даже стеснительным. Он вспомнила, как он краснел поначалу, стесняясь своей слабости и все пытался делать сам. Теперь вот постоянно просит ее отдыхать побольше. И улыбка у него добрая, разве может человек с такой широкой открытой улыбкой быть плохим? Нет, Гектор, конечно, замечательный, но не всегда стоит его слушать.       Она тоже хотела подремать и только собиралась уже распустить волосы, как Делайла заглянула в палату. Исчезла на пару мгновений, осматриваясь в коридоре, а потом нырнула обратно.       — Ну как ты тут? Совсем не выходишь?       Одри пожала плечами.       — Пациент тяжелый. Говори тише, он только что уснул.       Делайла кивнула, зашептав:       — У нас тоже невесело. У большинства сильная простуда, переохлаждение.       Она подошла ближе, с интересом разглядывая спящего мистера Эндрюса.       — Так это он эту махину построил? Важная птица, даже отдельную палату дали. Даром что ирландец.       Одри нахмурилась. Какая разница, ирландец или нет? Делайла иногда была совершенно невозможной.       — Не по себе ему, наверное, после такого.       «Не по себе»? Одри даже слегка разозлилась, видела бы Делайла, как мистер Эндрюс переживает и как он бредил.       — Тебе разве не нужно вечерние капельницы ставить?       Делайла махнула рукой.       — Подождут, — нагнулась, поправив лампу на прикроватной тумбочке, поворачивая ее к спящему. — Смотри-ка, какой он симпатичный…       — Что ты делаешь! — Одри возмущенно отпихнула Делайлу, возвращая лампу на место. — Ты его разбудишь!       — Ну и хорошо, познакомлюсь с таким видным важным джентльменом.       Мистер Эндрюс вместо того, чтобы проснуться, только вздохнул прерывисто, повернулся к свету, словно угождая Делайле в ее извечном стремлении рассмотреть поближе мужские лица. Кудрявая челка упала ему на лоб, а кружевная тень от густых ресниц — на щеки, и Делайла мечтательно всплеснула руками.       — Как с картинки! И важный, и богатый, и красивый. Он женат, Одри?       — Женат и очень любит свою жену, — ответила Одри, чувствуя, как у нее краснеют щеки. Как же права миссис Сэвидж, что ругает Делайлу за легкомыслие. Что у нее за вопросы!       — Ну ничего, не впервой. Давай с тобой поменяемся, а? Я за ним поухаживаю.       Глаза у Делайлы при этом так хищно прищурились, что Одри захотелось выпроводить ее из палаты силой.       — Доктор Морган не разрешит. И вообще, я уже знаю, что да как.       — Ну так и я узнаю, — Делайла хитро улыбнулась. — Ну хотя бы сменами поменяемся?       — Иди уже, — Одри нахмурилась. — Он еле уснул, имей совесть, Делайла.       Эта вертихвостка захихикала, поправила передник, так и не сводя взгляда с мистера Эндрюса, и вышла, наконец, за дверь. Одри прижала ладони к горящим щекам. Ох уж эта Делайла. Она перевела взгляд на своего спящего подопечного. Он правда красивый? Она сама в мужской красоте не шибко разбиралась, старалась об этом не думать. Вот доктор Морган казался ей иногда красивым. Особенно когда вдохновенно помогал больным. У него глаза проницательные и очень грустные, скулы будто выточены из белого мрамора, на щеках при улыбке появляются глубокие впадинки. Жаль, улыбается он редко. Или тот ординатор, в которого сразу влюбилась Делайла, что у них в больнице зимой стажировался, тоже был симпатичным — белокурый, с ясными голубыми глазами и длинными кукольными ресницами, совсем другой, но тоже красивый. Приятно на них было смотреть.       Она подошла поближе к кровати. На мистера Эндрюса тоже смотреть приятно, надо признаться. Лицо у него благородное, и все-то на нем было уместно и соразмерно: и ровный нос, и губы, мужские вроде, но с красивым вырезом, и густые брови, и волевой подбородок с ямочкой. Да еще и начинающая ранняя седина в темных кудрях… Она протянула руку, поправив ему упавший на лоб вьющийся локон, улыбнулась — будто завивали, как вот Делайла себе волосы на папильотки накручивает. Еще и высокий, сильный такой, доктор Морган сказал, что другой бы и не справился с такой болезнью.       Мистер Эндрюс пошевелился, захлопал ресницами.       — Одри? — сипло прошептал он. — Можно попить?       — Конечно! — она отвернулась, взяла стакан. Не хватало еще, чтобы он подумал, что она его рассматривала, пока он спал.

