***
Сегодня ночью Элисон, ночевавшая в женской палате, проснулась от повторяющегося скрипа кровати. Огляделась при свете ночника: вроде бы больные спали, и скрипа больше не было слышно. На всякий случай она встала и прошлась вдоль ряда кроватей, приглядываясь к каждой пациентке. И поза одной из них — той, с застуженными почками, потерявшей на «Титанике» мужа и сына — ей совершенно не понравилась. Наверное, крайне неудобно спать, навалившись грудью на стиснутые руки… Если только она спит. Элисон колебалась недолго. Взяв пациентку за плечо, она уже ощутила: напряженное, как не бывает у спящих. Резко развернула ее и первое, что увидела — струйку крови, черного цвета в полумраке палаты, побежавшую по худой груди из-под прижатых рук. На мгновение Элисон застыла от страшной догадки, потом резко нагнулась. — Что это такое? Вставайте! — Элисон потянула пациентку за левое плечо, а заодно попыталась разжать пальцы правой руки — то, чем она пыталась воспользоваться, наверняка было зажато там. Больная с неожиданной силой стала выворачиваться, и вдруг попыталась ударить Элисон тем, что сжимала в ладони. Удалось отклониться, а больная потеряла равновесие и разжала пальцы, хватаясь за кровать. Послышался звон, точно на пол упало стекло. Элисон, воспользовавшись паузой и не обращая внимания, что стали просыпаться другие пациенты, попыталась поднять больную. Та снова вывернулась и стала отбиваться кровоточащими руками. — Нет! Нет! Оставь меня! Не трогай! Выпусти меня, выпусти, сука, тварь, дай мне сдохнуть! Я все равно без них не буду жить! Элисон была гораздо сильнее, но ей пришлось навалиться всей тяжестью на обезумевшую пациентку, продолжавшую биться. — Одри! — только смогла и прохрипеть Элисон. — Делайла! Кто-нибудь! Небывалый случай, но обе появились у дверей палаты почти одновременно, обе с испуганными лицами и распущенными волосами. — Салфеток! И бегите за кем-то из докторов, ее надо зашить! Покуда Одри бегала за салфетками и потом доктором, Делайла помогала ей держать больную. Но так как дежурил в ту ночь доктор Джонсон, то, наложив швы, он услал ее к сумасшедшим, в соседний корпус. Элисон очень пожалела, что не было Моргана, он умел как будто накладывать швы не только на тело, но и на душу, так говорил с обезумевшими от горя или страха людьми, что они успокаивались хотя бы на время. Надо будет рассказать ему об этом, может быть, он сможет помочь это несчастной. Когда пациентку увели, а остальные больные, взбудораженные происшествием кое-как улеглись опять, она залезла под кровать несчастной женщины и достала оттуда толстый осколок больничной тарелки. Как же надо отчаяться, чтобы медленно пилить себе вены этим тупым керамическим куском… Она выкинула осколок в мусорное ведро в сестринской, сняла передник и застирала чужую кровь. И только тогда заметила, что руки у нее немного подрагивают. Поспать удалось меньше трех часов. А утром уже пришлось уговаривать вылезти из-под кровати девочку, которая надеялась там спрятаться от больничной каши. Жизнь продолжалась.***
Одри — Одри, — в палату просунула голову Кэндис, стажерка, худенькая девушка с каштановой косой. — Там внизу, в вестибюле, раздают вещи для пострадавших с «Титаника». Вроде как комитет помощи. Ну, расчески, бритвы, щетки зубные, белье… Может, сходишь взять что-нибудь? — Конечно! Я скоро вернусь, сэр, — Одри живо поднялась и вышла прежде, чем мистер Эндрюс успел бы ее остановить — а по его виду она догадывалась, что именно это он и хотел бы сделать. Но в самом деле, если ему и пришлют вещи из дома, когда это еще будет? А нужны они сейчас. В вестибюле, как показалось Одри, происходило просто столпотворение. Три дамы явно не из простых — одна с виду ровесница Одри, другая постарше и вся в черном, третья средних лет, пышная и громогласная, в дорогом броском наряде — расположились на лавках для посетителей, а часть вещей так и уложили прямо на стойку. Вокруг них клубился рой из медсестер и выздоравливающих пациентов: таким особенно скучно лежать, и появление гостей — настоящее событие. — Не толпимся! — покрикивала пышная дама. — Мыло у меня, щетки, бритвы и расчески у мисс Грэкс, белье берем на стойке, выбираем по размеру! И не забываем отмечаться у миссис Пэрэдайн! Одри взяла все, что требовалось и продиктовала красивой стройной леди в черном имя пациента и номер палаты. Говорила она вроде вполголоса, но шумная дама, заправлявшая раздачей, ее услышала. — Мистер Эндрюс?! Это Томас, что ли?! Конструктор? — глаза у нее заблестели, как и белые зубы. — Так в какой он, деточка, палате? Скажите ему, я сейчас к нему загляну. Миссис Браун, наверное, помнит такую. Меня трудно забыть, — она коротко и невесело засмеялась. Одри кивнула и поскорее пошла наверх. Тем более, на шум уже шла миссис Сэвидж, и вовсе не хотелось наблюдать, что тут начнется. — К вам сейчас посетительница придет, — с порога заявила Одри мистеру Эндрюсу, пока он не принялся ее корить. — Так что