***
Элисон К концу второй недели большинство пациентов с «Титаника» выписали. В больнице оставались трое с подтвержденными переломами, конструктор с тяжелой пневмонией да девушка-датчанка, у которой, кроме пневмонии и явных следов побоев, началось воспаление по женской части. Еще один пациент, всего-то лет тридцати, догорел на двенадцатый день; ему становилось то лучше, то хуже, совсем как Эндрюсу, и все-таки он не поборол болезнь. Может, и не хотел. В агонии, пока он мог говорить, он все звал свою жену; как поняла Элисон, оба прыгнули с корабля в тщетной попытке спастись, и даже смогли доплыть до шлюпок, но жена умерла от переохлаждения еще до прихода «Карпатии». Выписали и бородача: реактивный психоз кончился. Когда он пришел в себя, Морган о чем-то с ним долго говорил; тот ушел молчаливый, но более-менее спокойный. И конструктору стало немного получше — правда, как урывками слышала Элисон, допрашивать его по-прежнему никого не пускали. Доктор Морган назначил ему массаж грудной клетки и первый сеанс пронаблюдал сам. Тут-то и выяснилось: Одри не «прожимала» Эндрюсу грудную клетку во время массажа, у нее не хватало сил, да и с больными она вечно деликатничала, слабовато ударяя. Доктор Морган остался недоволен, так что теперь на маленький промежуток в течение дня они с подругой менялись палатами. Одри уходила присматривать за пациентами Элисон в тридцать седьмой, а сама Элисон — в тридцать девятую, делать массаж. Руки у нее были крепкие, силу она прикладывала умела, эффект выходил хороший. Хотя, конечно, она уставала: Эндрюс был одним из самых «каменных» пациентов, что у нее вообще бывали за пять лет. Как Одри об него вообще руки не отбила. Элисон каждый раз всерьез опасалась, что у нее самой на ладонях останутся синяки. Каждый раз она хотела его кое о чем спросить — и каждый раз останавливала себя, заставляя думать только о том, как правильно промять и простучать широкие грудь и спину, колебавшиеся в судорожных хрипах. В конце концов, он мог за четыре дня не познакомиться с Розой Дьюитт Бьюкейтер и тем более не знать, почему же ей не досталось места в шлюпке, хотя больше половины из спасшихся были именно такими, как она. Но мог все же и знать. А больше спросить было не у кого. Та женщина, помогавшая пострадавшим с «Титаника» — миссис Браун — вероятно, была знакомой матери Розы, недаром именно она была рядом с тетей Руфью в вечер прибытия «Карпатии». А значит, от нее тоже ничего не удалось бы добиться. И вот однажды в дождливый день — совсем как тот, когда прибыла «Карпатия», но только спустя две недели — придя делать массаж в тридцать девятую, Элисон решилась. Постукивая больного по спине, она негромко спросила его: — Мистер Эндрюс, во время плаванья вы случайно не обратили внимания на одну пассажирку первого класса? Роза Дьюитт Бьюкейтер. Она готовилась описывать кузину — «красивая девушка семнадцати лет, но выглядит старше, похожа на меня, но пониже ростом и пышнее, волосы вьются, очень яркая» — однако Эндрюс после небольшой заминки ответил: — Да, мы были знакомы с ней. — Вы знаете, что она погибла? На сей раз пауза была дольше. Лица Эндрюса Элисон не видела, но его голос, когда он ответил, прозвучал грустно: — Предполагал. Я не видел ее ни на «Карпатии», ни в списках. Простите, а вы ее знали? — Она моя двоюродная сестра. Эндрюс тихо вздохнул. — Примите мои соболезнования. Мисс Бьюкейтер была замечательной… Замечательной девушкой… Он закашлялся. Элисон подождала, покуда кашель успокоится. Фальшивые соболезнования она ненавидела еще со времени смерти матери. — Я заговорила о ней не за тем, чтобы услышать соболезнования, сэр. Мне не дает покоя один факт, который не могут — да и не хотят, наверное, прояснять ни жених Розы, ни ее мать. Как вышло, что Роза погибла, хотя ее близкие спаслись? Почему ей не хватило места в шлюпке? Вы что-нибудь знаете об этом? Раньше, чем Эндрюс ответил, Элисон поняла: он знает. Только те, кому есть, что сказать и что скрыть, так долго думают, взвешивая каждое слово. — Да, я знаю, — подтвердил он наконец ее догадку. — Но для начала прошу вас… Это не должно отразиться на репутации юной Розы… И вашем отношении к ней. — Конечно, не отразится, — довольно резко ответила Элисон. В самом деле, разве Роза могла сделать что-то дурное? — Во время плаванья у нее завязался роман… С юношей из третьего класса. Видимо, она не захотела его оставлять, когда… Эндрюс снова закашлялся. Элисон не