***
Томас Эндрюс-старший Жена за эти две недели совсем почернела. На лице остались только глаза, большие, полные боли. Пространство вокруг носа и подбородок у нее были совершенно синие — носогубный треугольник, так называли это доктора, признак сильной сердечной недостаточности. Он привез хорошего кардиолога из Белфаста и чуть ли не силой заставил остаться в гостевом домике. Пришлось заплатить ему целое состояние. К Элизе приставили личную медсестру, он сам выбрал, тщательно проверив рекомендации. Жене прописали постельный режим, но она все порывалась встать, куда-то звонить, куда-то ехать, и успокаивалась только после укола. В тот день, когда пришло известие о «Титанике», ей позвонила двоюродная кузина Элен, эта рыхлая, глуповатая тетка, которую он всегда недолюбливал и которая не нашла ничего лучше, как сказать в трубку: «Ты еще ничего не знаешь? О, мне так жаль, дорогая! Ваш Томми был таким славным мальчиком». Жена потеряла сознание. Как же он был зол! До красных пятен перед глазами. Окажись эта идиотка Элен перед ним тогда, он бы ее задушил, если бы только мог сомкнуть руки на толстой шее, похожей на трясущийся студень. Едва жена пришла в себя, он соврал ей. Глядя прямо в глаза, твердо заявил, что с «Карпатии» телеграфировали в офис «Уйат Стар Лайн», что Томас выжил. — Ты лжешь, — сказала Элиза. От ее взгляда стало страшно. Он взял ее за руку и спокойно произнес: — Ты правда думаешь, что я стал бы тебе врать об этом? Наш мальчик жив, дорогая. Пожалуйста, поверь в это. Она закрыла лицо руками и заплакала. В своем кабинете он тогда выпил приличное количество бренди. Уселся в кресло, закрыл глаза и даже помолился, впервые за много лет, о том, чтобы сын выжил. И даже когда пришло известие, что Том в самом деле жив и в больнице, пережитый стресс сделал свое дело — Элизу все-таки сразил приступ, и она таяла на глазах. Ничего еще толком не было известно, в каком он состоянии, где точно находится, но главное, что он выжил. А в том, что Томас выкарабкается, он не сомневался. Парень всегда был здоровым и сильным. Несколько дней спустя Хелен привезла им письмо от него — и то продиктованное сиделке. Он лежал в какой-то благотворительной больнице в Нью-Йорке с пневмонией. Эндрюсу-старшему, конечно, хотелось бы подробно расспросить его о произошедшем, но пока это было невозможно. Он позвонил своему шурину, лорду Пирри, спрашивал, как такое могло случиться с их хваленым кораблем — тот сыпал инженерными терминами, ничего толком не объясняя. В нью-йоркском офисе «Уайт Стар Лайн» сказали, что идет расследование, и результаты сообщат позже. Это все чертовски раздражало. Все должно быть понятно и просто, без всяких недомолвок и тайн. …Он только вышел от жены, когда в гостиную вошел Джон, их старший сын. На обычно непроницаемом лице было видно смятение. У Эндрюса-старшего возникло чувство дежавю — точно с таким же лицом две недели назад в кабинет зашел Уильям, и так же крепко в его руке была зажата газета с известием о катастрофе «Титаника», как сейчас в руке Джона. И что на это раз? — Здравствуй, отец, — Джон двумя пальцами оттянул стоячий воротничок рубашки, кадык задергался на его шее. — Как мама? — Так же. Что случилось? Джон подошел ближе. — Вышло интервью какого-то Мюира. Работал материаловедом на верфи у Тома. Отец, я не знаю, что и думать… Эндрюс-старший молча протянул руку и сын дал ему газету. «Цена жадности и лжи — полторы тысячи жизней», увидел он броский заголовок. Он сел в кресло и начал читать. Джон включил свет и встал у камина, опершись о полку плечом. Эндрюс-старший прочитал интервью два раза. Последние строки застряли в голове. » — Мистер Мюир, кого вы считаете виновниками трагедии? — Руководство верфи и компании «Уайт Стар Лайн». — Вы можете назвать фамилии этих людей? — Да. Лорд Пирри, Томас Эндрюс, Брюс Исмей. — Кого бы