я вас как раз причешу. Или вы сами, я вам дам зеркальце. Мистер Эндрюс едва успел причесаться перед ее карманным зеркальцем и поправить воротник пижамной куртки, как в дверь властно постучали, и в палату ту же, не дожидаясь разрешения, царственным шагом ступила миссис Браун. Вообще-то она оказалась не такой уж крупной, но, как поняла Одри, была из тех, кто так привлекает к себе внимание, что начинает казаться, будто вокруг тесно. Но от ее искренней улыбки в палате будто стало теплее. Одри живо уступила ей стул, сама пристроилась на подоконнике и занялась шитьем. Миссис Браун, усевшись, весело обратилась к мистеру Эндрюсу: — Ну, здравствуйте, Томас! А что это вы тут разлеглись, а? Прохлаждаетесь, бока отлеживаете? А кто корабли строить будет? — Добрый день, миссис Браун. Я бастую, — ответил мистер Эндрюс с самым серьезным видом. Одри заулыбалась - радостно было, что он находил в себе силы подыгрывать и шутить. — И чего требуете? Рабочий день по двадцать пять часов? Или вы к суфражисткам примкнули и требуете право голоса для кораблей? Тоже дамочки, как-никак! — миссис Браун заразительно рассмеялась. Мистер Эндрюс так же серьезно кивнул. — Хм. А это идея. — Только смотрите, не объявите голодовку! Я его на «Карпатии» силой загоняла есть, — тут же обратилась миссис Браун к Одри. — Зато кофе он тянул просто галлонами. И все что-то писал или чертил. Так что, деточка, ни в коем случае не давайте ему линейки! Одри и мистер Эндрюс переглянулись. Она невольно порадовалась, что линейка, карандаш и несколько листов, на которых он пробовал чертить, когда ему становилось полегче, убраны в тумбочку. Что до голодовки, сложно ее не объявить с кулинарными талантами Антонии, но вот вчера, после визита Гектора, мистер Эндрюс получил к вечернему пудингу («тому, что они называют пудингом», ворчал доктор Морган) грушевое пюре и наконец поел сносно, даже выпил чай с пончиком. Удалось его убедить, что это в честь дня рождения административного директора. Вторую половину груши и еще один пончик получила девочка в палате Элисон, а вообще вся сестринская славно полакомилась. — А помните, Томас, «Карпатия»-то в шторм попала, покуда мы в Нью-Йорк ехали? Не помните? То-то же, меньше надо было в библиотеке сидеть! Ну а теперь вот, раз уж добрались, мы тут собрались с другими дамами и организовали комитет помощи пострадавшим. А то, знаете, кто из третьего-то класса спасся, им как бы на суше-то с голоду не помереть, все ведь потеряли. Вот уж мы и стараемся, вот и досюда добрались. А вас-то как сюда заволокли, взяли что ли в плен прямо в порту? — Вроде того, — наконец рассмеялся мистер Эндрюс и тут же закашлялся. Отдышавшись, спросил: — Может, вашему комитету нужна помощь? Давайте я напишу вам телефон моего отца или братьев. Они рады будут помочь. Миссис Браун с усмешкой посмотрела на него: — Вам бы самому выкарабкаться, а уж потом о других думать, — она вновь повернулась к Одри. — Экую к вам былиночку приставили, как она с вами управляется-то? А хорошенькая, ничего не скажешь. Небось, прикидываетесь больным, чтобы подольше тут задержаться, а? — она подмигнула. — А самого жена дома ждет. Вот, деточка, какова наша женская судьба, мотайте на ус! Ну да ладно, не буду вас утомлять. Пойду, пока на меня ваша старая ворона не раскаркалась. Внизу-то такой грай подняла, что я, мол, пациентам мешаю! Ну, подручные мои, Джорджи да Белла, растерялись совсем, но на меня-то не больно поорешь! Одри и мистер Эндрюс переглянулись с суеверным ужасом, не представляя, чтобы кто-то осмелился так выражаться о миссис Сэвидж. Миссис Браун все же взяла номер телефона отца мистера Эндрюса и удалилась, пообещав прислать побольше свежих фруктов. После нее остался запах сладких духов и звенящий от тишины воздух, такой шум вокруг себя она создавала.***
В тот день мистеру Эндрюсу вроде было получше, и Одри понадеялась на спокойную ночь, но к вечеру у него снова начался жар. Она уже привычно расстегнула ему пижамную рубашку, выжала полотенце и принялась протирать лицо, шею и грудь. Он тянулся за ее руками, закрывая глаза, когда она касалась его горячей кожи, опять что-то начал бормотать. Одри вздохнула. Она работала в больнице достаточно давно, чтобы знать — даже самый сильный организм способен противостоять болезни до определенного предела. Мистер Эндрюс конечно, производил впечатление очень сильного мужчины, но болезнь его уже достаточно измотала и каждую ночь мучила все с той же силой. Он ненадолго затих, попив воды, тяжело дышал, приоткрыв рот. Одри собралась было пойти за платком в сестринскую, чтобы в очередной раз устроиться у его кровати на ночь, как мистер Эндрюс вдруг открыл глаза. — Нелли… Так он звал свою жену, она знала. Что же, это было лучше, чем когда ему представлялся тонущий «Титаник», тогда он становился совсем беспокойным, иногда его даже приходилось удерживать. — Нелли! Он беспокойно огляделся, и, не в силах долго держать глаза открытыми, прикрыл