шевелилась, стиснув пальцы. Ей все стало ясно, больше ничего рассказывать не требовалось. Но он снова взволнованно заговорил: — Она знала, что корабль тонет… Знала, что шлюпок не хватит на всех… И все же… Она осталась мужественной и милосердной до конца. Да, Роза осталась верна себе, своим самым невыгодным в беде качествам. Такие, как она, всегда гибнут первыми, спасти их может только чудо. А «Титанику» не то, что чуда — даже шлюпок не хватило. Наверное, молчание затянулось. Элисон вздрогнула, встряхнула головой. Прикрыла спину больного пижамной курткой. В палате было прохладно, и можно представить, какой сегодня выйдет спор из-за того, на ком же будет ночевать знаменитый русский платок Одри. Такие споры ей довелось невольно подслушать уже несколько раз. Может, не так уж несправедливы намеки Делайлы? Надо заставить эту идиотку замолчать; понятно, что богобоязненная Одри не допустит себя до связи с женатым мужчиной, да и Эндрюс не похож на ловеласа. Тем более, в таком состоянии и заправскому ловеласу было бы не до любовных похождений. Но ее отношение к нему, пожалуй, вправду не слишком вписывалось в рамки обычной заботы. Да, Одри и раньше над каждым пациентом хлопотала, как над родственником, и все же… Что-то неуловимо изменилось в ней самой. Не Элисон было ее осуждать, разумеется, но ничего хорошего из этого точно не могло выйти. С подругой стоило как-нибудь поговорить. — Спасибо, сэр. Я рада, что узнала правду о Розе. — Мисс Уилсон, — Эндрюс повернулся к ней. — Позвольте, я тоже задам вам вопрос? — Да, сэр. — Не так давно ночью был какой-то страшный шум, кто-то кричал… Что случилось? Мисс Марвуд сказала, что пациенту внезапно стало плохо, но… — Но она уж слишком была взволнована для такого обычного здесь дела? — Элисон грустно улыбнулась и кивнула. — Да, все верно. Одна пациентка попыталась покончить с собой. — Почему? — вопрос вырвался у Эндрюса, кажется, помимо воли, в глазах мелькнул страх. Элисон даже секунду поколебалась, прежде чем ответить. Но справедливо, чтобы он знал, разве нет? Ведь наверняка на количество шлюпок он мог повлиять. — Ее муж и сын погибли на «Титанике».Сын был еще подростком, но его не пустили в шлюпку. Ведь, кажется, мальчики с десяти лет уже считаются мужчинами, не так ли? Подавляя вздох, она немедленно развернулась и вышла.***
Одри Их беседы по вечерам становились все длиннее. Они говорили обо всем на свете — о пароходах и машинах, о самолетах и поездах, о книгах и научных открытиях, о ее кузинах и кузенах, о бабушке Пелажи и Гекторе, об Ирландии и о Новом Орлеане, и даже ведьмах и вампирах, населяющих тамошние болота. Мистер Эндрюс, конечно, по-доброму смеялся, когда она рассказывала о них — он, как и доктор Морган в это не верил, но Одри то знала, что жуткие болота таят в себе настоящие тайны. А Одри было интересно его слушать, мистер Эндрюс умел рассказывать так, что она понимала ранее недоступные для нее вещи. Он часто чертил схемы, объясняя ей принцип работы какого-нибудь механизма. Мистер Эндрюс отвлекался за такими беседами, лицо у него светлело, в глазах пропадала тяжелая тоска. Ненадолго, конечно, но она рада была облегчить ему его ношу пусть и на час. А потом она поняла, что ей самой это очень нравится — сидеть вот так в полумраке больничной палаты и вполголоса говорить с ним. Она к этому привыкла — к его тихому голосу, к редким улыбкам и взглядам — всегда будто извиняющимся. Как странно, что мистер Эндрюс, джентльмен из высшего света, такой богатый и важный, вот так просто общался с ней, и шутил, и слушал ее болтовню о кузинах. Порой она забывала, какая пропасть лежала между ними — в уме, образовании, воспитании, уровне жизни… Все это здесь, в палате, было неважно. Он медленно шел на поправку и Одри, конечно, была этому рада, но иногда все же сжималось сердце при мысли о том, что его выпишут, он уедет в Ирландию и вряд ли когда нибудь вспомнит о ней, простой сиделке из благотворительного госпиталя Нью-Йорка. А вот его, Одри была уверена в этом, она будет помнить всю жизнь… Сегодня она рассказывала ему про то, как они всей большой семьей праздновали Рождество в Новом Орлеане. Как все собиралась в просторном доме дяди Клемана, и как там сразу становилось тесно и шумно, как из всех комнат доносился смех. Они, детвора, наряжали украшавшие дом пальмовые ветви. Бабушка Пелажи доставала из коробок елочные украшения — разноцветных бумажных барашков и петушков, хрупкие стеклянные