вы из них назвали главным виновником? — Безусловно, мистера Эндрюса. Он полностью отвечал за строительство. И он все знал. Знал про сталь, про пожар, про все риски! У него были все возможности избежать этой трагедии, но на кону стояли деньги и репутация верфи. — Вы считаете, он понесет заслуженное наказание? — Я не знаю. У него влиятельная семья, но я сделаю все, чтобы он ответил перед людьми. Он и остальные». Томас Эндрюс-старший отложил газету в сторону. У Джона подергивалось лицо, так похожее на его собственное. — Теперь ты понял, чем он там занимался на своей верфи, отец? Вместе с дядюшкой Пирри. Совершенство судостроения, чудо света, непотопляемый корабль мечты! Какой позор… А каково будет маме? Джон тяжело задышал. — Он всегда делал что хотел, всегда! Никогда не думал о последствиях. Вся наша семья теперь… — Ты так и не простил ему тот случай, да? Эндрюс-старший встал и налил себе бренди. — Что? — Когда Том избил тебя из-за лошади. Ты так и не простил брата. Щеки Джона, выбритые до синевы, начали покрываться красными пятнами. — Что ты такое говоришь, отец? Мне сорок один год, я взрослый мужчина… — Тогда изволь заткнуться. Джон поджал губы. — Не смей говорить о брате в таком тоне при мне. На это имею право только я, его отец. И его мать. Джон сглотнул с сухим щелчком. — О, перестань. Ты же знаешь, что бы не сделал Томми, мама найдет ему оправдание. Сын шагнул к нему, уже не скрывая на лице настоящей злости, перемешанной со страхом и растерянностью. — Ты не понимаешь, что происходит? Нашей репутации конец, отец. Не только его, но и всех нас. И Уилла, и Джеймса. И твоей. Эндрюс-старший сжал стакан в руке так сильно, что заскрипело стекло. Сын молча смотрел на него. — Иди займись делом, Джон. Джон вздохнул, будто собираясь что-то сказать, но только покачал головой. Резко повернулся и направился к двери, обернулся у порога: — Отец… Он мой брат, и я люблю его. Несмотря ни на что. Но если это правда, то что пишут… Если… Лицо Джона исказилось словно от боли и он вышел, аккуратно закрыв за собой дверь. Эндрюс-старший не любил, когда хлопали дверью. Он выпил еще. «Том, что же ты натворил…» «Если это правда»… Как это может быть правдой? Да, Томас всегда был упрямым, своенравным парнем, но никогда не давал повода сомневаться в своей честности… Он был добрым и правдивым, может быть, немного вспыльчивым по молодости, но, то, что говорил этот Мюир, не укладывалось в голове. Он подошел к окну, глядя на изумрудную аккуратную лужайку перед домом. Его сына оговорили. Да, именно так все и было. Наверняка Том не раз устраивал Мюиру головомойку, а тот решил отомстить. Его мальчик не мог так поступить, не мог врать всем и убить полторы тысячи человек… Только не он. Он увидел Джона и свою единственную дочь Элизабет внизу, они вышли из дома и о чем-то спорили снаружи, наверняка для того, чтобы не услышала мать. Элизабет размахивала руками, вся красная — она всегда была несдержанной. А Джон… Джон был растерян. В голове вдруг вспыхнуло яркое воспоминание: жаркий летний день, когда один из его мальчиков поднял на другого руку…***
Он заметил сцепившихся мальчишек, когда ехал домой на обед с фабрики. Сначала подумал, что это парнишки конюха, а подъехав ближе, узнал Томаса. Тот уже повалил Джона, своего старшего брата в пыль загона для лошадей, уселся сверху и надавил брату локтем на грудь. Джон колотил брата руками по плечам, пыхтел и сучил сапогами по земле, поднимая клубы пыли. Томас Эндрюс-старший неторопливо спешился, привязал лошадь к изгороди и направился к дерущимся сыновьям, похлопывая себя по голенищу сапога хлыстом. Впрочем, дракой это нельзя было назвать — рослый Том придавил брата к земле и удерживал, кажется, без особых усилий. — Пусти! Совсем дурак?! — пыхтел Джон. — Будешь еще бить? Будешь? Уже подойдя совсем близко, он увидел у Джона