***

Гектор       Гектор Марвуд с силой вдохнул, просыпаясь. В каморке под крышей, конечно, было душно и затхло. Только сестрица, привыкнув к больничной вони, может этого не замечать. А может, ему и самому уже не хватает запаха моря. Плевать, что неделю назад он мог бы там и остаться — для моряка быть похороненным в океане почетно. Но раз уж выжил, надо возвращаться: настоящей жизни больше нет для него нигде.       Ему и по Миссисипи ходить случалось, что уж: снизу доверху и обратно, с четырнадцати и до девятнадцати, пока не надоела хуже грыжи. Так вот с морем не сравнить, не река, а помойка. Чего только по ней не плавает: и доски, и дохлые кошки, и кукурузные початки. Да и вообще — хоть и мощна Миссисипи, а Гектору и на ней было тесно. Ему, пожалуй, было бы тесно и на Амазонке, хоть и хотелось ее повидать, но Гектор все откладывал. А надо бы, пожалуй, придумать, куда еще отправиться. Жить-то чем-то надо.       Пока у него еще немножко было. Удалось сохранить те гроши, с которыми он уселся на «Титаник» — а ведь отвык ходить по морю как пассажир… Кстати, до того, как беда случилась, там было очень неплохо, кормили так вообще на убой. Он даже прикидывал, удастся ли спрятать в кармане для сестры булочку со смородиной да пару апельсинов. Один апельсин так-таки перекочевал к нему в карман, но до Одри не доехал: на «Карпатии» Гектор скормил его какому-то мальцу лет семи, что искал отца и брата. Только уж их ищи-свищи теперь!       Ну так вот, на «Титанике» он выиграл целый доллар у одного парнишки, который был вроде как американец, из Висконсина, но добирался аж из самого Парижа. С этим парнишкой, Джеком, они вообще здорово сцепились языками; оказалось, они столько знали там хороших местечек, что удивительно, как не столкнулись раньше. Они даже одноногую Лауру знали оба! И оба находили отличной девочкой. Еще этот Джек предлагал портрет Одри прямо по карточке нарисовать, вот ей был бы сюрприз — да увлекся девицей из первого класса. Только не протащила она его в шлюпку, видно. Гектор его больше не видел после того, как заметил, что Джек с этой рыженькой богачкой на палубе после столкновения дурачился.       А потом, как причалила «Карпатия» и Гектор свиделся с сестрой, отправился он в ближайший кабак — благо, там его давно знали — обмывать свое которое-то по счету рождение, а заодно помянуть, будь они живые или мертвые, тех парней, благодаря которым попал в шлюпку. А там, когда он сказал, что с «Титаника», ему и налили бесплатно, и его лучшая тамошняя подружка, Джинджер, приласкала за полцены, а перед тем они такую джигу сплясали, что столы тряслись. Ну а потом ему еще раз в покер свезло, хотя, если честно, был он уже немного навеселе.       Но деньги — они сегодня есть, завтра он их ухнет, так что нужно поискать, чем заняться. И кстати, навестить сестренку. Она с прибытия «Карпатии» дома еще не появлялась.       Гектор съел, честно говоря, все ее запасы, даже кукурузную кашу, но к ней как раз толкнулась старая белошвейка, мисс Эллиот, которая порой подкидывала подработку. Только бы выяснить, сколько она еще собирается пробыть на дежурстве на сей раз.       Работенка, конечно, ей досталась тяжелая, зато честная. А куда еще ее было деть? В стюардессы проталкивать — это же все равно, что в гостиницу. Еще оприходует какой подонок силой, либо мозги задурит. Бабуля же ее растила, как голубку чистую… Хотя сама-то бабуля, чувствовалось, тертый калач была, как никто понимала и Гека, и ту же Анжелику. Та была прямо огонь: кавалеров своих подговаривала воровать для нее фрукты и цветы в саду у старого Моргана, который имел привычку спускать с привязи злющих догов, а когда очутилась после замужества в Европе, как слыхал Гектор, обчищала с супружником своим богатеев по казино, да так ее и не поймали. Даже кузину Полин, пожалуй, бабуля не осуждала, хоть та их всех и опозорила, а особенно дядю Клемана чуть не убила. Прихватило у него сердце, когда он узнал о дочери, и братца Эдуара она подвела. Готовился в священники, а сестрица возьми и сбеги с актером! Да еще сама в певички пошла. Ладно бы в настоящие актрисы, которые в театрах играют в хороших спектаклях! Гек как-то был на «Ромео и Джульетте» и, признаться, к финалу зашмыгал носом. Это понятно, это душу выше делает и вообще культура. А она перед разной пьянью ноги задирает, как в кабаке! Как приехали в Нью-Йорк, Гек велел Одри и носу к Полин не казать, но сестрица, конечно, ее навестила и с тех пор они общалась иногда. Как бы Полин ее не испортила.       