шары, а дядя Клеман подвязывал к ветвям конфеты — леденцы и помадки. Праздничный ужин длился по традиции до утра, но детвору, конечно, отправляли спать пораньше. Но заснуть быстро никогда не получалось, и Одри вместе с Геком, Жозефом и Лоранс смотрели в окно, на костры на берегах Миссисипи, освещавшие путь Пер Ноэлю. Огонь ярко полыхал, освещая черноту ночи, отражаясь в гладкой воде. Они все, и взрослые и дети, с нетерпением ждали подарков — подписанные коробки появлялись в одном из углов утром, и все расхватывали их с горящими глазами. Распаковывали по очереди, становясь ненадолго центром внимания для всей семьи. Одри была в восторге от подарков, какие бы они не были — ей доставались и шляпки, и платки, и бусы, и куклы, и даже однажды был китайский веер. Он, порядком истрепанный, до сих пор лежал в комоде в ее каморке. Настоящую рождественскую ель Одри увидела уже в Нью-Йорке. Ель стояла в вестибюле, издавая терпкий запах смолы, и иголочки у нее были вовсе не колючие, а мягкие и пушистые. Они с Джейн, стажерки, тогда вместе наряжали ее игрушками, частью подаренными благотворительным фондом, частью — самодельными. …Мистер Эндрюс слушал ее с улыбкой, изредка спрашивая. Глаза у него стали отстраненными, наверняка он вспоминал, как отмечал Рождество со своей семьей. И правда, когда она замолчала, он немного смущенно сказал: — А знаете, я тоже вырос в большой семье. Нас пятеро — у меня трое братьев и сестра. А на Рождество часто приезжал дядя с женой и другие родственники. У нас тоже было шумно. А потом мы все завели семьи, родились племянники, и в доме становилось тесновато, когда все собирались вместе. — В доме ваших родителей? Мистер Эндрюс кивнул. — Да, так уж повелось, что мы отмечаем Рождество там все вместе. А если стоит хорошая погода, то запускаем фейерверки на улице, а отец всегда устраивает иллюминацию — весь дом и сад светятся огнями. Одри с восхищением вздохнула. — Наверное, это очень красиво. — Да, красиво. Там вообще красиво. Америка — тоже красивая страна с разнообразной природой. Ирландия, конечно, поскромнее, но в ее зеленых холмах и частых туманах есть свое очарование. Мистер Эндрюс посмотрел на окно — там отражался свет настольной лампы на тумбочке, да фонари горели в больничном дворе. Но ему, наверное, мерещились вдали родные изумрудные равнины. Одри почему-то именно так представляла Ирландию — очень зеленой и сказочной. Словно услышав ее мысли, мистер Эндрюс сказал: — Рядом с нашим домом есть озеро. Местные верят, что там живут озерные феи, и моя сестра в детстве все хотела их встретить, — мистер Эндрюс рассмеялся. — Ходила туда чуть ли не каждый день и разговаривала с зарослями камышей. Одри тоже рассмеялась. — И там еще есть ручьи и огромный дремучий лес. И холмы, очень старые, на одном даже есть развалины старинного замка. Мы с братьями там все облазили. Взгляд у него стал такой теплый. — А этот дом, он принадлежал вашим предкам? — спросила Одри. Он покачал головой. — Нет, там ничего не было. Это окраина Комбера, моего родного города. Представляете, однажды мама с отцом проезжали мимо, и она сказала, что ей очень нравится пейзаж. И отец выкупил все это. — Выкупил? — переспросила Одри. — Ну да. Холмы с замком, лес, озеро. Это все принадлежит отцу, — в голосе у мистера Эндрюса опять послышалась смущение. — И он построил там большой дом, чтобы мама из окон могла видеть этот пейзаж. Одри осторожно кивнула, но у самой в голове не укладывалось — как это можно взять и купить огромный лес и озеро? В Орлеане были помещики — вот старый Морган по прозвищу Зверь, отец доктора Моргана, владел пастбищами и садами. Но одно дело — пастбища, а другое — взять и купить… целый пейзаж, получается, потому что он понравился жене. Она кашлянула, стараясь не показывать свое замешательство. Отец мистера Эндрюса, наверное, богаче Старого Моргана во много раз. Да и сам мистер Эндрюс очень состоятельный — она вспомнила, что он даже маргарин ни разу в жизни не ел. Как же удивительно, что она может вот так просто говорить с таким человеком о всяких глупостях навроде рождественских подарков. У него на лице тоже видна была неловкость — они оба, наверное, сейчас осознали, что принадлежат настолько разным мирам. — Ну… Наверное, пора спать, — она встала со стула. — Заболтались мы что-то. Мистер Эндрюс кивнул, но выглядел немного расстроенным. Может, увидел что-то на ее лице, а может, не хотел опять оставаться наедине с мучающими его воспоминаниями о его бедном корабле. Но в любом случае, ему пора ложиться, миссис Сэвидж опять увидит свет из-под двери и отругает их обоих.***