на грязном лице кровь. Он сжал челюсти, сгреб Тома за воротник и рывком дернул вбок. — Что здесь происходит, Томас? Джон тут же вскочил на ноги, весь перепачканный, тяжело дыша, и выпалил: — Папа! Он… — Молчать. Томас, я правильно понимаю, ты ударил своего брата? Том, поначалу испуганный, насупился, взгляд карих глаз — материнских, стал прямым и твердым. В этом году он начал быстро вытягиваться и уже сейчас почти сравнялся ростом с отцом. Джон едва доставал брату до плеча. — Да, сэр. Но это было случайно. — Почему? Джон шмыгнул носом, вытер ладонью кровь с губы, посмотрел на руку удивленным взглядом. Первый раз его мальчики так подрались. Первый раз пролилась кровь одного по вине другого. Он вспомнил, как когда-то давно читал о древнем обычае — если кровь сородича проливалась по вине соплеменника, то виновника без жалости выгоняли из племени на съедение хищникам. — Я жду объяснений, Том. — Джон ударил лошадь. Эндрюс-старший приподнял брови. Том сжал массивные кулаки — откуда такая стать в тринадцать-то лет, крылья носа у него раздувались. — Он сильно ударил ее несколько раз! Эту молодую кобылку, отец, которую только на прошлой неделе привезли. Она и так боялась, а он ее бить начал! Она уже успокоилась потом, а он все равно хлестал! Он сам не мог удержаться в седле и сорвал на ней злость! С каждым словом мальчик распалялся все больше и больше, щеки, покрытые юношеским легким пушком, раскраснелись. Эндрюс-старший оглянулся. Неподалеку бродила молодая рыжая лошадь, он купил ее для жены, и ее еще не успели объездить. Нервно подрагивая крупом под седлом, лошадь переступала длинными ногами, трясла изящной головой. — Джон? Его первенец поднял из пыли поломанный хлыст. — Видишь, что это, папа? — крикнул он еще ломающимся мальчишеским голосом. Этой весной ему минуло пятнадцать. — Это хлыст! Хлыст! Его и придумали для того, чтобы хлестать лошадей! Да, она взбрыкнула, и я ударил ее… — И продолжил бить, даже когда она перестала! — тут же вскипел Том. — Признайся, ты разозлился, потому что чуть не вылетел из седла! — Замолчи! — на глазах у Джона выступили слезы. — Ты из-за лошади меня избил, из-за лошади! Папа, он меня из седла стащил и разбил губу локтем! — Замолчите оба, — тихо, но твердо сказал он. Мальчики, оба тяжело дышавшие, замолчали. Джон сердито вытер слезы. Эндрюс-старший задумчиво посмотрел на Томаса, так и не отводившего взгляд. У парня было доброе сердце. Он возился еще с малолетства с щенятами, притаскивал бесхозных котят и выхаживал их с Элизабет на кухне, они по очереди поили их молоком, однажды, лет в десять, полез в ледяную воду в ручей за пищащим мешком, где нашлись слепые котята, кем-то выкинутые… Занялся совсем недавно пчелами, носился с ними, окуривая ульи и утепляя. Возможно, мальчик был прав, вступившись за кобылку. Милосердие и доброта — это то, чему они с матерью с детства их учили. С другой стороны, он не уставал им повторять — за шалости простит, а за драку, тем более с кровью, придется отвечать. — Томас, ты первый начал драку. Извинись перед братом. — Не буду! — даже не дослушав, отрезал Том. Эндрюс-старший с трудом поборол раздражение. Это непреодолимое упрямство в голосе сына слышалось все чаще. — Хорошо. В дополнение к тому, что ты сейчас получишь, до конца месяца на верфь — ни ногой. У Томаса задрожали губы. — Ну и ладно. — Повернись спиной, — он со свистом рассек воздух хлыстом. Том неверяще смотрел не него. — Что? — Повернись спиной. — Оглох, видно, — поддакнул Джон, ухмыляясь. — Немедленно иди в дом! — Эндрюс-старший позволил себе повысить голос. — И сотри эту омерзительную радость со своего лица, если не хочешь получить больше брата. Джон молча пошагал к дому, загребая пыль сапогами. Том наконец подчинился, широкие, но еще по-мальчишески угловатые плечи подрагивали. Эндрюс-старший размахнулся и несильно