Вот сколько иногда решает минута… Не подсядь Гектор тогда в новоорлеанском кабаке к этому борову в перстнях, не реши, что тот уже сильно пьян и можно его в карты прокатить — не пришлось бы им с сестренкой улепетывать, почти в чем были. Кузен Жозеф ведь делал знаки, чтобы Гек не лез, но этот боров вроде уже так нажрался, что ни одного лица не должен был запомнить. А вот поди ж ты…       Хотя Жозеф тоже не без греха. Как и дядя Жак, и кузен Жак — все одна семейка и одна шайка. Начать с того, что кузен Жозеф связался с контрабандистами, ну и Гек, покуда ходил по Миссисипи, помогал товар вверх доставлять, кому надо. А как стал по морю ходить, вызвался было контрабанду провезти, да выдал себя, пришлось все за борт кидать. С тех пор на нем долг висел, он сам не знал, где бы отработать.       А тут еще бабуля умерла. После нее полагалось Гектору выдать двести долларов, что после родителей осталось, бабуля ими как раз распоряжалась, а за эти годы, пока денежки в банке лежали, и сумма-то поднабежала. Да вмешался дядя Жак с сынулей своим, тоже Жаком. Ткнул в нос заемное письмо, оставшееся якобы после отца, вроде и фальшивое, а сказать-то Гектору и нечего. Мол, что отец у него занимал, а долг так и не отдал, а теперь вроде как Гек должен эти деньги вернуть. Еще щедрый такой, сказал, пятьдесят долларов скостит «по-родственному». Сволочь. Но не судиться же с ним из-за денег, пусть подавится.       Пятьдесят долларов ушли в счет долга за погибший товар, ну и остались Гектор с сестренкой, можно сказать, в чем мама родила. Вот он и решил поправить положение… И опять же, поправил бы, если бы вовремя остановился. Пока этого борова не разозлил.       Тот, оказалось, был с двумя подручными. Они вытащили Гектора на пустырь за кабаком, да, пожалуй, и порешили бы на месте, если бы Жозеф не выскочил следом. Чуть не ноги этому уроду целовал, Гек аж сплюнул и крикнул не унижаться, только Жозеф его не слушал, молол, какой Гек способный парень и как пригодиться может, да заодно и про сестру сболтнул. Тут Гек ему снова крикнул, чтобы тот заткнулся, но боров-то уже услышал все, что ему нужно было. Вот и поставил перед выбором: сам работай, сестру в бордель сдавай, а заартачишься, порешим тебя, а уж с ней по-свойски разберемся. Делать нечего, пришлось прикинуться паинькой, чтобы только домой отпустили. А уж там Гектор живо поднял Одри с постели, за час они похватали что-то из вещей, добежали до вокзала и вскочили на первый попавшийся поезд. Несколько раз пересаживались, пару раз спали на улице — он на скамейке, она на сдвинутых чемоданах. Он ничего ей не объяснял, не хватало ей знать такие подробности, ну а она всегда была послушной. Долго еще потом озирался даже в Нью-Йорке, Одри велел родне пару месяцев не писать.       Ну а теперь-то всё устроилось. У Одри есть работа и крыша над головой, а у Гектора — море и вообще весь мир. Он катался на тройках в России и ходил по фьордам, дрался в Дублине, сам не помнил за что, и учился в Аргентине танцевать танго. А мир не кончался, как не кончался океан.       …Да, в больничке было сейчас как на вокзале, это точно. Народу прибыло изрядно, медсестры шныряли туда-сюда. Но отыскивать Одри Гек уже научился. Всего-то подмигнул Маргарет, сидевшей на посту, и выложил перед ней один из леденцов, купленных им в магазине. Леденцы, пончики и баночку дешевого кофе он честно купил, вот грушу сунул в карман, скажем, по ошибке. Никто все равно не заметит.       — В тридцать девятой она, на втором этаже. Морган ее к важной птице приставил, — Маргарет подмигнула. — Когда после «Карпатии» народ собирали, притащили кого-то джентльмена. Ему явно не сюда, но он еле на ногах стоял, вот и устроили, как могли, чтобы потом не придирался.       Гектору это не очень-то понравилось, негоже сестре одной в палате с мужчиной все время сидеть. Ну да остается надеяться, больным-то не до глупостей. Да и доктор Морган ее обещал защищать. Так что Гектор побежал наверх и в два счета отыскал эту тридцать девятую. Дверь в ней, видно, плотно не закрывалась, но Гектор все равно постучал. Одри появилась пару минут спустя.       — Господи, Гек!       