Элисон Элисон была рада, когда рабочий день подошел к концу. Она устала за почти двое суток, да и озябла. Наверняка в сестринской Делайла приберет все одеяла. Дома тоже нежарко, но можно сесть поближе к камину или плите. Элисон, приняв душ, так и сделала. Конечно, после суточного дежурства хотелось поужинать поплотнее, чем сэндвичем и кофе, но увы — даже пять лет самостоятельности и мастер-классы от Одри не научили ее ничему, кроме того, как не спалить яичницу и не дать пригореть овсянке. Она не то чтобы задремала, но застыла, отрешившись на время от всего, погрузившись в воспоминания. В такой вот дождливый день они с Розой тоже грелись у камина и читали по очереди. Мама тогда возилась с малышом Терри, а Бобби наверняка подстраивал очередную пакость. Кто мог бы подумать, как все изменится одиннадцать лет спустя? Отчаянный хулиган Бобби стал строгим, собранным, образцовым моряком. Терри вырос в еще более невыносимого сорванца; учителя в школе от него волком воют, как бы не пришлось подыскивать ему другую на следующий год. А Розы больше нет. Страшная все же штука — любовь, как часто она ведет к смерти, к горю. Они с Тео каким-то чудом пока были счастливы, никому не причиняя вреда… И то сказать, Элисон заметила, с какой болью и тихим огнем смотрит на Тео та черноглазая официантка в кафе, куда они зашли выпить за упокой Розы. Фрэнки, кажется. Ревность тогда, непривычное, новое для нее чувство, слабо кольнуло сердце. Любовь убила отца, теперь убила и Розу. Смотрела ли кузина тогда такими же глазами, что и отец, когда прощался с ними, прежде чем навсегда уйти из дома? Отец, по крайней мере, успел пожить. А Розе было всего семнадцать… «Она не должна была умирать. Если бы шлюпок хватало на всех, она была бы жива». Но Бобби давно объяснил Элисон, что шлюпки устанавливают по водоизмещению, а не по числу пассажиров. Они с тетей Сьюзен тогда еще посмеялись: какая глупость, будто бы этими шлюпками придется вычерпывать воду из корабля… Впрочем, судохозяева и судостроители могут установить дополнительные шлюпки, да. Видимо, на «Титанике» такого желания ни у кого не возникло. Тетя Сьюзен передавала, что тетя Руфь ни с кем не желает общаться и почти не выходит, даже в сад. Снотворное, рецептом на которое снабдил доктор Морган, ей выдавали по чуть-чуть и хранили под замком. …Тео явился, когда Элисон уже готовилась ко сну. Конечно, она обрадовалась, иначе и быть не могло. Но он собирался прийти завтра, а вид у него был такой растерянный, что вся дремота улетучилась. — Я виделся с Артуром, — сказал Тео прежде, чем она успела спросить. — Он такое узнал… Артур, видимо, все же добился, чтобы его пригласили вести протокол коронерского расследования по делу о гибели «Титаника». — Про корабль? Тео кивнул и вытащил из портфеля исписанный лист. — Это показания Марка Мюира, второго выжившего из гарантийной группы. На верфи, где строился «Титаник», он был материаловедом, прочнистом. Сможешь понять, о чем речь? Он сначала выражается сложно, потом поясняет. Элисон стала читать. «Высокое содержание серы… При нагревании сталь становилась хрупкой… Я обсуждал это с мистером Эндрюсом и лордом Пирри, мне обещали принять ряд мер… Заменить сталь, сделать двойное дно, поднять переборки…» Элисон затаила дыхание. «На борту «Титаника», в угольном бункере, тлел пожар, однако мы скрыли этот факт от комиссии. «Титаник» должен был уйти в плаванье, многие рейсы нарочно были отменены, чтобы люди сели именно на этот корабль…» — Негодяи, негодяи! — вырвалось у нее. Элисон вскочила и зашагала по комнате. Гнев трепетал в горле. — А мы ведь лечим этого лжеца, этого убийцу! А потом он поедет к себе, в Ирландию, и продолжит наслаждаться жизнью. — Да все трое хороши, — сморщился Тео. — Пирри, глава верфи, не мог не знать, что они, в общем, с каждым кораблем играют в русскую рулетку. А уж отмена рейсов других кораблей, то, что людей нарочно сгоняли на смерть — это на совести руководства «Уайт Стар». На совести Исмея. Элисон прикусила губу. В общем-то, Тео был прав, но Эндрюса она в тот момент возненавидела до дрожи. Потому что это он только вчера утром душещипательно рассказывал ей о последних часах Розы. Проявлял якобы заботу о репутации кузины. Голос дрожал. «Крокодиловы слезы. А ведь примут их за