ударил сына по спине. Это было непривычно и неприятно. Потом ударил еще раз, и еще. Вряд ли мальчик чувствовал ощутимую боль, но вдруг уткнул лицо в ладони и заплакал, совсем по-детски всхлипывая. Томас-старший опустил руку с хлыстом. — Сын, ты заслужил наказание, и я надеялся, сможешь его принять более стойко. Мальчик только молча вытирал слезы. Его было жаль, но не покидала и уверенность в том, что все сделано правильно. Нельзя допускать подобное между родными братьями. Его мальчики не могут себя так вести. Никогда и ни на кого из своих детей он не поднимал руку, Томас стал первым и единственным, с кем пришлось прибегнуть к порке. — Папа, — сын всхлипнул. — Но ты же сам говорил… — Ты мог просто остановить брата, а не бить. — Он меня не слушал! Сказал, чтобы я не лез и продолжил хлестать. Я не бил его, я просто стащил его с седла и держал, он сам ударился! Ты же сам говорил… — Мне не нужны оправдания, Томас. Сын отнял руки от лица, взглянул на него мокрыми глазами, и Томас Эндрюс вдруг остро почувствовал, что никогда больше не увидит в этих глазах доверия.***
Томас Ему удалось уговорить Одри устроить телефонный звонок семье. Она колебалась, но это желание так неистово овладело им, что она, наверное, увидела это в его глазах, вздохнула и смирилась. Впервые за почти три недели Томас Эндрюс встал с больничной койки — ноги дрожали, голова кружилась, он вцепился в изножье кровати, борясь с дурнотой. Одри поддерживала его под руку, какая же нелепица, в ней ведь весу как в воробье. Он с трудом сделал шаг, потом другой, пол и стены палаты прыгали перед глазами. Пришлось опереться на худенькое плечо Одри, которое оказалось неожиданно сильным, или ему так казалось от собственной слабости. Они вместе дошли до двери, Одри открыла ее, и Томас замер на пороге. — Это еще что?! В коридоре у стены стояла коляска. — Но, сэр, вы же не дойдете, — тихо сказала Одри. — Дойду, — упрямо отрезал он. — Я в это не сяду. Он оперся на стену ладонью и побрел вдоль, но почти сразу тело его подвело — ноги подогнулись, и он чуть не рухнул на колени. — Мистер Эндрюс! — с отчаянием в голосе воскликнула Одри. — Пожалуйста, не упрямьтесь! Я же вас не удержу. Он с тоской посмотрел в дальний конец коридора — да уж, в его нынешнем состоянии на преодоление этого расстояния уйдет вечность. — Хорошо, — удрученно сказал он. — Давайте сюда эту штуку. Томас уселся в коляску и закрыл глаза, вцепившись в подлокотники. Он должен все это выдержать. Подумаешь, коляска. У него сейчас проблемы посерьезнее. Но все же ощущение собственной беспомощности не давало даже вздохнуть толком. Он чувствовал, как Одри с большим усилием толкала коляску, сзади раздавалось ее затрудненное дыхание. — Эй, Одри, куда это ты его буксируешь? — пожилой энергичный голос заставил его открыть глаза — седой мужчина с глубокими морщинами на лице, посмеиваясь, стоял у входа в палату. — Ей-богу, как буксир баржу. Ассоциация хлестнула прямо по сердцу — Томас вспомнил крохотные буксиры, которые тащили «Титаник», словно муравьи монолитную громадную скалу. — Вы не вейтеся, черные кудри, Над моею больной головой. Положи свои белые ручки, Сандра, На мою исхудалую грудь, — запел веселый мужчина. Потом подмигнул и прищелкнул языком: — Ой, Одри, кому же достанется такая красота? — Хватит, мистер Гардинер! Ну вас! — полушутливым тоном ответила Одри, но в голосе ее было смущение. Том недовольно взглянул на весельчака — что за дурацкие шуточки! Он уже знал, что Одри — целомудренная стеснительная девушка, и подобное обращение было ее недостойно. Он обернулся — так и есть, Одри раскраснелась и опустила глаза. На пути к сестринской им попалась мисс Уилкс — вышла прямо наперерез и недовольно мяукнула, когда Томас носками больничных туфлей легко воткнулся ей в мягкий бок. — Мисс Уилкс, смотрите по сторонам, — серьезно