Да свершится правосудие

Уильям Уоррен       За два дня до ареста Томаса Эндрюса судья Уильям Уоррен собирался на службу, как делал это последние сорок лет. Но сегодня он чувствовал непривычное возбуждение. Новое дело, честно говоря, увлекало его, будило азарт; в последние дни он только и был занят, что подготовкой к нему. Вчера из Белфаста прибыло несколько посылок и бандеролей с самыми разнообразными уликами: брусками стали, чертежами, договорами, фотографиями верфи и строящегося корабля, который теперь навсегда упокился на дне океана. Но Уоррену всегда было мало формальной стороны дела. Справедливый приговор, как он считал, невозможен без понимания психологии его участников.       Сразу, когда ему передали дело, он поручил Присси, своей секретарше, собрать сведения об обвиняемых. Толковая девчонка, несмотря на легкомысленный внешний вид, не из болтливых, а главное — связана с журналистами. Они, конечно, больше стремятся получать информацию, но ведь и от них что-то можно узнать.       Итак, этим утром на стол Уоррена оказались довольно подробные сведения о происхождении Исмея, Пирри и Эндрюса, материальном положении, родственных связях. А заодно — краткие очерки о положении в Ирландии и Англии тех, кому приходится работать на этих людей.       Изучить материал и сделать предварительные выводы оказалось довольно просто. С чертежами вышло сложнее, все-таки Уоррен не обладал техническим складом ума. Он решил отложить чертежи на потом, тем более, сегодня следовало поберечь силы для важного разговора. Он вызвал на беседу Марка Мюира. Человека, чье имя в последние дни не сходило с газетных заголовков, который своим откровенным резким интервью поднял невиданную доселе волну народного возмущения.       О нем тоже следовало составить мнение. В конце концов, ему предстояло выступить главным свидетелем обвинения, а давая интервью, он и себя подвергал опасности. Ведь у него запросто могли спросить, почему он раньше не дал огласку тому, насколько опасно плыть на «Титанике». Собственно, Уоррен собирался спросить у него в том числе и это. А также составить некоторое заключение о взаимоотношениях среди руководства верфи.       Мюира он видел на фотографии в газете и узнал его, когда взглянул в окно. Молодой человек приближался к зданию суда, опираясь на трость; женщина его лет, смуглая и статная, вела его под руку. Они стали всходить по ступенькам, и Уоррен потерял их из виду.       Мюир появился в его кабинете минут через десять — очевидно, подъем по лестнице вызвал у него затруднения; Уоррен успел заметить, что спутница молодого человека осталась за дверью.       — Здравствуйте, мистер Мюир. Присси, пододвинь ему стул.       — Не стоит, я сам, — Мюир остановил Присси, уже состроившую ему глазки, и кое-как действительно справился. Уоррен сочувственно посмотрел на него.       — Вы сильно покалечились на «Титанике», сэр?       — Доктор говорит, перелома нет и даже трещины в кости, — молодой человек слегка фыркнул. — А вся боль в моей голове. В воображении или что-то вроде этого.       Поджарая фигура, скуластое лицо, пронзительные голубые глаза и тонкая линия черных усиков — он походил на Д’Артаньяна. И не только внешне, но и энергией и резкостью движений, упрямством и непримиримостью во взгляде.       — Основные факты вашей биографии мне известны… — протянул Уоррен с таким расчетом, чтобы Мюир принял предложение за незаконченное. Так и вышло. Парень вытянул шею, кивнул самому себе и сказал:       — То есть о том, что я официально изменил имя, вы в курсе?       — Изменили имя?       — Да. По рождению я Маркус Малоун.       — А на верфи «Харленд энд Вульф» знали об этом?       — Сначала — нет. Как и о том, что я католик. Потом кто-то донес на меня лорду Пирри и мистеру Эндрюсу, но они согласились сохранить мой секрет в тайне, если больше не узнает никто. Но остальные члены правления все же разнюхали, кто я, и с верфи меня вышибли, но мистер Морган восстановил меня в должности.       Да, интересные факты стали открываться почти сразу. Кто знает, откуда все-таки узнали правду остальные в правлении. Уоррен решил не терять нить.       — Как вы считаете, то, что открылась правда о вас, было подлинной причиной увольнения или только поводом?       Мюир задумчиво потер подбородок.       — К тому моменту, кажется, разногласий у нас не было. Как я думал. Правда, они все равно в конце концов не приняли ни одной меры предосторожности из тех, что я предлагал.       — Они — это…       — Лорд Пирри и мистер Эндрюс.       — Хорошо. Мы подошли к сути дела. Так вы говорите, у вас были разногласия поначалу?       Мюир кивнул.       — Честно сказать, лорд Пирри сразу повел себя доброжелательно, а вот мистер Эндрюс… Я думал, он просто издевается надо мной. Ему сразу не понравилось, что у меня не было опыта в коммерческом кораблестроении. Он затыкал мне рот на общих собраниях, обрывал, когда я пытался настоять на своем. Однажды даже попытался меня высмеять в гостях. Ну, знаете, спросил, какую школу я закончил. В их обществе это намек. Я ведь не могу похвастаться происхождением, — Мюир грустно усмехнулся. — Мой отец — простой рабочий с верфи. Он жизнь положил, чтобы дать мне образование.       — Почему мистер Эндрюс так себя вел? — спросил Уоррен. Мюир пожал плечами.       — Наверное, его раздражало, что я, не имея опыта, смею с ним спорить. Он довольно самоуверенный человек.       — Да, — Уоррен снова вздохнул с вполне искренним сочувствием. — Жизнь устроена несправедливо. Кто-то трудится в поте лица, зарабатывая только чахотку и грыжу, а кому-то с рождения все преподносят на блюдечке… Ведь мистер Эндрюс, как я понимаю, получил свою должность лишь потому, что его дядя возглавляет верфь?       Мюир настороженно на него посмотрел и снова потер подбородок.       — Я бы так… не сказал.       — Правда? Но насколько я понимаю, он присвоил себе чужую славу. Мне уже довелось узнать, что «Титаник» спроектировал некто Александр Карлайл. Вы с ним не сотрудничали?       — Нет, сэр. Мистер Карлайл ушел на пенсию в девятьсот десятом году. Понимаете, создать проект такого масштаба один человек не может. Мистер Карлайл спроектировал корпус, основные отсеки и переборки, лорд Пирри создал на чертежах внутренние помещения судна…       — А мистер Эндрюс?       — Эндрюс полностью отвечал за чертежи и техническую документацию, контролировал рабочий процесс. И, конечно, основные вопросы решались коллегиально.       — С кем работали непосредственно вы?       — Мы в основном взаимодействовали с мистером Эндрюсом. Он отвечал за строительство от начала и до конца. Пожалуй, он… талантливый руководитель.       Уоррен приподнял брови.       — Вы хотите сказать, коммерсант? Бизнесмен?       Мюир мрачно посмотрел на свои колени.       — Одно время я надеялся, что не только это. Мне показалось, мистер Эндрюс готов ко мне прислушаться.       — Именно показалось?       — А разве нет? — в голосе Мюира зазвучала горечь. — Они ничего не сделали из того, что я предложил. Ни двойного борта… Ни переборок повыше. Ни дополнительных шлюпок. А пожар на борту… Я привел Эндрюса в бункер, показал эту гору тлеющего угля, настаивал, чтобы мы немедленно рассказали это комиссии. Он ответил, что посоветуется с капитаном, что все вопросы решает теперь Смит. Чтобы я не нервничал так сильно.       Погрузившись в размышления, он как будто и забыл о присутствии Уоррена. Потом поднял на него глаза.       — Я знаю, о чем вы думаете. Почему я сам не пошел и не рассказал все инспектору. Почему я раньше не выступил в прессе. Я сам только об этом и думаю! — он сжал кулаки. — Ведь меня тоже надо судить за это. Я не сделал всего, что мог бы. С другой стороны… Не подняли ли бы меня тогда на смех? Вышла ли бы такая статья вообще? Ведь репутацию верфи оберегали так тщательно… — вдруг его лицо болезненно дернулось, точно он вспомнил что-то неприятное.       — Когда в «Олимпик» врезался «Хоук»… Рулевой на самом деле не был виноват. Признать его виноватым договорились стороны конфликта. А предложили это Пирри и тот политик… Черчилль.       Уоррен откинулся в кресле, едва сдержав азартную улыбку. Вот даже как! Дело становилось все более интересным. Похоже, катастрофа разворошила настоящее осиное гнездо. Деньги, политика, интриги… Жаль, старика Пирри не потащишь через океан, Уоррен был бы не прочь сцепиться таким противником. Ну ничего, у его племянника, этого Эндрюса, судя по всему тоже уже крепкие зубы.       — Мистер Эндрюс знал об этом? О том, что Пирри и этот Черчилль подставили рулевого? Мюир покачал головой.       — Он не присутствовал. Но когда я ему рассказал — не называя имен, правда — кажется, он понял, о чем речь. И сказал что-то вроде «У всех нас глиняные ноги».       Судья Уоррен кивнул. Какая прелестная фраза. Мистер Эндрюс явно понимал все происходящее и понимал свою роль во всем этом. Что же, тем хуже для него.       Мюир тем временем горько рассмеялся.       — Они подлецы там все, да. Исмей — жадный идиот, отвергавший все наши предложения, а эти двое — подлецы. А я простофиля, который им поверил и дал погубить людей.       Его глаза повлажнели.       — Наверное, вы думаете, я мщу Эндрюсу за дурное обращение? Хотел бы я, чтобы это было правдой. Но он довольно скоро изменился, начал… не то, что набиваться ко мне в друзья, но… Приближать к себе. Даже приглашал выпить с ним. Рассказывал про беременную жену.       — Вероятно, он понимал, что однажды сменит дядю во главе верфи? Ему нужны были свои люди в коллективе?       «А особенно молодые наивные идеалисты, на которых можно при случае свалить ошибки».       — Пожалуй, — Мюир пожал плечами. — Наверное, я тут наговорил много всего, не относящегося к делу.       — К делу, мистер Мюир, может относиться все. Но не буду вас больше утомлять. Как и вашу спутницу… Полагаю, ваша невеста?       Мюир поколебался:       — Да… Да.       — Она тоже была на «Титанике»?       — Да, плыла третьим классом. Ее показания должны быть в материалах расследования, ее допрашивали в том числе, как чертежницу, она работала на верфи. Мисс Сильвестри.       Хм. Помощь человека, разбиравшегося в чертежах, Уоррену скоро могла понадобиться.       — Тогда, если несложно, подождите немного вместе с ней в коридоре. Присси напечатает вызов для беседы и ей. На завтрашний день, к примеру.       Когда Мюир вышел, Уоррен поднял трубку и попросил соединить его с начальником тюрьмы.       — Это Уоррен. Да, я тоже рад вас слышать, мистер Бейли. Послушайте, вам уже передали ордер на арест мистера Эндрюса? Отлично. Я бы хотел, чтобы ваши подчиненные произвели арест так, будто он обычный человек. Обычный преступник. Да. Под мою ответственность.       Он положил трубку и открыл досье человека, по поводу которого только что совершил телефонный звонок. Поднял фотографию, вглядываясь в самоуверенное, холеное, еще молодое лицо. К началу судебных заседаний этот человек должен будет понять, что не отвертится от возмездия, и ни богатство, ни происхождение ему не помогут. Томас       Из окна автомобиля ничего не было видно, это его расстроило. Хотелось хоть одним глазком взглянуть на что-нибудь, кроме серых больничных стен — на здания, деревья, людей. Но и такой возможности его лишили. Только выходя из автомобиля на заднем дворе тюрьмы, он поднял голову к весеннему синему бездонному небу и успел полной грудью вдохнуть воздуха — и его тут же повели во внутрь.       Его завели в небольшой, практически пустой холл, в углу стоял стол, огороженный решеткой, и пара лавочек вдоль серых стен. Один из полицейских, которые его сопровождали из больницы, седой, уже пожилой, с обвислыми усами и серыми водянистыми глазами, зашел за решетку, достал какой-то журнал и сказал:       — Подойдите сюда, сэр, и сдайте все личные вещи.       