искреннее сожаление, да и отпустят с миром. А Мюиру живо заткнут рот. И сколько еще погибнет…» Она вспомнила пустые глаза обожженной женщины, потерявшей сыновей. Бородача: когда он пришел в себя, то постоянно плакал и не ел. Женщину, пытавшуюся вскрыть вены. Умершего вдовца. Она вспомнила рыдающих людей перед списками и глаза тетки — такие же, как у отца в его последний час. — Мы должны что-то сделать, Тео. Если никто не узнает об этом — а я подозреваю, комиссия предпочтет молчать — эти подонки и дальше будут ради своих и без того толстых карманов гнать народ на убой. — Согласен, — ответил Тео коротко; его доброе мальчишеское лицо стало суровым. — Но только, Элис, я не хочу подставлять Артура. …Как же Элисон любила, когда Тео у нее оставался. Когда ночные отсветы плясали на их лицах, волосах и телах. Когда он любовался ее телом, белеющим в темноте, а она согревала его, такого хрупкого и беззащитного. Она часто вспоминала, как он сделал ей предложение через неделю после того, как они познакомились на вечеринке журналистов — в прямом смысле встал на колени, признался в любви и попросил за него выйти. Еле удалось уговорить его подождать. Кажется, он и сам толком не понимал, о чем говорил, до встречи с Элисон и близости с ней у него не было даже короткого романа, он был чист, как лесной родник. Такой джентльмен, после первого раза он снова принялся настаивать, что они должны пожениться, и часто повторял это потом. Элисон отказывалась: признаться, ей нравилось, в каких они отношениях были сейчас, и не хотелось что-то менять. Тео волновался и обижался, Элисон его успокаивала, и все возвращалось на круги своя. А сейчас, кажется, он наконец привык, что невеста может быть по факту любовницей, а любовниками быть — не хуже, чем мужем и женой. Им, конечно, приходилось быть острожными, из окружающих их мало бы кто понял. Только тетя Сьюзен знала все. Обычно не было спокойнее ночей, чем те, что они проводили вместе. Но сегодня, даже утомленные страстью, они не могли уснуть почти до рассвета. Ничего не говорили друг другу, но оба думали наверняка об одном. И только утром, за кофе, Тео все с тем же суровым лицом объявил: — Я сегодня спрошу у Артура, где можно найти Мюира. Поговорю с ним. Может, он согласится дать интервью… И не будет врать. Но пока больше никто знать не должен. Элисон кивнула: она сама понимала, что до поры придется молчать. А уж когда правда всплывет — может, ее коллеги сами поймут, кого они лечат. И пусть он тогда обращается туда, где за деньги продадут, как он сам, и совесть, и душу, и мать родную. Да не из нужды, а из жадности.***
Эндрю Морган В выходные дни, откровенно говоря, Морган всегда не знал особенно, что делать. В теплое время года он брал с собой медицинские журналы, блокнот и карандаш, булку — да и уходил на полдня в парк. Там читал, делал заметки, кормил уток. Теплый ветер, жмущиеся друг к другу парочки и радостные дети напоминали ему о прежних выходных днях — тех, что он проводил с Лилиан и малышкой Айрис. Они часто выбирались на природу, девочка так любила ловить бабочек. Следить за ней надо было в оба, однажды она забежала далеко, запуталась в высокой траве, испугалась и расплакалась. Лилиан взяла ее на руки и стала качать, напевая вполголоса. Всхлипнув пару раз, Айрис уснула. Каждый раз, когда взгляд падал на фотографию в палате нового пациента, Эндрюса, Морган старался отвернуться — и только однажды не утерпел. Слишком уж напомнили ему женщина с ребенком на фотографии момент счастья, блаженства — его жена с его ребенком на руках. Представляет ли этот человек, как легко напоминание о счастье может обернуться орудием пытки? Когда фотография остается лишь напоминанием об ушедших, и пусть на ней нет черной рамки — ты знаешь, что они умерли. Этого не изменить. Хочется, чтобы как можно меньше людей узнавали эту боль. Они ее не заслужили. И все же сталкивались с ней снова и снова. Взять хоть ту женщину, вскрывшую вены — еле удалось добиться, чтобы ее перевели назад из отделения для сумасшедших. Морган говорил с ней, она вроде не спорила — но кто знает, не было ли это притворством? Морган, как всегда с утра, подошел к фотографиям в гостиной. Как жаль, что черно-белые снимки не могут передать нежный румянец на щечках Айрис, золотой отлив волос Лилиан, чистоту ее незабудковых глаз, но не кроткую, как в глазах миссис Эндрюс, а сверкающую победой, как небо на Пасху. Порой страшно: вдруг сотрется