Да свершится правосудие

Томас       …Они пришли снова. Роб Трент держал на руках двух дочерей, еще одна, старшая, жалась к матери. Капитан Смит, доктор О’Лафлин, Уилл Мердок грустно улыбались. Астор был весь в саже, изуродованный упавшей трубой. Пожилые супруги Штраус держались за руки, а рядом обнимали друг друга, такие юные, цветущие, и все же мертвые — Роза Бьюкейтер и тот мальчик из третьего класса, Джек. Как они все помещались в небольшой тюремной камере?       Рядом с верзилой Уайльдом, старпомом, стоял молодой, улыбчивый офицер Муди, как будто не верящий, как рано оборвалась его жизнь. Музыканты опустили руки с инструментами. Поодаль стайкой теснились мальчишки-лифтеры. Самый старший из них взглянул на Эндрюса и первым из всех заговорил:       — Нам никто не сказал, куда идти или что делать, сэр.       — Нас все равно не пустили бы в шлюпки, — вздохнул другой. — Мы ведь уже мужчины.       Самый младший, круглолицый крепыш, украдкой тер глаза кулаком. Из кромешной тьмы в углу вышла молодая белокурая женщина с целой кучей ребятишек. Кажется, Эндрюс в один из дней плавания заметил ее на корме и еще удивился, как же она одна управляется с такой оравой. Младший, белоголовый карапуз, которого она держала на руках, был явно не старше Эльбы.       — Я не успела собрать детей, — пролепетала она с сильнейшим акцентом. — А потом мы долго блуждали по коридорам. Я не успела и шлюпки уже ушли…       — Мне тоже не хватило места, — молодая стюардесса Люси Снейп появилась рядом с ней. — Я надела жилет, как вы настаивали, и осталась на плаву… чтобы замерзнуть насмерть.       — Я заметила еще раньше, что шлюпок меньше, чем нужно, — мрачно проговорила Роза. Ее красивое лицо было суровым и строгим. Джек рядом с ней с сожалением смотрел на него — он был добрым малым, этот Джек. — Но мистер Эндрюс сказал мне, это надежный корабль.       По его лицу потек холодный пот, несмотря на жар, снова паливший тело.       — Я сам думал, что он надежный!       — Получается, вы сами не все знали о корабле, который построили? — раздался насмешливый голос. В камере появилась почти в полном составе — кроме него и Мюира — гарантийная группа. Большинство — еще молодые парни.       — Мы не успели даже подняться, надо было поддерживать свет, — сказал Арчи, электромонтажник. — Мы так и делали, пока не утонули внутри самого корабля.       — Это было страшно, сэр, — кивнул Уотсон, ученик электрика, самый младший из гарантийной группы. Ему едва исполнилось восемнадцать. — Я оказался в воздушном мешке, и чувствовал, как корабль устремился на дно. Давление повышалось, сэр, и мне было так больно…       Томас молчал — возражать не осталось сил, да и сказать ему было нечего.       — А где моя семья? — раздался дрожащий голос, и среди мертвых появился единственный живой — тот обезумевший бородач, что искал свою семью в вечер прибытия «Карпатии». — Вы видели их? Посмотрите на фотографию, вы же их видели?       Эндрюс инстинктивно отвернулся, но прямо из стены вынырнула высокая рыжеволосая женщина. К ней жались похожая на нее кудрявая девочка и темноволосый мальчик.       — Это мой муж. Мы не видели его почти два года, он так нас ждал. Нам тоже не хватило шлюпок, — тихо сказала она. — Мы с детьми вернулись в каюту, я рассказывала им сказку, покуда они не уснули, а после задушила подушкой.       — Задушили своих детей? — отшатнулся Томас. В глазах у него быстро темнело, лица мертвецов слились в какую-то жуткую карусель, мелькали перед глазами.       — Я не хотела, чтобы они мучились. Убить меня саму быстро было уже некому.       Она закатала рукава, расстегнула блузку, показывая грудь. Все тело ее было покрыто страшными кровоподтеками и как будто измято, точно у нее были переломаны кости.       — Простите меня… — Томаса стала сотрясать крупная дрожь. — Простите, простите меня…       — Простить вас? — Роб Трент выступил вперед, детей у него на руках уже не было. — А чем вы заслужили, чтоб мы вас простили?       Он протянул руки, Томас покорно подставил ему горло, молясь, чтобы сегодня Роб не мучил его, а расправился сразу. Но Трент снова только медленно давил, болезненно сжимая гортань, и хотя многие — бородач и его жена, Арчи и старший из лифтеров, даже Роза и Джек, даже Уайлд с Муди — навалились все вместе, сжимали его горло ледяными руками и давили на грудь, он все еще мог дышать, все не умирал.       — Хватит, — взмолился Томас, вжимаясь затылком в подушку. — Пожалуйста, сделайте это поскорее!       