Второй полицейский, совсем молодой и тощий как жердь, остался стоять у двери.       Личных вещей у него с собой почти не было, с «Титаника» остались только блокнот, сбереженный Китти, который он сдал комиссии, обручальное кольцо и его бумажник, где было немного денег и фотокарточка дочери и жены. И, конечно, больничная мелочевка в узелке.       — Я могу оставить себе фото семьи? — спросил он у усача, но тот покачал головой.       — Простите, сэр, это запрещено. Поговорите с начальником смены завтра утром, может быть, разрешит.       Полицейский переписал в журнал все принятые вещи, дал его на подпись. Потом усач отвел его в узкий длинный и темный коридор, указал на лавку и велел раздеться догола.       — Это зачем?       — Помыться надо, сэр. Так положено.       Томас беспомощно огляделся. Полицейский ждал.       — Отвернитесь! — потребовал Томас, заливаясь краской.       — А это не положено, сэр.       — Я не буду раздеваться, пока вы не отвернетесь.       — Тогда насильно разденут. Лучше, сэр, не упрямьтесь, — Томас с удивлением уловил в голосе усача сочувственные нотки. Ладно, не стоит ссориться с этим стариком, такая уж у него работа. Да и глаза отвел все-таки, и на том спасибо.       Томас разделся, чувствуя невыносимый стыд, смешанный с гневом. Ему дали кусок серого мыла и расползшуюся мочалку, и завели в душевую, холодную и полутемную. Потолок и стены поедала зеленая плесень, неприятный запах шел из черных склизких сливов. Он поежился, оглядевшись, как вдруг из ржавой трубы сверху, с просверленными в ней по всей длине отверстиями, хлынула обжигающе холодная вода. У него перехватило дыхание, и сразу накатило то же жуткое ощущение холода, как когда он оказался в ледяном черном океане. Тело начало трясти, кожа покрылась мурашками, и он начал остервенело тереть себя мочалкой в надежде согреться. Мыло не мылилось совсем, словно это был кусок застывшего желатина. Кое-как вымывшись, он дернул было дверь душевой на себя, но она оказалась закрыта. Он постучался, но никто не открыл. Вода все лилась и лилась, забитые сливы бурлили, выпуская из себя черные куски грязи.       — Эй! Я закончил!       Никто не ответил, и он еще раз постучал. Напор, кажется, стал сильнее, во всем небольшом помещении негде было встать, что не попасть под ледяные струи.       — Вот черт…       Они что, про него забыли?       — Эй, кто-нибудь! Откройте!       Какая-то детская, давно забытая паника охватила его. Вода все хлестала сверху, тело стала сотрясать крупная дрожь, руки и ноги начали неметь. Он сунул руки под мышки и прижался спиной к стене, опустив голову. С волос текла вода. Сколько прошло времени, он не знал, тело совсем закоченело, кажется, ни капли тепла не осталось внутри, когда тяжелая железная дверь наконец со скрипом распахнулась.       — На выход! — гаркнул ему полицейский, не усач и не тот худой мальчишка. Этот был здоровый, с круглым лицом кирпичного цвета и толстыми губами. — Чего встал?       — Вы что, это нарочно? — отбивая дробь зубами, сипло спросил Томас.       — На выход, я сказал! — полицейский с размаху ударил деревянной палкой в стену прямо у его лица, и Том вздрогнул. Это что, взаправду? Он в тюрьме и с ним обращаются как с последним преступником, как с негодяем? Его могут ударить и унизить просто так? Похоже, придется привыкать к новой жизни…       — Кто вам позволил так со мной обращаться?!       — На выход! — удар дубинкой повторился.       — Дайте мне полотенце! — потребовал Томас, выходя из душевой и все еще не веря до конца в происходящее.Тело не слушалось, ноги подгибались и скользили на мокром полу.       — Чего?! Полотенце еще ему, чего выдумал. Одевайся, да поживее!       Полицейский нагло смотрел в глаза, будто ждал, испытывал его, ему явно хотелось применить свою дубинку в деле. Томас, опираясь на стену, вышел и увидел на лавочке сложенную тюремную робу. Трясущимися руками начал одеваться, одежда липла к телу, грубая ткань царапала кожу. Полицейский нетерпеливо постукивал деревянной палкой по лавочке.       — Долго еще? Чего возишься?       Томас резко повернулся. В голове полыхнула ярость.       — Сколько нужно, столько и буду! А ты еще ответишь!       Полицейский радостно крякнул. Дождался-таки. Поигрывая дубинкой, он приблизился вплотную, но Том не отступил. Полицейский был ниже ростом, и, в другой момент это могло бы вызвать смех, привстал на цыпочки, стараясь оказаться глазами на одном уровне. Томас выдержал его взгляд, еле сдерживаясь, сжимая кулаки.       — В карцер захотел? Так мы с радостью.       Томас плохо представлял, что такое карцер. Кажется, хуже тюремной камеры ничего не бывает, но карцер — мог быть вполне. Надо успокоиться, лишние проблемы ему сейчас ни к чему. Очень хотелось ответить, грубо и резко, но он сдержался. В конце концов, все это было заслуженно.       Вместе с робой сложены были застиранная дырявая простынь, наволочка и тонкое вытертое одеяло.       Когда толстогубый завел его в камеру, маленькую и темную, он замер на пороге, за что получил болезненный тычок в спину. Дверь за ним с грохотом захлопнулась, и он оказался один. У дальней стены стояла кровать с ужасающе грязным матрасом, справа от двери — дырка в полу, служащая туалетом, из которой исходило зловоние. Над кроватью было зарешеченное окно, со стороны улицы покрытое потрескавшейся мутной слюдой, через которую просачивался такой же мутный свет. Томас неумело застелил кровать, сел на нее, панцирный матрас, скрипнув, сильно прогнулся. Прямо напротив его лица на облупившейся стене виднелись надписи — в основном, проклятия и похабщина, оставленная предыдущими обитателями. Он никак не мог согреться, завернулся в одеяло и прилег. Тюремная роба будто жгла кожу, но внутри был ледяной холод.       