из памяти и то, что он бережно хранит? Порой он пугался, что забывает жесты Лилиан, ее привычки. Не может припомнить мотив песенки, которую все напевала Айрис. Прошло уже десять лет и время неумолимо стирало из его памяти даже самые драгоценные, бережно хранимые воспоминания... Так странно было увидеть сходство с женой в юной официантке-итальянке в Богом забытом кафе. И все же оно, несомненно, было — в овале лица, в росте, сложении, пусть Лилиан, в отличие от той бедной девушки, Фрэнки, не выглядела болезненной. И особенная, скользящая походка, жесты тонких рук — точно ожившее воспоминание… Больно и сладко наблюдать. Но как бы то ни было, это останется случайной встречей. Не идти же в кафе нарочно, чтобы посмотреть на девушку. Если она заметит, обоим будет неловко. …Погода стояла в самый раз, чтобы погрузиться в чтение в парке — солнечно, но прохладно, однако Морган почему-то не мог сосредоточиться. Статья его однофамильца, продолжавшего опыты по изучению наследственности, несомненно, была очень любопытна и полезна, Морган это понимал. Возможно, разобравшись в том, как передается то или иное отклонение, в будущем станет можно исправить его. Однако… Как быть, если отклонений нет? Еще студентом он прочитал все, что мог найти по психиатрии. Он пытался понять, чем больны отец и брат, и есть ли вероятность, что со временем он превратится в их подобие — он предпочел бы умереть, чем стать таким же. И чем дальше, тем яснее он понимал, наверное, самое страшное: отец… был здоров. Крича и замахиваясь на мать, выбивая чашки у нее из руки и опрокидывая столы, обливая служанок горячим супом — он оставался нормальным. Так же, когда заставлял их с братом добивать подстреленных на охоте птиц, вскрывать туши и снимать с них шкуры. До сих пор в глазах стоят судорожно бьющиеся крылья, остекленевший и непонимающий взгляд. Эндрю не мог преодолеть сковывающий страх, отвращение и жалость, до того сильные, что каждый раз над трупом животного его выворачивало; он рыдал и отказывался даже подойти ближе. За это отец сек его тем же хлыстом, что и лошадь — хлестал по спине, покуда кровь не просачивалась сквозь одежду. Однажды сунул его лицом в теплые потроха. Эндрю вырвался и убежал, несколько дней шатался среди болот. Чудом не утонул, а когда слуги все же нашли его и вернули домой, отец едва не забил его до смерти. Джим, камердинер, едва оттащил. В доме для прислуги Эндрю тогда и отлеживался. Лечила его местная повитуха и знахарка, брат навещал иногда тайком, а мать была так запугана, что не решилась прийти. И Винсент, старший брат, тоже был нормален, постоянно угрожая ножом одноклассникам, избивая до крови девиц в борделях и тех, с кем ввязывался в драки, и потом… Их поступки, как и поведение его самого, были лишь следствием порочной воли, вспыльчивости и ощущения полной безнаказанности. Они могли и обязаны были отвечать за себя. Но не хотели. …Да, его что-то преследовали мрачные мысли. Стоило встряхнуться, отвлечься. И совсем не стоило идти в кафе, где работала официантка, напоминающая Лилиан. Но Эндрю Морган не отличался силой воли. Фрэнки встретила его вежливой улыбкой и обслужила очень быстро. Хватило взгляда в зал, чтобы понять, почему она торопилась: за одним из столиков у окна сидели Марк Мюир и Тео. Видимо, не дают покоя бедняге в его газете, все гоняют брать интервью про несчастный «Титаник». Некстати вспомнилось, что они с Лилиан мечтали однажды отправиться в морской круиз, но сначала она забеременела, дальше они не хотели оставлять малышку, а после случилось то, что разрушило их брак и жизни обоих. Фрэнки вернулась за стойку и вроде бы принялась что-то переписывать в тетрадь — не исключено, что в этом кафе она была и за счетовода — но то и дело поднимала глаза, любуясь на Тео. Он о чем-то шептался с Марком, непривычно серьезный, сводя брови с мальчишеской суровостью. Трогательный и наивный, он, кажется, и не замечал, что его любит не только Элисон… И хотя Элисон была замечательной девушкой, но почему-то за Фрэнки стало немного обидно. Ведь она тоже была очень красива, напоминала чертами и выражением Марию с Ватиканской пьеты Микеланджело. Лилиан мечтала однажды увидеть Италию… Наверное, он все же посмотрел слишком пристально: девушка подняла голову и явно поколебалась, спросить ли его - может, он хочет сделать заказ? Все же не решилась, снова метнула взгляд на Тео и склонилась над тетрадью. Моргану пора было и честь знать. Он вытащил купюру, оставил на стойке, пробормотал «Сдачи не нужно, здесь вам на чай» и вышел.***