Она так и кинулась ему на шею, пришлось корзинку с шитьем и гостинцами поставить, чтобы обнять ее как следует.       — Я попрощаться зашел. Ты же неизвестно, когда появишься, а мне уж отчаливать пора.       — В море? Ты нашел что-то?       — Пока ничего, но постараюсь найти побыстрее. У тебя тут тяжелый, да?       Сестра кивнула. Она сама не очень-то здорово выглядела: бледнющая, глаза от усталости мутные, зевает то и дело. Вообще похожа на подвядший цветок. А ведь когда-то Мартин, старый художник, называл их семью «рассадником орхидей»: все девчонки хорошенькие, от Софи до Одри, и тетки тоже, и бабке уж сколько лет, а загляденье.       — Сейчас проснешься. Смотри, что я тебе купил.       Он достал из корзинки кофе, леденцы и грушу. Одри прижала руки к щекам, а потом расцеловала его, точно он ей невесть какие лакомства принес. Эх, попробовала бы она тот пудинг на «Титанике»… Такой, пожалуй, только бабушка могла бы сделать, хотя она всякие там пудинги не очень-то уважала.       — Погоди прыгать, я еще от мисс Эллиот тебе работу передаю. Там какие… Голландские рубашки, что ли? В общем, обметать надо. Успеешь? Раз уж с одним больным сидишь. Он ведь тебя не сильно беспокоит?       Сестра чуть задумалась, с жалостью покосилась на дверь.       — Он ничего, не капризный, вежливый. Но плохо ему, конечно. Пневмония, лихорадка страшная.       Как будто в подтверждение ее слов из-за двери донеслось слабое:       — Одри!       Сестра кинулась обратно в палату, а Гектор почесал за ухом. Он мог бы поклясться, что этот голос уже слышал, притом недавно. Только звучал тот совсем иначе… С любопытством Гектор бороться никогда не считал нужным. А зачем? Всегда полезно узнать что-то новое. Вот он облазил все болото Манчак, насколько хватало сил грести в лодке, и убедился, что, кроме аллигаторов, там бояться некого. И на кладбище ночью шастал и убедился, что вампиров там тоже нет. Может, конечно, они не показались, потому что на Гекторе был святой крест и потому что сердце у него чистое, но в чем беда, чтобы и у всех так было?       Словом, медлить он не стал и заглянул в приоткрытую дверь. Сестра помогала усесться какому-то мужчине, подтягивала повыше подушки; тот и сам все пытался опереться на дрожащие руки, а на ее плечо — отказывался. Противно, наверное, быть беспомощным, когда ты сам такой здоровяк…       — Кто там, Одри? — больной его заметил, поднял лицо — и Гектор тут же узнал его. Невольно отступил на шаг. Услышал, как извиняется и что-то еще шепчет Одри. Тут же вышла и она.       И прежде, чем она успела что-то сказать, Гектор выпалил:       — Одри, да ведь это он и есть!       — Кто?       — Ну тот господинчик, что нас с ребятами с нижних палуб вывел!       Одри замерла, глядя во все глаза. Потом схватила за рукав.       — Гек, пойдем! Если он тебя спас, надо его поблагодарить! Ты ведь уверен?       — Конечно!       Одри распахнула дверь.       — Мистер Эндрюс!       Больной поднял голову. Гек еще на корабле заметил, что лицо у него какое-то несчастное — оно и сейчас таким было.       — Мистер Эндрюс, — выпалила Одри. — Я только что узнала, что вы на «Титанике» спасли жизнь моему брату… Мы оба хотели бы вас поблагодарить!       — Да, — подхватил Гектор, слегка запнувшись. — Я вам очень благодарен и если… ну… потребуется какая-то услуга… Можете обратиться. Гектор Марвуд добро помнит.       Он хотел было протянуть руку, но решил, что джентльмен, пожалуй, им побрезгует. Тот уже сейчас смотрел как-то непонятно, сильно покраснел и наконец пробормотал довольно сухо:       — Спасибо, мистер Марвуд.       Ясно. Значит, не сильно-то и спасать хотелось, так, как кошку по дороге прихватил. А теперь противно, что какое-то отребье еще и с благодарностями лезет. Гектор удержался от того, чтобы сплюнуть на пол — понимает, все же больница, не кабак — и вышел, вздернув подбородок. Одри, извинившись, выскользнула следом.       — Гек, ты не обращай внимания… Больной человек, понимаешь…       — А может, сейчас для благородных джентльменов преступлением считается скот из третьего класса спасать? — ухмыльнулся Гектор. — Ладно, я не в обиде. Только пора мне. Бывай, сестренка. Корзинку не забудь. И еще помолись за того офицера, что меня в шлюпку пустил. Я его портрет сегодня в газете видел. Уильям Мэрдок его звали. Погиб он.