Вот он, финал всей его жизни? А ведь сейчас он мог быть владельцем крупнейшей в мире верфи… Примерно в это время он мог быть со своей семьей в своем уютном просторном доме, принимать поздравления от близких, обнимать жену и малышку Эльбу. Они планировали поехать с Хелен в Европу… Что она сейчас чувствует? Снова вспомнился недавний телефонный разговор, испуганный голос Хелен, лепет Эльбы — подумать только, ведь ее могли из-за него убить! Он сжал руки в кулаки от бессилия. Ну причем тут его семья? Он сам, лично готов был вынести все, любое наказание, но зачем трогать их? А отец говорил так скупо, бросал отрывистые фразы, и в тоне его голоса так и слышалось страшное разочарование, боль и горечь. Всю жизнь он чувствовал словно какое-то недоверие со стороны отца и всю жизнь старался не разочаровать его. Наверное, поэтому и стал держаться поодаль, навещая семью все реже и реже, занялся делом, к которому с детства тянуло, но которое казалось остальным таким чужеродным…       Ну почему именно с ним, с его кораблем должно было это случиться? Чем он это заслужил? Он всегда старался все делать по совести, никого не обидел, никого не обманул, был хорошим сыном и братом, не изменял жене, даже не смотрел на других женщин, никогда не повышал голос на прислугу, был справедлив с рабочими. На верфи первыми в Белфасте по его предложению стали платить выходные пособия, открыли бесплатную больницу для рабочих, он жертвовал большие суммы на благотворительность, старался всем помочь, старался быть хорошим человеком… Где он согрешил, в чем он допустил ошибку? Почему сошлось столько независимых обстоятельств, столько случайностей, что это катастрофа стала возможна? Он ведь все делал правильно, все делал… как обычно. И эта чертова сталь соответствовала всем стандартам, но ведь идеальной стали не бывает. Выдержала бы сталь лучшего качества? Вряд ли. Он помнил, как вздрогнул корабль от удара, как зазвенела люстра в его каюте, а он ведь находился на верхней палубе. Удар был слишком сильным, сталь тут не причем. Или все же причем? Может, и стоило все же послушать Мюира, тогда бы не было таких мучительных размышлений, тогда бы он точно знал, что сделал все возможное…       Но черт с ним, с кораблем, право слово. Господи, он готов был выдержать все, отказаться от всего, лишь бы только те полторы тысячи человек выжили. Как же они страшно кричали, как мучительно погибали в ледяной воде, разбивались о винты, о воду. А те, кто остался заперт во чреве корабля? Ну почему, почему он остался в живых? Это же невыносимо, думать об этом каждую секунду, чувствовать свою вину за эти бесчисленные погибшие души…       Здесь, в холодной камере, в одиночестве, осознание произошедшего накрыло с новой силой. И больше всего трясло от мысли, что он теперь настоящий преступник, презираемый всеми, а не уважаемый джентльмен. Его слово гроша ломаного не стоит, сказал тот офицер.       Его била дрожь, с которой он не мог справиться. Похоже, опять поднялась температура.       А в больнице было полегче. И доктор Морган, и большинство остальных относились к нему уважительно, разве что мисс Уилсон сразу обозначила, кем его считает, но сделала это с достоинством. Эта милая медсестра, Одри, старалась его отвлечь, читала ему вслух романы, спрашивала о чем то постороннем, заботилась о нем сверх меры, было даже неловко. Он так привык к ее присутствию, что сейчас остро ощутил, что скучает по своей палате, скрипу половиц, и по ней, Одри Марвуд. Сначала он удивлялся и смущался, почему она так самоотверженно ухаживает за ним, а потом, узнав ее поближе, понял — Одри просто такая и есть. Готовая пожертвовать последним, не спать всю ночь у постели, пытаться отвлечь глупыми романами. Никогда он не видел в людях такой доброты. Разве что у мамы, но она любила его потому что он был ее сыном, а для Одри он был чужим, посторонним человеком… Он вспомнил про ее крестик. Надо бы завтра попросить забрать его. Просто, чтобы был…       Когда стемнело и камера погрузилась в полную темноту, стало так тоскливо, что захотелось завыть. От температуры тело стало ломить, наступил жар, он откинул одеяло. В груди нарастала тяжесть, он начал часто кашлять, но становилось только хуже. Господи, пусть только не начнется опять этот выматывающий бред, он больше не выдержит. Опять видеть утопающих людей, мертвых посиневших детей, «Титаник», погружающийся в ледяную воду, и самое страшное — ощущать ту самую петлю, медленно стягивающую его шею. Он попробовал было молиться, но постоянно сбивался, забывал слова, мысли скакали с одного на другое. Наконец, он забылся коротким сном, и вынырнул из него, кажется, спустя минуту. Посреди камеры у двери стоял силуэт человека, черный как ночь, четко выделяющийся на фоне слабого желтого света от лампочки в тюремном коридоре, который просачивался в щели.       — Кто вы? — прошептал Томас.       — Мистер Эндрюс, — сказал человек глухим голосом. — Я обещал жене лучшую жизнь в Америке. Она боялась ехать, но я ее уговорил.       Сердце замерло, а потом, сорвавшись, начало бешено колотиться. Ужас мгновенно заледенил все тело.       — Роб? — прошептал он. — Роб Трент? Да, Роб, рабочий с его верфи, которому он помог с билетами… Помог обрести смерть в океане ему и всей его семье.       — Мы же его сами строили, сэр, — сказал Роб Трент и шагнул к кровати. — Как так вышло?       На черном лице мерцали глаза, это было единственное, что Томас видел в этой жуткой тьме.       — Мы даже выбраться не смогли… Так и остались там, внизу, решетка на лестнице была закрыта, сэр. Я видел, как умирали мои девочки. Вода уже поднималась к потолку, они захлебывались на моих глазах, а жена умоляла меня что-то сделать. Но я не мог.       Том закрыл глаза, молясь про себя, чтобы это кончилось.       — Сэр, мы утонули вместе с кораблем. Вы же тоже должны были, так почему вы здесь?       — Извини, Роб, — прохрипел он. — Я сам не знаю.       — Не знаете, — он увидел блеснувшие в жутком оскале мертвеца зубы. — А я ведь всего лишь хотел лучшей жизни для своей семьи… Как сотни других.       Он почувствовал ледяные мокрые руки на своей шее.       — Роб…       — Это будет справедливо, мистер судостроитель.       Только бы он сделал это быстро… Присцилла       Присси разложила перед собой бумагу и заточенные карандаши, готовясь начать стенографировать, как только судья Уоррен сделает ей знак. Стенографировала она очень быстро и этим гордилась.       Допросы Уоррена порой были бесконечно длинными, но ей никогда не было скучно. Присси нравилось смотреть, как судья неторопливо, вопрос за вопросом обнажает всю натуру преступника, как медленно и изощренно загоняет его в угол, заставляя все сильнее нервничать. Она сейчас увлеклась физиогномикой, даже делала заметки и наброски в блокноте, все пыталась спрогнозировать поведение подсудимых, едва увидев их лица.       Фотографии конструктора «Титаника» она видела в газетах и в личном деле, это был видный джентльмен с гордым уверенным лицом, видно было, что знал себе цену. И из донесения, которое Уоррену сделал лейтенант Браун, производивший арест, она помнила, что Эндрюс держался с полицейскими высокомерно и вызывающе. Поэтому, когда его завели в кабинет, Присси подумала, что произошла какая-то ошибка, так он был на себя не похож. Он был куда худее, чем на фотографиях и точно боролся с желанием стать меньше, да и взгляд стал скорее настороженным, но все равно твердым. Впрочем, первая же ночь в тюремной камере нередко ломала непривычного человека, а тюремная роба всех меняла до неузнаваемости, кроме тех, кому суждено было в ней родиться. Надо сказать, перед арестом Уоррен нарочно предупредил начальника тюрьмы, чтобы с Эндрюсом обходились, как с обычным заключенным — и вот результат. Вчера, кстати, допрашивали Исмея, тот вообще чуть не плакал. Сразу признал вину и был после ночи в камере такой поникший, что Уоррен смилостивился, сменил заключение в камере на домашний арест. Исмея вернули в гостиницу, приставив к нему полицейского.       Полицейский, на голову ниже арестанта, подвел его к столу, за которым восседал Уоррен, который даже не поднял глаз на обвиняемого.       — Здравствуйте, — хрипло сказал Эндрюс. Уоррен промолчал, только еле кивнул, листая дело. Эндрюс повернул к ней лицо — красивое, еще не растерявшее породистых черт, но основательно похудевшее и измученное, с потухшими глазами и испариной на лбу. Он пытался улыбнуться, но самоуверенность его как волной смыло.       — Добрый день, мисс.       — Добрый, — сказала Присси, с интересом его разглядывая. По ее мнению, основанному на книге по физиогномике, мистер Эндрюс являл собой «достойный» тип преступника. Он не будет умолять о пощаде и плакать, помня о своем джентльменском начале, сохраняя спокойствие. Но надолго ли его хватит, учитывая способности мистера Уоррена? Таких ее начальник не любил.       А Уоррен тем временем, так и не взглянув на стоящего перед ним мужчину, листал личное дело. Мистер Эндрюс оглядел кабинет, переступая с ноги на ногу, держа перед собой скованные наручниками руки. Глаза бегали по массивному письменному столу с зелёным сукном, за которым сидел Уоррен, по окнам в пол, задернутых тяжёлыми гардинами, по немногочисленным картинам с батальными сценами, которые так нравились судье. Его пальцы без конца оттягивали колючий воротник полосатой робы. То ли потому что в голове у него до сих пор не укладывалось, что он теперь заключенный, то ли потому что привык к дорогим рубашкам и холеную кожу колола грубая ткань. Дыхание его было шумное, затрудненное, в груди похрипывало, что отчетливо было слышно в тишине кабинета. Он откашливался время от времени и дрожал от озноба. Присси хмыкнула про себя: вряд ли он притворялся больным. Но на судью это не действовало.       Уоррен поправил очки и перелистнул дело. Присси откинулась в кресле, принялась рассматривать свои ногти, украдкой зевнув. Этот прием полного игнорирования Уоррен применял редко, и только на тех подсудимых, которых считал «крепкими орешками».       Минуты медленно текли, звук механизма напольных громоздких часов становился будто все громче и громче.       Уоррен молчал. Эндрюс тоже, хмурился только все больше и больше. Попытался нервно пригладить волнистые волосы, кое-как уложенные, но в наручниках не так-то просто было это сделать. Пару раз он бросал на нее вопросительный взгляд, но она пожимала плечами — ничего, мол, не знаю. Выдержал он минут десять, вспотел еще сильнее, ноги подрагивали. Стоял Эндрюс, по всей видимости, и так с трудом, а когда попытался переступить с ноги на ногу, его качнуло вперед, он схватился рукой за край стола. Уоррен поднял на него взгляд, тяжелый и бесцветный, такой Присси называла «бетонным», и снова уткнулся в досье.       Тогда Эндрюс, не дожидаясь разрешения, сам отодвинул стул и сел. Уоррен хмыкнул. Эндрюс вздохнул с явным облегчением, прикрыл глаза, будто прогоняя дурноту. Уоррен не дал ему расслабиться:       — Представьтесь.       Подсудимый опять бросил на него слегка озадаченный взгляд, потом сдержанно ответил:       — Томас Эндрюс-младший.       Уоррен сложил перед собой руки одну на другу. На левой безымянном пальце поблескивала массивная печатка.       — Расскажите о себе.       Эндрюс чуть приподнял голову.       — Сначала представьтесь вы. С кем имею честь, сэр?       Уоррен повернулся к ней и кивнул. Присси принялась за стенограмму, выводя крючки.       — Меня зовут Уильям Уоррен. Я федеральный окружной судья города Нью-Йорк, а также член Верховного суда штата.       — Очень приятно, сэр.       Это была дань вежливости. Ничего приятного в знакомстве с Уорреном в положении Эндрюса не было. Да и не будь он в этом положении, судья Уоррен не производил на людей приятного впечатления. Сам он тем временем откинулся в кресле, глядя на собеседника немигающим взглядом.       — Расскажите о себе, мистер Эндрюс. Давайте познакомимся поближе.       Эндрюс опять оттянул ворот робы, озадаченный и напряженный.       — Я родился и вырос в Северной Ирландии, близ Белфаста, в городе Комбер. С пятнадцатилетнего возраста я живу в самом Белфасте и работаю на верфи «Харлэнд и Вульф». Я занимаю должность исполнительного директора верфи.       — Сколько вам лет?       — Тридцать девять, сэр.       — Ваш родной дядя, лорд Пирри, является владельцем верфи?       — Да, сэр.       Уоррен усмехнулся, точно подчеркивая, что ему стало понятно, почему в таком относительно молодом возрасте Эндрюс занимал столь высокую должность.       — У вас есть семья? Жена, дети?       Эндрюс кивнул.       — Да. Я женат и у нас есть дочка.       — Сколько ей?       — Полтора года.       Уоррен улыбнулся.       — Еще совсем маленькая. Она уже ходит?       Губы Эндрюса тронула улыбка. Он немного расслабился, широкие плечи чуть опустились.       — Да, сэр, она уже бегает вовсю. Даже выговаривает несколько слов, — голос у него потеплел.       — Какая молодец. Верно, вы скучаете по ней.       — Да, — сказал тихо Эндрюс. — Очень скучаю.       — Это трогает. Жаль, что маленькие дети так быстро все забывают.       Уоррен опять улыбнулся, но тут Присси подумала, что он перегнул с намеком. Судя по всему, Эндрюса он раскусил сразу и решил вдоволь поиграться. Конструктор «Титаника» опустил голову и молчал. Уоррен снял очки, глаза его стали меньше и еще бесцветнее. Он достал из ящика стола футляр для очков, оттуда — фланелевую тряпочку и принялся тщательно протирать тонкие стекла. Сделал паузу, чтобы Эндрюс до конца осознал все, что судья хотел сказать: что свою дочь он увидит нескоро, Уоррен об этом позаботиться. Наконец, судья водрузил свои очки обратно.       — У вас есть братья и сестры?       — Да, сэр. Три брата и сестра.       — Чем занимается ваш отец?       Эндрюс явно не понимал, зачем это Уоррену. Но все же ответил:       — Он владелец земли и нескольких текстильных фабрик.       — И член Тайного совета Ирландии, насколько я знаю?       — Да.       — А чем занимаются ваши братья?       Эндрюс уже вовсю морщил лоб, озадаченный.       — Они занимаются семейным делом, сэр.       — Я читал, что ваш старший брат тоже баллотируется в Совет?       — Да.       — А ваш младший брат, помимо управления одной из фабрик, стал помощником судьи и хочет идти дальше по этой стезе?       — Да, сэр, именно так.       — Значит, мы с ним коллеги, — почти дружелюбно сказал Уоррен. — Мне бы было очень интересно узнать его мнение по этому делу. Скажите, мистер Эндрюс, а как так получилось, что вы занимаетесь делом, столь далеким от семейных традиций? Конструированием кораблей?       Эндрюс пожал плечами.       — Мне с детства это нравилось. Мой дядя брал меня маленьким на верфь, и я был очарован кораблями.       — Ваш отец не был против?       — Поначалу у нас были… — Эндрюс запнулся, — разногласия, сэр. Но потом он поддержал меня.       Уоррен кивнул.       — У вас хорошие отношения с дядей?       — Да, сэр.       — Я полагаю, лорд Пирри намеревался оставить свое дело вам? У него же нет своих детей?       Эндрюс поерзал на стуле. С его виска соскользнула капля пота, и он растер ее пальцами.       — Да, сэр.       — Он вам лично это сказал?       — Да. Незадолго до отплытия «Титаника».       — То есть, сейчас вы должны были бы стать председателем правления и владельцем «Харлэнд и Вульф»?       Лицо Эндрюса помрачнело, уголки губ опустились.       — Да, сэр.       Это был еще один апперкот. Присси похвалила себя за удачную метафору.       — Получается, вы принадлежите к аристократии Ольстера? — Уоррен хрустнул пальцами. Эндрюс настороженно кивнул.       — Получается, что да, сэр.       — Чем прославились ваши предки?       — Я не понимаю, какое это отношение имеет…       — Извольте отвечать на вопрос.       Уоррен не повышал голос и не угрожал. Но его ледяной тон произвел нужное впечатление. Эндрюс поджал губы, смерив судью раздраженным взглядом.       — Мои предки основали город Комбер близ Белфаста. На протяжении шести поколений они были владельцами этой земли. В 18 веке они открыли там производство муки и льняной ткани, и город начал развиваться.       — Как интересно. Наверное, ваша семья очень уважаема в Ирландии, не так ли? Они много сделали для родной земли.       Присси восхищенно улыбнулась. Вот он к чему вел, заставляя Эндрюса давать ответы, которые самому Уоррену были уже известны из собранного ею досье! Чтобы Эндрюс осознал, как опозорил свой род. Представитель богатых ирландских аристократов в шестом поколении сидел сейчас перед ними в тюремной робе и в наручниках, обвиняемый в смерти полутора тысяч человек.       — Да, моя семья известна и уважаема в Ирландии, — глухо сказал Эндрюс.       Уоррен чуть наклонил голову набок.       — Вы гордитесь своим происхождением, мистер Эндрюс?       Тот нахмурился еще сильнее.       — Сэр, все же объясните мне, с какой целью вы задаете этот вопрос?       — Вы правда полагаете, что представитель правосудия обязан объяснять вам это?       — Полагаю, что да, — неожиданно жестко сказал Эндрюс. В голосе обвиняемого зазвучало упрямство, и Присси почти с жалостью взглянула на него. Пререкаться с Уорреном в его положении… Исмей на вчерашнем допросе вел себя совсем по-другому, он был полностью сломлен, почти плакал и раскаивался. Уоррен был милостлив к нему. К таким, как Эндрюс — упрямым, дерзким и гордым, он был беспощаден. Уоррен по-змеиному улыбнулся.       — Могу я это расценивать, как отказ отвечать на вопросы, мистер Эндрюс? Присси, подготовь бланк отказа от допроса.       Она зашуршала бумагами, притворяясь, что ищет бланк.       — Я не отказываюсь, — торопливо сказал Эндрюс. — Но я хочу отвечать на вопросы по существу. Причем тут мои предки из Комбера и то, что произошло с «Титаником»?       — Ну, будем считать, я составляю ваш психологический портрет. Ищу мотивацию ваших действий и решений.       — И что же, нашли? — спросил Эндрюс довольно резко. Уоррен приподнял брови и кивнул.       — Правда, кое-что мне по-прежнему непонятно. Ну хорошо, третий класс на всех пароходах отделяется от прочих ограждениями. Но почему вы, конструируя корабль, даже не предусмотрели для пассажиров третьего класса возможности выйти на шлюпочную палубу более или менее простым способом? Ведь они, как мне понятно из логики событий, потеряли много времени, просто пытаясь найти путь наверх. А иностранцы, наверное, и указатели-то не смогли прочитать. И когда некоторым все же посчастливилось попасть наверх, шлюпки уже ушли. Создается впечатление, будто третий класс нарочно придерживали внизу, чтобы они не претендовали на спасение одновременно с обеспеченными, достойными людьми. Впрочем, я понимаю, что это, наверное, не так.       Голос судьи был совершенно спокойным, только Присси, наверное, удалось уловить легкую ноту сарказма. Да уж, сколько на следующий день после беседы с Мюиром они втроем с этой итальянкой Сильвестри возились с чертежами, разбираясь в хитросплетениях коридоров… Лицо Эндрюса дрогнуло, затем взгляд стал отстраненным, как будто обвиняемый собирался с мыслями. Уоррен жестом остановил его.       — Сейчас ответ мне не требуется, у вас будет время подумать. Проконсультируйтесь с адвокатом, какой ответ поможет составить о вас наилучшее впечатление. А на сегодня у меня все. Присси, пусть его сопроводят в тюрьму.       Присси вскочила из-за секретарского стола, выглянула за дверь.       — Везите его обратно, — сказала она двум полицейским в коридоре, уже явно скучающим. Они зашли в кабинет. Уоррен встал и вышел из-за стола.       — До завтра, мистер Эндрюс. Хорошенько подумайте ночью над сценой своего первого выступления.       Эндрюса увели, бледного и пошатывающегося. Уоррен достал портсигар.       — Сделай мне кофе, Присси. Одри       Кузина Полин курила. Одри не нравился запах сигарет и после ухода кузины приходилось открывать окно. Но своего недовольства она не высказывала — ничего нет страшного в том, чтобы потерпеть пару минут сигаретный дым, а Полин, может быть, это было необходимо. А еще Полин приносила немного кофе, маленькую баночку, Одри варила его на кухне, и они пили его из маленьких голубых чашечек в каморке под крышей.       Одри казалось, что кузине Полин у нее нравится, хотя сама она жила в хорошей гостинице, но в гостях у нее Одри никогда не бывала. Но Полин будто немного расслаблялась у нее в гостях, глаза у нее становились мягче, а тело принимало расслабленную позу.       Вот и сегодня кузина закурила, усевшись на скрипучий стул. Ее красивое зеленое платье мягкими волнами окутывало длинные ноги, которые она закинула одну на другую, откинувшись на спинку.       — Как твои дела, Одри?       Одри через силу улыбнулась.       — Все хорошо, Полин.       — Я принесла тебе контрамарку на субботнее выступление, — Полин достала из сумочки билет и положила на стол. — Приходи, развеешься. Мы придумали с этим прохвостом Диего прекрасный номер, правда, боюсь, приличным леди от него положено падать в обморок. Аргентинское танго, может, ты от Гектора слышала? Прекрасный танец, столько выразительности, столько страсти можно вложить! Но, конечно, он считается непристойным. Думаю, одно это должно заинтересовать публику… Одри, ты слушаешь меня? На тебе лица нет. Совсем себя загнала этой больницей.       Одри посмотрела на билет в варьете с ужасом, представив, как будет смотреть на танцующих и поющих людей, слышать чужой смех и видеть улыбающиеся лица… В голове не укладывалось, как это может существовать на земле, когда внутри нее так пусто и так больно. Когда он сейчас в тюрьме, один, больной и всеми брошенный. Ее вправду сейчас душила пустота — так не бывало, даже когда Гектор уезжал надолго. Ведь она верила, что он вернется, пусть и тревожилась за него. «Нет, не только в этом дело».       Одри постоянно тянуло подойти к запертым дверям тридцать девятой палаты или к гардеробной, где еще висели вещи мистера Эндрюса, и коснуться хотя бы стен рядом — точно так она могла передать ему привет. Тянуло и добраться до тюрьмы, ходить вокруг — может, он заметит ее в окно? «Но я ведь ничем, ничем не смогу помочь!» И от одного осознания этого хотелось кричать — уж не говоря о том, каково ему. Гектор однажды месяц провел в тюрьме, когда ударил офицера на «Лузитании». Чудом все кончилось одним увольнением, и он держался в обычной манере потом, про самые ужасные вещи вроде драки с сокамерниками или карцера рассказывая со смехом. «У Гектора совесть была чиста и спокойна. Он ударил офицера, потому что тот был жесток и несправедлив. А мистер Эндрюс…»       — Одри, да что с тобой? — она вздрогнула и только сейчас увидела внимательные глаза кузины.       — Я просто устала. У нас много пациентов в последнее время, почти все — с «Титаника».       — Ах, «Титаник», — вздохнула Полин. — Столько шумихи. А знаешь почему? Из-за того, что там плыли богачи. Говорят, кое-кто даже потонул.       — Там были не только богачи, Полин.       — Да, но до остальных миру большого дела нет. Если бы это была старая посудина только для третьего класса, никто бы не вспомнил о них. А тут погиб сам Астор, Гуггенхайм, Штраусы, кто еще?       Одри вздохнула. Спорить и обсуждать катастрофу у нее не было сил.       Полин стряхнула пепел в баночку из-под сардин. Баночку Одри доставала из буфета, когда приезжал Гек и когда приходила Полин, а потом тщательно вымывала, чтобы запах не пропитал продукты и остальную посуду.       — Все равно, что-то с тобой не так. Расскажешь?       