сказал он. Потом нагнулся и подобрал кошку, прижал к груди. Глупости, конечно, но хотелось отвлечься от грядущего разговора с отцом. Чем ближе они подъезжали, тем сильнее билось сердце и он словно постепенно превращался в мальчишку, который так боялся строгого взгляда отца. Но отвечать надо. И не только перед ним. Одри тактично вышла, сказав, что подождет снаружи, он остался в небольшом помещении один. Вот значит, где они отдыхают. Диванчик, на который он посадил мисс Уилкс, сухие цветы в вазе, открытки, пришпиленные к стенам, кружевные салфеточки на громоздком комоде, кушетка, накрытая пледом — женщины везде стремятся навести уют. Он сел рядом с кошкой, взял трубку и несколько секунд просто смотрел на нее. Пожалуй, сначала стоит позвонить жене. Вряд ли после разговора с Эндрюсом-старшим у него останутся моральные силы успокоить ее. Он назвал номер телефонистке и закрыл глаза, перестав дышать, только вслушивался в щелчки и шорох — так велико было волнение. — Дом Эндрюсов, Виндзор-авеню. — Мэгги? — это была горничная. Тонкий женский голос тут же затрепетал: — Господи! Мистер Эндрюс! — кажется, она начала плакать. — Счастье-то какое! Миссис Хелен совсем извелась! — Мэгги, позови ее. У меня мало времени. — Конечно, конечно! Словами не передать, как я рада вас слышать! Как же миссис Хелен обрадуется! Трубка смолкла. Он все никак не мог раздышаться, главное, чтобы проклятый кашель не скрутил. — Том?! Томас? — Нелли… — выдохнул он. В груди разлилось тепло от родного мягкого голоса, он широко заулыбался до боли в щеках. — Милая… Нелли начала всхлипывать, ну что за народ эти дамы! — Нелли, не плачь, со мной все хорошо. — Господи, Томас… — судорожно сказала жена. — Я так переживала… — Как твои дела, дорогая? Все хорошо? — Томас, что пишут в газетах? Что это значит? Я совсем ничего не понимаю…. Отец говорит, что… — Нелли, послушай… Он глубоко вздохнул. — Послушай, не читай ничего и не слушай никого, ладно? Чтобы обо мне ни говорили, не верь им. Я со всем разберусь и вернусь к тебе, и все будет как прежде. Ты мне веришь? Она тихо дышала в трубку, шмыгая носом. Как бы сам он хотел в это верить… — Нелли? — Да, Том, я верю. Ты хорошо себя чувствуешь? Тебе что-нибудь прислать? Давай я приеду… — Нет! — отрезал он. — Ни в коем случае. Оставайся с малышкой, не вздумай никуда ехать. Как Эльба? Она не болеет? — С ней все в порядке, Томас. Она только скучает по тебе. Вот она, сидит на стульчике. Боже, как ты перемазалась! — Нелли засмеялась. — Она ела творог с малиной, Томас. Маленькая моя, хочешь поговорить с папой? Эльба? Томас стиснул трубку в руке. Глаза защипало. Тонкий детский голосок раздался в трубке, за тысячи миль отсюда его родная девочка позвала его: — Папа? Папочка! — Эльба… — он прижал пальцы к глазам, стараясь проглотить твердый комок, вставший в горле. «Соберись, черт бы тебя побрал, Томас Эндрюс!» — Малышка моя, здравствуй. Я очень соскучился. Моя родная, мой ангелочек… — Папа! — она залепетала что-то еще на своем уморительном языке, но в голосочке слышалась обида — он ведь никогда так надолго не пропадал. — Я скоро приеду, солнышко. Папа скоро тебя обнимет, слышишь меня? Она засмеялась, и он до жжения в руках почувствовал тяжесть ее маленького тельца, словно сейчас держал ее, и почувствовал наяву, как доверчиво она прижимает головку к его груди… Так хотелось защитить ее от всего, смотреть, как она растет, как учит новые слова, как смеется, когда он подкидывает ее вверх. — Томас, я хотела сказать, — это была уже Нелли, ее голос был напряженным. — Да, милая? — Дженни гуляла с Эльбой и… В общем, какие-то негодяи кидали в них камни. Эльба в порядке, а Дженни попали в руку, она была так напугана. Томас, это может быть связано с тем, что пишут в газетах? Он похолодел. Что за бред?! Неужели нашлись люди, которые… Господи, причем тут его семья?! Томас сжал кулак и ударил им по столу, удар вышел слабым. Мисс Уилкс вздрогнула. — Нелли, — голос у него сорвался. — Бери Эльбу и езжай в Комбер. Поживи там, пока все не уляжется, слышишь? Сделай так, как я тебе говорю, завтра же! — Том, неужели так все серьезно? — Я не знаю! — он уже не мог себя держать в руках. Никогда он не говорил так с женой, не показывал своей неуверенности, но сейчас им овладела паника.