веки, откинулся на подушку. — Нелли, милая, где ты? Одри закусила губу, глядя на него. Он выглядел таким несчастным, таким одиноким и страдающим. Так много на него навалилось, такое страшное горе, тяжелая болезнь… И его жена, которую он так часто звал, далеко. Нужно было ему помочь хоть чем-то. Может, ему немного полегчает, если он поверит, что его Нелли рядом? Одри присела на краешек кровати, ласково провела ладонью по его горячему лицу, наклонилась и прошептала: — Я здесь, милый… И тут же пожалела об этом. Разве можно обманывать больного человека? Да еще притворяясь его женой… Его лицо мгновенно просветлело, морщины разгладились. Он открыл глаза, всматриваясь в нее с улыбкой. — Нелли, ты пришла… Одри вздрогнула, увидев его взгляд. Он смотрел прямо на нее из-под полуприкрытых век и улыбался. Он что, в самом деле принял ее за свою жену и… что он собирается делать? Она не успела смутиться от этой мысли, когда мистер Эндрюс нашарил ее руку своей и сжал. Она сглотнула. Он погладил тыльную сторону ее ладони большим пальцем. — Что у тебя с рукой? Ты обожглась? Одри посмотрела на свою руку, покрытую язвочками и трещинами. Руки его жены, конечно, гладкие и мягкие… Он поднес ее руку к лицу и поцеловал. Потом потянул на себя. — Нелли, иди ко мне… Пожалуйста. Одри напряглась. Дыхание перехватило, лицо стало гореть. — Ну что ты? Я так соскучился. Она зажмурилась, молясь про себя, чтобы он ее отпустил, потому что вырваться она не могла. И не только потому, что он крепко ее держал. — Нелли, — тихо сказал мистер Эндрюс с улыбкой, гладя ее плечо. — Ты такая худенькая стала… А что это ты надела? Его рука дотронулась до ее головы. — Как монашка… Сними, — он потянул ее косынку вниз, чуть хмурясь, и тут же улыбнулся, зарывшись пальцами в ее волосы. — Такие мягкие… Одри дрожала. Он бредил, и ей следовало немедленно уйти! Она начала было вставать, но он умоляюще прошептал: — Не уходи, милая, пожалуйста… Нелли… Он смотрел на нее лихорадочным блестящим взглядом, восхищенно улыбаясь, смотрел и видел другую. — Я не уйду, — прошептала она. — Я здесь, Томас. Он улыбнулся еще шире, его лицо стало таким спокойным и умиротворенным. — Ты теперь такая кудрявая… Тебе идет, — он вытащил из ее волос шпильки, ее кудри рассыпались по плечам. Мистер Эндрюс накрутил на палец ее локон. — Это наша горничная тебя надоумила все-таки завиваться, да? — Да, — ответила она, прикрыв глаза, чувствуя его горячие пальцы на своей щеке. — Мне нравится. Нелли, ты помнишь Швейцарию? Там было так хорошо… Я вернусь из первого плаванья «Титаника» и мы снова поедем туда… Он все гладил ее щеку, трогал волосы, а ее лицо сгорало, сердце ходило ходуном. — Помнишь, милая? — Да… — прошептала она. — Мы будем гулять до ночи и спать до обеда, и пить вино, и заниматься любовью… Ее слегка затрясло, а жар в теле, кажется, стал сильнее, чем у него. — Как тогда, в наш медовый месяц… Ты помнишь? — Да… — Нелли? Она посмотрела в его затуманенные глаза. А если он сейчас все поймет? Поймет, что она притворилась его женой? Господи Боже. — Поцелуй меня. Одри перестала дышать. — Пожалуйста. Я так давно тебя не видел. Он улыбался. — Ты же болеешь, Томас… — Всего один поцелуй, Нелли. Прошу тебя… У нее в глазах мелькали черные и красные пятна, голова сильно кружилась. Она уперлась ладошками в его обнаженную грудь, наклонилась и быстро поцеловала в щеку, щетина уколола ее губы. — Больше нельзя, доктор запретил. Он разочарованно вздохнул, поглаживая ее плечо. — Нелли… На ее глазах вдруг выступили жгучие слезы. Каждый раз, когда он называл ее именем жены, в груди что-то до боли сжималось. А еще было стыдно. Ужасно, непередаваемо неловко. Она отняла его руки от своего тела, выпрямилась на кровати, повернулась к нему спиной и начала вставать. Мистер Эндрюс вдруг обхватил ее сзади руками. От неожиданности она упала на него спиной, потеряв равновесие, начала барахтаться, пытаясь подняться. Но он обнимал ее очень крепко, ей никак не удавалось вырваться. Одри только ловила ртом воздух, нелепо размахивала руками, хватаясь за пустоту. В голове билась только одна мысль «Господи, какой он сильный. Какой он сильный». Это почему-то поразило ее больше всего: даже несмотря на его болезнь, он был намного сильнее нее. — Отпустите… — тихо пробормотала она. — Нелли… — сказал он с придыханием и поцеловал ее сзади в шею. — Ну куда ты? Прости меня, не уходи, пожалуйста. Он потянул ее с собой на кровать, продолжая сжимать в объятиях, Одри оказалась на нем сверху, лопатками чувствуя его твердую грудь. Дыхание приподнимало его грудную клетку, а вместе с тем и ее саму. Она постаралась отодвинуться, чтобы не давить ему на грудь, ему же и так тяжело дышать. Он кашлянул. — Не злись… Ну не злись, — он прошептал ей в затылок горячими губами и у нее по всему телу побежали мурашки. — Это просто стюардессы, просто работа, я должен иметь с ними дело. Я люблю только тебя, моя девочка… Не уходи, Нелли… Она с ужасом