Одри Сегодня мистера Эндрюса надо было побрить. Шла уже третья неделя его пребывания в больнице, он зарос густой щетиной с проблесками седины. Благо, после визита миссис Браун, этой замечательной шумной женщины, бритва, как и расческа, и зубная щетка лежали теперь в его тумбочке. А потом доктор Морган сказал, что родственники мистера Эндрюса перечислили больнице очень крупную сумму денег, чтобы он ни в чем не нуждался, и там даже хватит на ремонт нескольких палат. Мистер Эндрюс сказал, что ему ничего не нужно, и пусть из этих денег лучше помогут пострадавшим с «Титаника». Доктор Морган одобрительно кивнул головой и сказал: — Ваша семья настаивает, чтобы вас как можно быстрее перевели, — он усмехнулся, — в более приличное медицинское заведение. Думаю, если и дальше ваше выздоровление пойдет хорошо, это можно будет сделать уже на следующей неделе. Одри сидела у окна, плела кружевной воротничок, очередной заказ от мисс Эллиот, и замерла, услышав эти слова. Почему она не подумала об этом? Такому джентльмену, как мистер Эндрюс, здесь совсем не место. Значит, его скоро переведут… Она подняла на него глаза и смутилась — он смотрел прямо на нее. Потом повернул голову к доктору Моргану и попросил: — Я бы хотел остаться здесь. Можно? Морган удивленно приподнял брови и не удержался даже, тихо хмыкнул. — Меня полностью устраивают то лечение и уход, которые мне здесь оказывают, — сказал мистер Эндрюс. И добавил просящим тоном: — Я не хочу никакой другой больницы, я хочу остаться у вас. Одри заулыбалась, низко опустив голову к рукоделью. Так приятно было слышать его слова, а еще — приятнее знать, что он здесь задержится, и она будет видеть его еще много дней… И тут же всполошилась — о чем она опять думает! — Хорошо, мистер Эндрюс. Думаю, скоро вы сможете вставать и сами поговорите со своей семьей по телефону, — Морган принялся осматривать пациента, с тоже довольным лицом. Каждому человеку похвала приятна, тем более доктор Морган столько сил потратил, чтобы вылечить мистера Эндрюса, который медленно, но верно шел на поправку. Бред у него еще бывал, но уже реже и короче, температура не повышалась до запредельных значений. Правда, кашель его еще сильно мучил, и он еще был очень слаб, но все равно выглядел гораздо лучше. …Она открыла локтем дверь в палату, неся в руках поднос, на котором стоял таз с теплой водой, лежали бритва, чистое полотенце и мыло. Мистер Эндрюс заканчивал принесенный ею ранее завтрак — если это можно было так назвать. Выпил стакан чая без сахара (Антония возмущалась каждый раз) и съел половинку вареного яйца. Разве этого достаточная пища для такого высокого большого мужчины? Одри вздохнула, забрала у него тарелку. — Опять ничего не съели… — Я стараюсь, Одри, — он виновато улыбнулся. — Но правда не лезет. — Пижама вам уже велика стала, — она поправила ему обвисшие плечи пижамной куртки. — Скоро придется поменять на пару размеров меньше. — Ничего, мне не мешало бы похудеть. А что это вы принесли? Одри поставила поднос на кровать сбоку и улыбнулась ему. — Будем сегодня вас брить, мистер Эндрюс. Вы совсем заросли. Он провел рукой по своей щеке и подбородку. Щетина сухо шелестела. — Да, в самом деле. Вид у меня еще тот. Одри, а можно я сам? Он слегка покраснел и она кивнула — может быть, уверенности в своих силах у него прибавиться, когда он сделает самостоятельно пусть и такое незначительное дело. Она только помогла обмазать его лицо кисточкой с мыльной пеной и уселась рядом, держа в руках зеркало. Мистер Эндрюс принялся бриться, полоская бритву в тазу с водой. Она внимательно наблюдала за ним, как бритва ползет по его щекам, срезая волоски, как двигаются его глаза. При солнечном свете они становились светлее, оттенком как настойка на грецких орехах, которую делала бабушка Пелажи, такого теплого, янтарного цвета. Он выпятил губы в бок и уперся языком в щеку изнутри, пробривая уголок рта и Одри засмеялась — таким забавным у него стало лицо. — Что? — улыбнулся мистер Эндрюс. — Ничего, — ответила Одри тоже с улыбкой и вдруг нахмурилась. — Вы порезались! — Да? — он повернул голову, вглядываясь в зеркало. С небольшого пореза на щеке заструилась тонкая алая струйка перемешиваясь с пеной, делая ее розовой. — Там совсем чуть-чуть. — Давайте я доделаю, — сказала Одри, мягко забирая у него из руки бритву. — А то меня