Трент ухмыльнулся — зубы блеснули на черном лице.       — Поскорее нам не положено, сэр. Разве что уж вы сами это сможете.       — Я смогу! — пообещал Томас с лихорадочной надеждой в голосе.— Честное слово. Я сделаю это сам.       Ему показалось, что так будет лучше если не для него самого — он все равно попадет в ад — то хотя бы для его семьи. После его смерти скандал утихнет, его близких перестанут преследовать. Постепенно с них смоется это клеймо — семьи преступника. И может быть — ему самому все же станет легче, когда он примет то же, что приняли его жертвы. И они больше не будут приходить и душить его каждую ночь.       — Поверим вам в последний раз, — отозвался Трент, и все исчезло. Дин       Дин Месснер сунул руку в карман форменных брюк, сжимая складной нож. Его подарил отец еще на двенадцатый день рождения, и с ним Хлюпик Дин всегда ощущал себя увереннее. Увереннее, чем с дубинкой или даже с револьвером. Уже как с полгода он носил форму полицейского, а уверенности так и не набрался. Но ничего, в свое время никто не верил, что у него вообще получится поступить на работу в полицию. Хлюпик Дин еще всем покажет.       На этаже было тихо. Был отбой, в камерах должны были лечь спать. Обойти бы этаж, но Дин сам себе боялся признаться, что опасается лишний раз появляться в длинных коридорах, едва освещенных парой тусклых лампочек, где за стенами, в нескольких дюймах — матерые головорезы. Не по себе было идти по коридору, замечая в узких щелках в металлических дверях глаза заключенных, следивших за каждым его шагом. Они все были словно опасные звери в клетках — не дай Бог вырвутся на свободу и сразу порвут горло.       Правда, когда раздался протяжный громкий стон, Дину все же пришлось пойти на звук и прислушаться. Но тревога оказалась ложной: просто конструктор «Титаника» снова беспокойно спал. Так еще бы ему спать спокойно после того, как утопил полторы тысячи человек. Вот его Дин не опасался — это был обычный человек, попавший в тюрьму из-за злого рока, уж точно не преступник и не убийца. Правда, старик Калхун велел за ним приглядывать: после первого допроса у Вешателя Эндрюс вернулся сам не свой. «Как бы глупостей не натворил», сказал Калхун. Но пока вроде было тихо. Зевнув, Дин вернулся на пост.       …Он уже стал дремать за столом. Сперва пытался представить Барбару в сорочке — да что толку, все равно ему не увидеть ее такой! — но это лишь сильнее разнеживало. В полночь его должен был сменить Весельчак Пит, сейчас дремавший на кушетке этажом ниже, оставался час, но поди просиди его! Глаза слипались. Лейтенант Браун любил по ночам проверять посты, поэтому Дин поднялся, решив все-таки еще раз обойти коридор и заодно разогнать сонливость.       В ночной тюремной тиши он едва различил странный звук, как будто… рвалась ткань. Откуда звук шел, Дин не понял — слишком он уж был тихий, мимолетный. Снова тот же звук, едва различимый, да что это? Дойдя до конца коридора, он двинулся назад.       Где-то скрипнула кровать, но это-то было обычным делом. Однако в сочетании со звуком рвущейся ткани Дину это смутно не понравилось. Кровать скрипнула снова, что-то лязгнуло, и тут стали раздаваться другие звуки — протяжные хрипы и удары, точно кто-то бил руками и ногами о стену.       На сей раз Дин ясно расслышал — шум доносился из камеры конструктора. Он быстро подошел к ней, заглянул в окошечко на двери и различил, как темная фигура бьется в конвульсиях прямо под решеткой окна, не доставая до пола ногами. Дин замер на секунду, а потом что есть сил заорал:       — Он вешается! — и стал спешно отпирать дверь.       Тусклого света лампы в коридоре оказалось достаточно, чтобы он ясно увидел Эндрюса, корчившегося в петле, привязанной к решетке окна. Не теряя ни секунды, Дин вскочил на кровать, вытащил и раскрыл нож и спешно перерезал веревку — точнее, длинные лоскуты от простыни.       Огромное тело грохнулось на пол. Дин, спрыгнув, спешно разрезал петлю, все еще сдавливавшую конструктору шею. Тот поднялся на четвереньки, весь дрожал и по-прежнему хрипел.       — Что еще такое? — в дверях появился грузный силуэт Весельчака Пита. Минуту, наверное, Пит осматривался и оценивал обстановку, потом скомандовал:       — В карцер его.       