почувствовала, как его большая рука обхватила ее грудь, слегка сжала и он снова поцеловал ее в шею пониже уха. — Как я по тебе соскучился, — рука на ее груди была очень горячей, как и губы на ее шее. — Ложись со мной… Я заболел, милая. Одри перестала барахтаться и замерла в его руках. Сердце бешено колотилось и слезы сильнее выступили на глазах. Его пальцы опять нащупали её грудь сквозь передник и платье, осторожно ее погладили, слегка сжали, потом он добавил огорченно: — Почему ты в платье? Зачем ты оделась? — Не надо! — прошептала она умоляюще, сквозь слёзы, чувствуя бедром, как по-мужски интимно отреагировало его тело на их странные объятия. — Отпустите меня… — Ну прости, не буду, — он закашлялся. — Любовник из меня сегодня никакой… Давай просто поспим? Он сладко вздохнул у неё за спиной и замер. Его рука всё ещё сжимала ей грудь. Одри не двигалась и почти не дышала. Кровь шумела у неё в ушах. Страх, стыд, странное удовольствие от близости его горячего тела и ещё тысяча чувств разрывали её на части. Томас Эндрюс позади неё начал дышать на удивление ровно и тихо, и его руки немного ослабили свою хватку. Она еще лежала рядом с ним, остро ощущая позади себя его и его ладонь на своей груди, пока не убедилась, что он крепко заснул. Тогда она мягко высвободилась из его объятий, встала с кровати и выбежала из палаты, растрёпанная, задыхающаяся, без косынки и с раскаленными щеками.***
Одри пулей вбежала в сестринскую. Ей еще никогда не было так страшно и стыдно, просто никогда — и никогда она не была в таком замешательстве. Произошло что-то совершенно неправильное, непристойное, то, чего никогда не должно было случиться — и тем не менее, едва не вышло по ее вине. «Какая я дрянь! Дрянь!» Только сейчас она осознала, что стоит у зеркала. Едва решилась посмотреть на себя. Встрепанная, с алыми щеками, глаза блестят так же… как у него — она почему-то теперь не решалась даже мысленно произнести его имя. И почему при мысли о нем, сейчас лежащем там, таком сильном, красивом и нуждающемся в помощи, так сразу обмякло, затомилось тело? «Я уличная женщина, — обомлела Одри. — Я падшая женщина, он же женат…» Она вспомнила лицо его жены на фотографии. Такая красивая, утонченная, кроткая леди — ну как Одри могла… «Да, она сейчас далеко, но ведь ей сюда путь неблизкий, а прошло всего восемь дней. А я…» Хотелось тут же раствориться в воздухе, провалиться в ад, только бы не терпеть дольше этот невыносимый стыд. — Эй, Одри, а что ты не в палате? — в сестринскую вошла, как обычно чуть покачивая бедрами, Делайла. Взгляд у нее был насмешливый. — Я зашла тебя проведать, пациент спит, а косынка твоя там, и кое-что еще ты забыла. Она вложила Одри в руку заколку для волос с фальшивой жемчужиной на конце — единственную кокетливую мелочь, которую миссис Сэвидж допускала у сестер, потому что больным так было безопаснее. «Если распустите на ночь волосы и шпилька укатится, больной ее увидит и не уколется». Одри сглотнула. Что Делайла подумала? Неужели она видела? А если бы зашла? А если бы зашли доктор Морган или миссис Сэвидж? «Можно, я умру?» — Так и думала, что ты его для себя бережешь, — проронила Делайла, наливая себе чай. — Только ты не обольщайся. С такими, как ты, мужчины не заводят серьезных отношений. Нужно было что-то ответить. Хотя бы ради мистера Эндрюса — незачем, чтобы его считали… дурным человеком. — Ты что-то себе напридумывала. Я собиралась спать, а мистер Эндрюс попросил шоколаду. Я вспомнила, что тут есть конфеты… — Конечно… — скептически протянула Делайла. — А косынку ему на постель ты просто бросила. И щеки у тебя просто так горят. — Именно так, — Одри спрятала шпильку в карман и направилась к выходу. Кажется, Делайлу она все равно ни в чем не убедит. Это же надо было сделать такую глупость! Она просунула голову в дверь, мистер Эндрюс спал. Одри решила посидеть на лавке в коридоре, прийти в себя. Бог знает, сколько она так просидела, укоряя себя и молясь о прощении, и только когда в палате скрипнула кровать, она вскочила и подошла к двери. У входа в палату она застыла. Снова переступить порог было выше ее сил — при одной мысли снова нахлынул острейший стыд. «А если он понял?» Но что еще делать? Попросить, чтобы ее подменили? Чтобы поставили другую сестру? «Да, немедленно!» Одри уже отступила и вдруг задумалась — а кого поставят вместо нее? Делайла… Та была бы рада, но ведь она столько раз забывала про капельницы, про выдачу лекарств, она просто его запустит. Элисон… Она очень внимательная, прямо дотошная, но мистер Эндрюс почему-то ее раздражает, и инъекции, если честно, она делает больно. «Из-за моей глупости больной страдать не должен». Закусив губу, Одри скрутила волосы в жгут и переступила порог, стремительно краснея. Она сама потом не знала, как не убежала в первую же секунду. Мистер Эндрюс уже не спал, смотрел прямо на нее, держа ее косынку. Ужас пригвоздил ее к месту, она глаз-то поднять не могла. — Что-то