миссис Сэвидж ругать будет. Услышав имя миссис Сэвидж, он даже спорить не стал. Одри очень аккуратно принялась брить его, придерживая за подбородок. Сердце стало биться чаще. Глаза мистера Эндрюса неотрывно следили за ней, заставляя краснеть еще больше. Она приподняла его лицо, побрила шею и четкую линию челюсти, разглядывая совсем близко его губы и нос. Над верхней губой у него белел крохотный шрам. Интересно, как он его получил? Закончив, Одри вытерла его лицо влажным полотенцем. Он будто помолодел сразу на несколько лет, щеки стали гладкими и розоватыми. — Ну вот. А потом я вас подстригу, — она, забывшись, поправила ему вьющуюся челку и тут же отдернула пальцы. Что она себе позволяет?! И торопливо забормотала: — Когда сможете вставать, конечно. Но волосы у вас еще не сильно отросли, ничего страшного. Вы не переживайте, я стригу хорошо, всем нравилось, мистер Эндрюс… — Я уверен, вы пострижете меня замечательно, Одри. А что вы сегодня будете мне читать? — Гюго, сэр. «Собор Парижской Богоматери». Просто у меня мало книг, но если хотите, я в обед сбегаю в библиотеку… — Нет, я с удовольствием послушаю. Давно не перечитывал. Погодите-ка, там было что-то про то, что книга убила архитектуру? — мистер Эндрюс оживился. — Ага и еще… священник и цыганка. И горбун. И кто-то еще… Феб! Точно! Я даже помню: «Феб, научи меня своей вере. — Зачем? — Чтобы обвенчаться с тобой». Она была очень смелой, эта Эсмеральда. Меня это впечатлило, что она готова была поменять веру ради любимого и так бесконечно ему доверяла… Одри вздрогнула. Мистер Эндрюс взглянул на нее и посерьезнел. Она собрала поднос и тарелку со стаканом, направилась к двери, чувствуя на себе его взгляд. Одри сама вспомнила и еще одну цитату из этой книги: «В чрезмерности греха таится исступленное счастье».***
Элисон — Одри, — проронила Элисон, придя в тридцать девятую делать массаж. — Я оставила в палате газету для тебя, прочти передовицу. Одри вышла. Что ж, может, вернется она, уже вылечившись, если можно так выразиться. Элисон, присев у постели, холодно наблюдала, как Эндрюс расстегивает пижамную куртку, потом принялась, как обычно, надавливать ему на грудь. Видимо, он стал замечать ее отношение, потому что косился настороженно, будто она пронесла в рукаве скальпель, и слегка напрягался под ее руками. — Я должна вам кое-что сообщить, сэр, — Элисон говорила с ним подчеркнуто-светским тоном, ловя себя на мысли, что подражает тетушке Руфь. — Сегодня в газетах Нью-Йорка, да и по другую сторону океана тоже — об этом позаботились — появится весьма любопытная статья. Мой жених, Теодор Шварц, взял интервью у некоего мистера Мюира. Вам знакомо это имя? — Марк Мюир? Да, я знаю его, — ответил Эндрюс сдержанно, явно стараясь побольше прочитать в ее глазах. Он не учел ее выучку. — Мистер Мюир рассказал довольно любопытные вещи относительно свойств стали, из которой был изготовлен «Титаник». А также относительно пожара, который вы скрыли, чтобы корабль вышел в плаванье. Тишина в палате точно зазвенела. Руки Элисон все с той же силой надавливали Эндрюсу на грудь, постукивали, а глаза неотрывно следили за его глазами. — Мисс Уилсон, — наконец заговорил он, — при всем уважении, я не уверен, что ваш уровень познаний в кораблестроении достаточен, чтобы… Длинная фраза стоила ему сильного приступа кашля. Воды он, однако, не попросил. Элисон подождала, покуда кашель стихнет. — Сэр, мне кажется, наличия здравого смысла достаточно, чтобы понять: выходить в плаванье с пожаром на борту корабля, сделанного из стали, которая становится хрупкой при нагревании — прямое убийство. Он вздрогнул. Перевернулся на живот. Элисон, сдвинув ткань куртки, продолжала массаж. — Что вы намерены делать? — спросил Эндрюс тихо. — Добиваться для вас суда и самого сурового наказания. В нашей стране возможен процесс над иностранцем, совершившим преступление, в результате которого погибли ее граждане. Однако мы с Тео осознаем, что у вас и ваших родных может оказаться достаточно денег и влияния, чтобы нам помешать. Эндрюс помолчал с минуту. Элисон смотрела на его затылок, надеясь, что он чувствует всю тяжесть ее взгляда. — Тогда зачем меня заранее предупреждать? — Потому что наш принцип — играть честно. Я хочу, чтобы вы знали: я ваш враг. И не только из-за Розы, но и из-за всех, кто заплатил своими жизнями или жизнями близких за вашу жадность и лживость. Он ничего не ответил. Одернув его куртку, Элисон вышла.