— Я не знаю, Нелли. Меня, скорее всего, будут судить. Те люди, которые потеряли близких, они сейчас готовы на все, а в их глазах я главный виновник… Нелли молчала. Потом произнесла севшим голосом: — Что ты такое говоришь, Том? Он устало вздохнул. — Родная, прости, что я втянул тебя во все это. Я постараюсь все исправить. Будь сильной, пожалуйста. Уезжай из Белфаста. О тебе с малышкой позаботятся. — Хорошо, Том. Я люблю тебя. Он улыбнулся. — Все будет хорошо, Нелли. Я постараюсь позвонить еще. Передай привет прислуге и поцелуй Эльбу. Жена попрощалась, и он повесил трубку. Он посидел несколько минут, поглаживая мисс Уилкс тщетно пытаясь успокоиться. В голове громоздились одна за другой страшные сцены — как в Эльбу летит камень, как Хелен пытается закрыть дочь, крича от страха. Все происходящее казалось дурным сном. Он даже представить не мог, что подобное могло случиться с ним, с его семьей. Невозможный, нереальный бред, чушь, порождение воспаленного сознания, но никак не правда. И тяжелее всего было осознавать свое бессилие, тот факт, что он не может защитить жену с ребенком. Он должен немедленно вернуться домой! Надо сегодня же поговорить с Морганом, до порта он доедет, а там отлежится в каюте, ничего с ним не случится. А что до расследования — пусть допрашивают в Ирландии, бегать он не собирается. Томас потер лицо ладонями. Надо собраться. Он же мужчина, в конце концов, у него нет права на слабость. Его вдруг накрыло чувство падения — словно он сорвался со страшной высоты в пропасть. Рушилась вся его жизнь, все, что его окружало, покрывалось глубокими трещинами и шаталось, падало с грохотом, поднимая клубы пыли. Как здание старого склада на верфи, которое снесли в прошлом году. Трубку взял отец. Телефонный аппарат в родном доме в Комбере стоял в гостиной и еще один — в его кабинете, а вечером отец всегда там работал. — Слушаю. — Отец, здравствуй. Повисла тишина. Они слушали дыхание друг друга, хотя отцовского почти и не было слышно — он всегда был спокойным, в любой ситуации. Томас закашлялся, зажал трубку рукой. Когда дыхание восстановилось, он сипло спросил: — Как мама? Как она себя чувствует? — Плохо, — сказал отец. — У нее был приступ, когда она узнала о «Титанике». Врач не дает никаких прогнозов. Томас помолчал. Что здесь можно было сказать? — Мне можно с ней поговорить? — Она не встает. Томас вздохнул. — Передай ей, что я в порядке, пусть не волнуется. И вновь эта тяжелая, невыносимая тишина. Томас скрипнул зубами. — Отец, я должен объяснить… — Не трать мое время, — отец спокойно оборвал его. — Ответь на один вопрос — то, что пишут газеты, это правда? Это твоя вина? Голова слегка закружилась, Том облокотился на стол. На лбу выступила испарина. Он представил лицо отца — всегда серьезное, с пасмурным взглядом темно-серых глаз. Всегда казалось, что на плечи начинало ощутимо давить под этим взглядом. Ему через год будет сорок, но страх вызвать неодобрение и разочарование отца был всегда, с самого детства. А теперь он вообще навсегда лишился его уважения. — Томас? — Да, я виноват, отец, — он откашлялся, заслышав в собственном голосе дрожащие нотки. — В какой-то мере виноват. Но я должен объяснить… — Я же сказал — не надо. Я услышал достаточно. — Нет, послушай… — Том. — Выслушай же меня! Хоть раз в жизни! — первый раз за все годы он повысил голос в разговоре с отцом. Сердце ходило ходуном, руки дрожали. — Ты