случилось, Одри? — Н-нет… — она не представляла, как смогла выдавить улыбку. — Просто я уже собиралась спать, и меня позвали помочь в соседнюю палату. Он кивнул, протягивая косынку, как-то настолько понимающе, что Одри едва не задохнулась. «Не поверил… Как же быть…» После сна у него немного спала температура, он выглядел гораздо лучше. Глаза у него блестели, а на щеке алел след от подушки. Она опустила глаза. — Одри, — его слабый голос звучал так лукаво, что она подняла голову и увидела, что он улыбается. — Я ведь тоже был молод. Я понимаю, что вам жить хочется, а не сидеть с разными… Который день, кстати, вы тут торчите? — Восьмой, — Одри слегка выдохнула: он хотя бы не догадывался о правде. — Но мне несложно, сэр, правда… На самом деле было сложно - она едва успела сбегать домой в один из дней и принести себе сменную одежду. А в больничном душе вечно не было теплой воды. И очень хотелось выспаться наконец в нормальной кровати, а не дремать на скамейке, у подоконника, у изножья кровати и на неудобной кушетке в сестринской. — На месте вашего жениха я бы уже с ума сошел. Простите, если лезу не в свое дело. — Ничего, сэр, — снова пришлось через силу улыбнуться. Боже мой, он что, думает, она бегала на встречу с каким-то женихом?! Конечно, чем еще объяснить ее смущение и растрепанный внешний вид… — Но давайте спать, хорошо? У нее уже не было сил притворяться, слишком невероятным выдался вечер. Хотелось сжаться и спрятаться, но было нельзя. Погасив свет, постелив косынку на подоконник, Одри положила голову на скрещенные локти. По счастью, мистер Эндрюс эту ночь провел спокойно.***
На следующий день страшно было все: заговорить с мистером Эндрюсом, выйти из палаты, а особенно — наткнуться на Делайлу. Впрочем, и на миссис Сэвидж, Элисон, доктора Моргана: казалось, они сразу обо всем догадаются. Самым ужасным было понимать, что сплетня, если Делайла ее пустит, коснется и мистера Эндрюса тоже. А ведь он ни в чем не был виноват! «Господи, пусть Делайла промолчит. Или пусть ей никто не поверит. В самом деле, мистер Эндрюс так болен, а я по сравнению с его женой… просто таракан». Ей хотелось надеяться, что болтовню Делайлы все сочтут глупостью. Между тем рутина успокаивала и отвлекала. На завтрак к каше сегодня давали немного джема, и мистер Эндрюс поел побольше. Спокойный сон ночью вообще немного взбодрил его. Он попросил дать ему фотографию жены с дочерью — Одри очень постаралась передать их как можно спокойнее. Он стал рассматривать их с такой нежностью, что Одри растрогалась и отвернулась, одновременно снова сгорая со стыда, вспоминая вчерашнее. Тут в палату и зашел доктор Морган — они и забыли, что скоро обход. — Это ваше семейство? Позвольте взглянуть? — Морган взял фотографию, одобрительно кивнул, хотя его глаза стали печальными. — Красавицы какие обе. Мистер Эндрюс весь просиял от гордости. — Да. Мне очень повезло. — Позволите дать пару советов? — доктор Морган помог больному сесть для осмотра. — Запретите жене носить корсет. Эндрюс фыркнул. — И вы туда же! Мне сестра и так все уши прожужжала. — Умница у вас сестра. Когда поправитесь, но не раньше, я вам покажу образцы того, что с женским организмом делает это изобретение испанской инквизиции. И не давайте девочке окрашенные игрушки, особенно красные и зеленые. Она ведь все тянет в рот, правда? — Еще бы! — рассмеялся мистер Эндрюс. — Не так давно прибежала в мой кабинет, я ее беру на руки, посадил к себе на колени за стол — ну, конечно, циркуль убрал подальше, а вот про треугольники не подумал. И что вы думаете? Схватила один и стала грызть! Тут расхохотались оба, точно приятели, сидевшие за пивом. Одри заулыбалась. — Чудо какое. Сколько ей, три? — Да что вы, доктор! И двух еще нет. Доктор Морган неловко улыбнулся. — Крупная. Есть в кого. Кажется, выглядеть более довольным и гордым, чем мистер Эндрюс в ту минуту, было невозможно, но от слов Моргана он прямо засветился. — А у вас есть дети, доктор? Одри застыла. Ох, не стоило бы этого спрашивать… — Да, до… — лицо доктора Моргана стало мягким и мечтательным, но тут же он будто бы опомнился. — То есть нет. Давайте начнем осмотр. Мистер Эндрюс слегка нахмурился, и взгляд его скользнул к руке доктора Моргана - кольцо у него блестело на правой руке. Одри присела в уголке, достала работу, которую принес Гектор. В общем-то, ей оставалось не так много, а доктор Морган, в отличие от доктора Джонсона, закрывал глаза на ее шитье. Но сейчас то ли сам вид раскроенных рубашек, то ли прекрасное лицо леди и пухленькое личико девочки, этого ангелочка, то ли острая боль, мелькнувшая в глазах доктора Моргана, заставили отвлечься об обметывания, погрузиться в воспоминания…***