Одри качнула головой. Она доверяла Полин, они начали общаться все ближе и откровеннее, особенно после того, как Полин рассказала свою историю. И сейчас было даже неловко. А может… правда рассказать? Может, будет полегче?       — Одри, мы здесь одни друг у друга на весь Нью-Йорк. Если я смогу помочь — скажи. Трудно быть одной, я по себе знаю.       Полин выпустила длинную струйку дыма вверх. Одри вздохнула, по извечной привычке начав перебирать складки домашнего платья.       — Полин, понимаешь… Столько всего произошло. Не знаю, с чего начать.       — Дело в мужчине, да?       У Одри мгновенно запылали щеки.       — Не стесняйся. Рано или поздно это бы случилось, — Полин горько улыбнулась. — Он дурно поступил с тобой? Поэтому ты такая… потухшая?       Глаза у нее стали разгораться — от злости или возмущения, а может и от того и другого, Одри не поняла. Полин за нее переживала и всегда говорила быть осторожнее с мужчинами. Кажется, сейчас кузине было по-настоящему больно за нее.       — Нет, Полин, что ты… Он меня не обижал. Просто… так все запутанно получилось. Он лежал в нашей больнице, и ему было очень плохо. Пневмония, знаешь… Очень тяжелая форма. И он много бредил.       — И ты, конечно, за ним ухаживала?       — Да, — кивнула Одри. — Это моя работа. Но ему было все хуже…       — И тебе стало его жалко, верно? — Полин затянулась. — Вдобавок, он наверняка хорош собой.       Одри, краснея, опустила голову.       — Полин, ну разве в этом дело.       — И в этом тоже. Ну что, он симпатичный?       — Да… — прошептала Одри, опустив голову. — У него добрые глаза и чудесная улыбка. И волосы… кудрявые. А еще он высокий.       Она перебирала складки платья, а сама, уже не обращая внимания на Полин, начала вспоминать его лицо, и сердце заныло так тревожно и так сильно.       — И он очень умный. Так много всего знает, разбирается в таких сложных вещах! А еще…       Полин понимающе закивала, даже не пытаясь скрыть сарказм.       — И еще он остроумен, благороден, добр… Ладно, и что же случилось?       Одри все же подняла глаза, мучительно раздумывая, открыть ли Полин свою тайну. Но носить ее в себе в самом деле стало невыносимо.       — Я сделала огромную глупость. Понимаешь, когда однажды он бредил и позвал свою жену…       Полин подавилась кофе, закашлялась, согнувшись на стуле. Одри вскочила и похлопала ее по спине. Полин помахала перед своим красным лицом рукой.       — Господи, Одри! — сдавленно воскликнула она. — Он женат?! О чем ты думаешь?! Вот ведь ублюдок!       Он опять закашлялась, прижимая кулак ко рту. Одри погладила ее по спине.       — Полин, пожалуйста, не думай так! Он даже не знает, что я… Он ни разу ничего не сказал, ничего предосудительного, не коснулся меня… Ну, то есть…       — Рассказывай, — сказала Полин, усаживая ее перед собой. — Всё. Бабушка Пелажи, наверное, уже в гробу ворочается.       Одри перекрестилась. Полин зажгла новую сигарету.       — Итак, он позвал свою жену… — она взглянула на сестру, затянувшись. — Нет, Одри, только не это. Не говори мне, что ты…       Полин удрученно покачала головой. Одри сжала кулачки.       — Я только хотела помочь. Хотела, чтобы ему стало лучше.       — Ты назвалась его женой?       — Да.       В комнате повисла тишина. Слышно было, как тикает будильник, да где-то внизу бубнит Дороти, гремя кастрюлями.       — Он тебя…       — Нет! — Одри вскочила со стула. — Он просто обнял меня… Ну, потрогал… — она готова была прямо сию секунду под землю от стыда провалиться, будто здесь, в комнате, не одна Полин сидела, а все их многочисленное семейство, и сам кузен Эдуар в сутане священника сверлил ее прожигающим взглядом.       — Он так ничего и не понял?       Одри кивнула. Если мистер Эндрюс когда-нибудь догадается, что это она, ей больше ничего не останется, кроме как прыгнуть с Бруклинского моста. Она просто не выдержит такого стыда. Но тут кузина спросила такое, что Одри чуть не выбежала за дверь сломя голову.       — И тебе понравилось?       — Полин! Что ты такое говоришь?!       — Что? Я просто спросила, понравилось ли тебе.       Одри начала задыхаться. Она забегала по комнате, подбежала к окну и раскрыла створки — еще немного, и ее щеки подожгли бы окружающие предметы, так они пылали.       — Одри, просто ответь на вопрос.       — Хватит! Это стыдно, Полин!       — Тебе понравилось.       Это уже было утверждение. Одри резко повернулась — Полин улыбалась, держа чашечку с кофе, отставив наманикюренный мизинец. Эта улыбка была не злой и не насмешливой — понимающей и даже немного грустной.       — Да, — бессильно прошептала Одри. Тело отозвалось легким жаром в тех местах, где были тогда его руки — словно поставили горчичники. — Мне исповедаться надо, Полин… Я так согрешила.       — О, перестань. Да, ты сделала глупость, но корить себя не нужно. Если он ни о чем не догадался, так и Бог с ним.       — Но так нельзя…       — Но так вышло. Никто не пострадал и не умер. Ну а тебе, конечно, лучше перестать думать о женатом мужчине, пока беда не случилась.       — Я стараюсь, — сказала Одри. — Очень стараюсь, Полин.       — Сколько ему? Старше тебя наверняка, если женат?       — Тридцать девять.       — Господи! — вырвалось опять у Полин, но кофе она на этот раз не подавилась. — Одри, он старше тебя на добрых двадцать лет!       Как будто Одри этого не знала. Да, старше, и женат… И совсем не ее круга — он настоящий джентльмен, с такими она даже рядом никогда не стояла, только смотрела издалека в парке на гуляниях, на красивых наряженных дам и джентльменов в костюмах.       — Тяжело это, я знаю, — Полин участливо улыбнулась. — Особенно когда вот так в первый раз влюбляешься.       — Влю… Что? — почти прошептала Одри и ее будто током ударило — что такое Полин опять говорит! Она не влюбилась. Он просто…       Она знала, что обманывает саму себя. «Так вот значит, каково оно, бабушка Пелажи?»