просто не понимаешь! Вы все не понимаете, вы не знаете всех нюансов! Корабли тонут, время от времени, знаешь ли! Это стечение обстоятельств… — Я. Знаю. Достаточно. Томас обессиленно прижал дрожащую руку ко лбу. — Папа… Пожалуйста, не думай, что я такой… Ты же знаешь. Отец молчал. — Папа… — Томас, единственное, на что я могу надеяться, так это на то, что ты примешь последствия с достоинством. Если оно у тебя осталось и вообще было. От этих слов на глазах внезапно выступили слезы, и он грубо выругался на самого себя одними губами. Не хватало еще разреветься как ребенку. Но как же больно было это слышать и осознавать, что что бы он не сказал, отец никогда больше не поверит ему. Он даже не пытается его выслушать. — Твоя мать лежит с сердечным приступом. Твою дочь закидывали камнями. С твоими братьями не здороваются. Наша семья опозорена, Томас. Но это все можно пережить. А что делать с полуторами тысячами загубленных душ на твоей совести? Что-то изменилось в холодном спокойном голосе отца. Презрение или даже отвращение — это было явственно слышно. — Как ты мог, Том? Во рту появилась горечь, сразу сильно затошнило. — Я не такой, — пробормотал он. Все завертелось перед глазами, кажется, он начал терять сознание. — Да, ты не такой, как я думал. Томас пробормотал из последних сил: — Пожалуйста, отец, позаботься о Хелен и Эльбе. Я просил их приехать в Комбер. Они ни в чем не виноваты. Виски вдруг заломило со страшной силой, и он еле удержал стон. Отец помолчал, потом спросил: — Тебе что-то нужно? — Нет. Ему нужна была поддержка — хоть немного, хотя бы одно доброе слово, одно-единственное. Но ждать его от отца было наивно. — Хорошо. Ты хочешь еще что-то сказать? — Нет. Отец молча отключился. Трубка выпала из ослабевших пальцев, громко грохнула о столешницу, и дверь в сестринскую сразу открылась. — Мистер Эндрюс! — он не мог обернуться, только опустил голову как можно ниже. — Вам плохо? — Все в порядке, Одри, — хрипло пробормотал он. На самом деле он надеялся, что не упадет прямо здесь и его не вывернет наизнанку. — Можно я посижу здесь пару минут? Одри осторожно присела рядом, он чувствовал ее взгляд. Они помолчали, только слышно было умиротворяющее мурлыканье мисс Уилкс. — Одри, — сказал он, держа руки на коленях. — Ввиду вновь открывшихся обстоятельств, я понимаю, что вам может быть неприятно дальше выполнять свою работу… Она резко вздохнула. — Мне самому на вашем месте было бы противно… Я пойму, если вы откажетесь. — Мистер Эндрюс… — В любом случае, большое спасибо вам. — Мистер Эндрюс… Она так мягко произнесла его имя, что он удивленно поднял глаза на ее лицо — она смотрела без тени презрения, открытым сострадательным взглядом. По бледной щеке ползла маленькая прозрачная слеза. — Сэр… Мистер Эндрюс… Не мое дело людей судить. Бог всех рассудит. Я верю, что вы плохого не хотели и нарочно не делали. И я знаю, — она запнулась, — видела, как вы раскаивались, как переживали… А это ведь главное, так нас Бог учит. Вы хороший человек, мистер Эндрюс. Он горько усмехнулся ее словам. Хороший человек… Бесчестный делец, утопивший тысячи людей, вот он кто, малодушный ублюдок, побоявшийся расторгнуть поставки стали, тупица, который не мог предусмотреть подобного столкновения… — Если позволите, я останусь с вами. Томас посмотрел ей в глаза. Одри виновато улыбнулась, вытерла щеку. Болезненный спазм опять сжал ему горло. Как так получается, что эта едва знакомая девочка высказала ему больше сочувствия и понимания, чем родной отец? Он нащупал ее руку, не думая уже о приличиях, просто очень захотелось ощутить человеческое тепло и знать, что руку не отдернут брезгливо, как от прокаженного. — Спасибо, Одри. Спасибо. Она залилась румянцем и улыбнулась. Томас почувствовал, как она мимолетно сжала его пальцы и тут же мягко убрала руку, окончательно смутившись.