…Весенний день; кажется, гулянье на Пасху. Одри почему-то гостит у бабушки: наверное, мама уехала с папой в другой город; она так любила его, что часто отправлялась с ним, не в силах вынести разлуки. Из поездок мама привозила карандашные зарисовки мест, где они с папой побывали — нигде не учась, она отлично рисовала. Иногда она разукрашивала наброски акварелью, и Одри не уставала на них любоваться. Так вот, бабушка отправила Одри гулять со старшими кузинами. Полин и Анжелика идут под ручку и щебечут — они дружили между собой. Ее саму, шестилетнюю, ведет за руку кузина Софи, уже взрослая девушка, высокая и стройная, с тяжелой черной косой и волшебными карими глазами, такая серьезная, но добрая. На улице много нарядных людей, откуда -то издалека доносится музыка. Вот они поравнялись с чудесной семьей: доктор Морган в костюме, а рядом с ним белокурая молодая женщина в светлом платье, вся сияющая в солнечных лучах, и малышка в рыжих кудряшках, с ямками на щеках и перетяжками на ручках, вся в кружевах, даже с крошечным зонтиком! Такая важная, шагает рядом с отцом, держась за его палец, словно ожившая куколка. — Девочки, надо поздороваться, — шепчет Софи и они все хором говорят. — Bonjour, Monsieur le docteur! Он смеется, приподнимает шляпу и кланяется. — Bonjour, Mademoiselle! Его жена с улыбкой кивает им. Девчушка тоже им машет, когда ей на носик вдруг садится большая разноцветная бабочка. Она удивленно распахивает темные, как у отца, глаза в длинных ресницах и замирает. Доктор Морган тут же склоняется к ней, бережно снимает бабочку и показывает дочке, та хлопает в ладоши от восторга, быстро целует его в щеку, и у него становится настолько растроганное и счастливое лицо, что они, все четверо девочек, смущаются и уходят. И долго молчат, точно каждая думает, выпадет ли ей такое же счастье, как той женщине рядом с доктором Морганом. А вот… вроде бы какое-то время прошло, Одри уже постарше… Да, она опять почему-то гостит у бабушки Пелажи, кузина Полин играет на гитаре ей и кузине Лоранс, пока бабуля болтает с зашедшей к ним большущей негритянкой, которую называет Эффи. Между Одри и Лоранс сидит рыжая кудрявая девочка лет трех… Или четырех уже? Одри качает ее за плечи и поет про Доминика, Лоранс болтает ногами. Бабуля подходит к ним. — Девочки, прогуляйтесь-ка с малышкой Айри до тюрьмы. И пусть она там позовет папу. И вот они стоят под окнами, маленькая Айри на руках у Полин зовет папу, и в одном из зарешеченных окон показывается лицо доктора Моргана — совершенно измученное, бледное, потрясенное. Он как будто глазам не верит, а малышка смеется от радости и тянет к нему руки… Когда Одри встретила доктора Моргана в Нью-Йорке, кольцо он уже носил на правой руке, а о дочке не упомянул ни разу. Неужели тогда, на их прогулке, он видел маленькую Айри в последний раз? Сердце у нее сжалось от жалости. Доктор Морган такой добрый человек, за что же его так Господь наказал? Если за того человека, искалеченного, то ведь не по своей воле доктор Морган это сделал и уже прошел за это тюрьму. И он до сих пор один - никогда она не видела его с кем-нибудь, и он никогда ни о ком другом не говорил, кроме своих пациентов. … — Вы же сами видите, она совсем себя загнала, — голос мистера Эндрюса заставил вздрогнуть, поднять лицо от шитья. Доктор Морган все еще был в палате и смотрел на нее с укором. — Одри, вот видишь, меня за тебя пациенты ругают. Считают, что в рабстве тебя держу. Где это видано, восемь дней без перерыва? Ей, как обычно в таких случаях, захотелось спрятаться, стать незаметной. — Простите, сэр. Мне в самом деле несложно. — А пациенту, думаешь, легко одну тебя наблюдать каждый день? Мистер Эндрюс попытался что-то возмущенно возразить, но доктор только отмахнулся. — В общем, сейчас ты заберешь это свое шитье — что на сей раз, рубашки? — и отправишься домой. Завтра я не хочу тебя видеть в больнице раньше полудня. Ты поняла меня? Одри стало дико. Как же так, оставить человека, у которого только вчера был сильный жар? — Но мистер Эндрюс… — Его состояние вполне стабильно. — Да, Одри, мне уже лучше, — вмешался Эндрюс. — А вы вот-вот заболеете от переутомления. — Что вы, я… — Тебя вполне может заменить на эти сутки Элисон, — отрезал Морган. — Пациентов стало гораздо меньше, многих уже выписали, а она успела отдохнуть. Из этой палаты мы выйдем только вместе, так что не задерживайся. Не заставляй других больных меня ждать. Одри тихо вздохнула. Она знала, что доктор Морган все равно настоит на своем. Уходить и оставлять мистера Эндрюса ей было страшно, но пришлось подчиниться. — До свидания, мистер Эндрюс. Он улыбнулся. — До свидания, Одри. Отдохните хоть немного.***
Одри шла домой в полной растерянности. Свежий воздух после стольких дней в больнице оглушил ее, а еще она никак не могла собраться с духом. Нужно было немедленно идти в церковь и покаяться в том, как согрешила вчера, но при одной мысли о том, что кто-нибудь еще узнает, Одри от стыда содрогалась с головы до ног. Особенно… Что кто-то узнает, что ей понравилось почти что быть с мужчиной, с чужим мужем. «Не покаешься сейчас — придется тебе быть лицемеркой, гробом окрашенным, полным мерзости…» — как будто кузен Эдуар встал перед ней в своей черной сутане и взглянул со всей строгостью, на которую был способен. «За свои поступки надо отвечать», — точно вторила ему тетя Имельда, его мать, красивая креолка с испанскими корнями, самый строгий, но справедливый человек в их большой семье. С бабулей Пелажи, помнится, они ссорились так же часто, как выступали единым фронтом, а дядя Клеман, муж одной и сын другой, их всегда мирил. Он был добродушный, миролюбивый, рослый и плотный, с открытым лицом. Помнится, любил катать на плечах Одри и Лоранс. От него исходило ощущение полной надежности, и тем страшнее оказалось увидеть, как на похоронах бабушки Пелажи он заплакал навзрыд, и могучие плечи мелко задрожали… Как будто земля качнулась тогда под ногами. Мистер Эндрюс, пожалуй, очень напоминал дядю Клемана. Одри болезненно вдохнула. «Господи, не вмени ему, Ты же знаешь, он был не в себе, он не мог понять… Защити его от клеветы». Мелькнула было злость на Делайлу, но Одри цыкнула на себя: она не лучше, не ей теперь было судить кого бы то ни было. «Может, это меня Бог за гордость наказал, за то, что осуждала ее». И все же идти исповедаться она не могла себя заставить, только не сегодня, у нее совсем не было сил. Если Бог накажет ее, так тому и быть. Одри завернула на небольшой местный рынок, купила яиц и молока — хоть лепешек испечь. Она не сомневалась, что мука и чай остались после Гектора в неприкосновенности: кашу он еще мог сварить, но вообще стряпать не любил, не мужское это дело. Как жаль, что им толком и побыть вместе на сей раз не удалось. Стало тепло, когда вспомнила, как он явился в больницу с гостинцами, ее лучший брат на свете. Страшно подумать, что могло бы быть, если бы мистер Эндрюс тогда не спустился на нижние палубы… Одри сделает все, чтобы его вытащить. Хоть бы с ним ничего не случилось за эти сутки, хоть бы Элисон немного добрее с ним обращалась. Квартира встретила ее тишиной: Дороти и миссис Миллер обе были на работе. Одри напекла лепешек, вымыла полы у себя в комнате, на кухне и в коридоре, нагрела воды и вымылась сама — и на том почувствовала, что ужасно устала. Ей не хотелось есть, она даже читать не могла. Осталось только лечь, расстелив на подушке полотенце, и закрыть глаза. Она не могла пошевелиться, настолько не осталось сил, но все-таки не засыпала, и тишина в квартире давила на уши. Хоть бы Дороти вернулась, поругалась с соседями, тем же мистером Стивенсоном… Такое странное ощущение пустоты, одиночества, бесприютности было только дважды. В первый раз — когда Гек после смерти бабушки Пелажи ушел в море, а Одри осталась одна в доме. Ей было тогда четырнадцать, она помогала в парикмахерской. На работе было весело, но по вечерам Одри не знала, чем занять себя. К тому же тряслась от страха: а вдруг бусы и амулеты все же не спасут ее от оборотней, вампиров или ведьм? Потом то же самое Одри почувствовала в первую зиму в Нью-Йорке. Гек пропал еще с октября и писал, что раньше весны не явится. Одри еще никого толком не знала, побаивалась соседок и старалась слишком уж не докучать доктору Моргану, единственному ее знакомому в этом огромном городе: он ведь был так занят. Он и так очень помогал ей: устроил на курсы медсестер, познакомил с мисс Эллиот — его пациенткой, белошвейкой, которой по старости требовалась помощница — и даже как-то купил и сам втащил ей ящик с углем, потому что жалования Одри тогда не хватало, чтобы за это заплатить. Ну точнее, хватило бы, но Гек написал, что сильно проигрался и ему нечем будет жить, когда он заплатит долг. Он ведь не мог найти работы в стране, где даже языка не знал. Одри выслала, сколько у нее было, а тут сильно похолодало. Она старалась брать ночные смены, в больнице все-таки было потеплее, а доктор Морган как-то обо всем догадался и помог. Зато потом Гек все вернул доктору Моргану, хоть тот и отказывался. Ничего, к Рождеству стало полегче. Одри к тому времени уже хорошо подружилась с Джейн, а как-то вместе они выручили Элисон и та стала с ними общаться. До того она держалась особняком, потому что миссис Сэвидж, строгая ко всем, с нее спрашивала, кажется, втрое, а это, конечно, было обидно. И соседок Одри дичиться перестала: поняла, что и шумная Дороти, и насмешливая миссис Миллер, в сущности, очень добрые. А еще она отыскала свою кузину Полин, которая работала в варьете певицей. Пусть Гек и говорил, что с ней не надо водиться, но все-таки Одри решила, что будет с ней общаться, если Полин захочет. Кузина ведь никому не хотела зла, и дядя Клеман с Эдуаром давно простили ее и переписывались. Полин сначала не узнала Одри, а узнав, не обрадовалась. Но через неделю вдруг заехала сама, и с тех пор они иногда навещали друг друга. Полин с ее яркими, необычными нарядами, очень пристальным взглядом и волнующе-мелодичным голосом, алой помадой и мундштуком была точно из другого мира, но Одри очень скоро почувствовала: кузина, кажется, глубоко несчастна. И это подтвердилось: Полин сама рассказала, холодно роняя слова, что актер, с которым она сбежала, заставил ее вытравить ребенка, а сам изменил. А потом человек, с которым она вроде бы нашла утешение, проиграл ее в карты. Одри холодела, слушая этот рассказ. Бедная Полин, да как же она пережила все это?! Одри даже не знала, что тут страшнее — пожалуй, то, что Полин, как она сама говорила, никому даже не рассказывала все это раньше. «А с тобой делюсь просто для того, чтобы ты не повторила моих ошибок». Бедная Полин… Она даже не позволяла себя пожалеть. — Расплакались дети в полуночной мгле, А мать это слышит в могильной земле… «Ах детки мои, кто утешил бы вас? Сама бы из гроба я к вам поднялась!» Одри одними губами затянула песню, которую, бывало, пел им отец вместо колыбельной. Странно, почему он, такой веселый, любил такую печальную песню, но он говорил, что это единственная колыбельная, которую пела ему мать. Когда они с Гектором спрашивали его, где бабушка Алиса, его мама, он отшучивался. — Укатила она, милые детки, с веселой компанией в край, где не бывает зимы и звери с сумками ходят. Уже потом, повзрослев, они поняли страшную правду: бабушку Алису сослали на каторгу в Австралию, и она уже не вернулась к сыну. По отцу этого было не сказать — Одри вообще не помнила его опечаленным чем-то. Болел ли кто-то из них, ругалась ли с бабушкой Пелажи на то, что он не приезжал слишком долго, обнаруживали они с мамой, что оказались «на мели» и придется просить в долг у бабули, дяди Клемана или в очередной раз закладывать обручальные кольца — он все равно улыбался и твердил, что они выпутаются, никогда в его голубых глазах не мелькнуло и тени страха. «Главное — никогда не сдаваться, ребята. Выше голову и пойте!» Он сам не боялся ничего, никогда. Однажды — Одри было лет шесть — она шла по улице с родителями, братом и дядей Клеманом. Два парня на повозках вздумали кататься наперегонки, а папа с дядей, как прочие прохожие, их подначивали. И вдруг из-за угла выскочила господская коляска. Сидевшего в ней рыжеволосого человека с жестоким бледным лицом сложно было не узнать — старший брат доктора Моргана, как его называли, Страшный Винс. Бабушка Пелажи как-то потихоньку показала внукам его и его отца и шепотом велела держаться от них подальше — одно это тогда напугало. Один из парней вздумал обгонять и его, Винс жестоко нахлестывал лошадь, хрипя от ярости, и вот она запнулась, коляска мотнулась в сторону, ударила по повозке, и та влетела в угол. Винс выскочил, подбежал к парню, упавшему с повозки, и принялся стегать его хлыстом и пинать. Отец и дядя кинулись к ним, но отец, тонкий и легкий, оказался быстрее и ухватил Винса за руки. Винс стряхнул его и замахнулся снова — тут Одри разрыдалась от страха, мама закричала, а Гек бросился к ним — но дядя Клеман скрутил Винса Моргана и отшвырнул, а хлыст вырвал и сломал об колено. Мама с восхищением смотрела на них — и сейчас вспыхивают в памяти ее светящиеся, глубокие глаза. Удивительно — о маме Одри вспоминала куда реже, чем о бабушке. Мама словно была в тени, улыбчивая и ласковая, но робкая и молчаливая, какой и была всю жизнь. Одри помнила мамино бледное лицо — сердечком, как и у нее самой, и с такими же глазами, унаследованными от бабули. Только мама была высокой, в дедушку, но хрупкой, любила даже в замужестве заплетать косу и часто погружалась в какие-то ей одной ведомые мысли. Одри помнила мамины узкие руки, ловкие пальцы… Мама делала красивые искусственные цветы, которыми потом дамы украшали платья и шляпки; гостиная в их домике всегда была в блестках и обрезках ткани; пахло клеем. Порой мама делала цветы не на заказ, а «просто так», и брала их с собой, когда уезжала с отцом. Иногда их удавалось продать, а если нет — отдавали первому встречному, получая в ответ благодарные удивленные улыбки. Рисунки мама не продавала никогда: «Это от души, это не продается». Несколько штук Одри успела кинуть в чемодан, когда они с Геком убегали из Орлеана, и сейчас они висели в ее комнатке на стенах, такие яркие и красивые. А если папа уезжал один, вечерами, при свете лампы, мама читала вслух страшные и прекрасные романы — читала так, словно вся уносилась в их мир. Как сейчас Одри слышала ее торжественный голос: «Это покровительство, оказанное существом столь уродливым, как Квазимодо, существу столь несчастному, как присужденная к смерти, вызвало в толпе чувство умиления. То были отверженцы природы и общества; стоя на одной ступени, они помогали друг другу». Тут же вспомнился ей и Фролло, клявший судьбу за то, что не может соединиться с возлюбленной, и почему-то — холодок от кольца на горячей руке мистера Эндрюса. Одри вздрогнула, перекрестилась и помолилась, чтобы Господь берег их от искушения; помолилась и за погибшего офицера, который пустил Гектора в шлюпку. Надо бы спросить у мистера Эндрюса, может, он знал Уильяма Мердока… Только пусть поправится сначала. С этой мыслью она все же уснула.