Вдвоем они подняли Эндрюса за локти — он едва стоял на ногах — и поволокли по коридору. Его роба почему-то взмокла насквозь, волосы липли ко лбу, на шее набухала фиолетовая полоса. Взгляд был совершенно бессмысленным. Одри       Полин ушла, но откровенный разговор с ней не принес должного успокоения. Наоборот, чем глубже опускалась ночь, тем сильнее становилось беспокойство. Одри не могла сидеть на месте. Бродила туда-сюда по каморке, заламывая пальцы и кусая губы, сотни раз спускалась вниз, на кухоньку, ставила чай, забывала о нем, скрипела дверцей буфета. Наконец, Дороти, недовольно выглянувшая из своей комнаты, посоветовала ей угомониться и принять на грудь виски, если она не может уснуть. Одри вернулась в комнатку под крышей, села на кровать, притянув колени к подбородку и заплакала.       «Постараться забыть», — сказала Полин. Но разве это возможно? Все ее мысли были сейчас о нем, о том, где он и как сейчас себя чувствует. Если бы он был с семьей, в безопасности и тепле, если бы вернулся домой, за океан — она бы постаралась забыть. Думала бы изредка с легкой улыбкой, вспоминая эти странные весенние дни, и воспоминания отзывались бы сладкой печалью в сердце.       Но как можно забыть сейчас, когда он больной брошен в тюрьму, а ей такая невыносимая тоска и тревога заполнили душу? Ей даже дышать было тяжело, грудь будто что-то сдавливало со всех сторон. Она чувствовала, знала, что ему сейчас плохо. Душа плакала и болела, слезы лились из глаз. Она помолилась за него, в который раз, но легче не становилось. Как же ему помочь? Надо ведь что-то сделать, немедленно, пока ему не стало хуже. Завтра она непременно подойдет к доктору Моргану, он сможет что-то придумать, а сейчас?       Одри, всхлипнув, посмотрела на часы — шел второй час ночи. Темнота за окном была давящей, по-настоящему черной, не разбавленной фонарями. Как странно. Какая жуткая непроницаемая ночь, какая невыносимая пустота в душе.       Она улыбнулась сквозь слезы, вспомнив, как он обнял ее при прощании, каким растерянным было его лицо. Она была нужна ему, правда, она видела это в его глазах. Здесь, в Нью-Йорке, у него никого не было, кроме нее. Бедный, милый мистер Эндрюс… Он этого всего не заслужил, что бы там Элисон не говорила, что бы не писали в газетах. Она его просто не знает. Никто его не знает, как она.       Одри надела теплый жакет и накидку, замотала шею шарфом, поплотнее надвинула шляпку. Она попробует. Бывают же чудеса на свете — вот Гек спасся чудом, благодаря мистеру Эндрюсу, быть может и ей удастся увидеть его еще раз. Она искренне верила в это. Взять с собой было нечего — в буфете у нее лежали пара яблок, булка и баночка с вишневым джемом. Одри сделала бутерброды с джемом, завернула их в коричневую бумагу. Сунула яблоки в карман и с досадой оглядела кухню — вот дура, надо было днем купить ему съестного!       На улице было холодно и темно. Одри поплотнее запахнула накидку и прибавила шаг — тюрьма была далеко, а трамваи уже не ходили. Вдобавок, от быстрой ходьбы станет теплее и она согреется. Что за весна такая холодная.       Ее каблучки громко цокали по мостовой — и она решила приподнимать пятки, чтобы не привлекать внимания. На улице было пустынно, но мало ли кого привлечет звук женских каблуков. Как-то раз она прочитала статью о Джеке Потрошителе, а потом не могла толком спать несколько ночей. Да и суеверный страх темноты, который появился еще там, в Новом Орлеане, полном предрассудком и суеверий — так говорил доктор Морган — все еще оставался с ней.       Чтобы побороть страх, Одри начала петь французскую песенку, тихо-тихо, почти шепотом: — Пернетта слова не скажет, Она до зари встает, Тихо сидит над пряжей, Слезы долгие льет.       Она держалась ближе к фонарям, но половина из них были разбиты. Не было ни луны, ни звезд, даже окна в домах почти нигде не горели. Что за ночь… — Скажи, что с тобою, Пернетта? Может быть, ты больна, Может быть, ты, Пернетта, В кого-нибудь влюблена?       Она увидела впереди два темных силуэта, освещенных фонарем. Сама она еще не успела выйти на свет, а потому сразу нырнула в какой-то переулок, прижалась к стене и замерла. Мимо прошли, покачиваясь, двое мужчин, до нее даже донесся резкий запах виски. Они кого-то обсуждали, какую-то Кэтрин, скверно ругаясь, и Одри поблагодарила Бога, что они ее не заметили. Как только мужчины скрылись за углом, она продолжила свой путь в ночи. До тюрьмы идти было часа два, не меньше. — Пернетта, не плачь без причины, Жениха я тебе найду, Приведу прекрасного принца, Барона к тебе приведу. На дворе уже вечер темный, Задувает ветер свечу. Не хочу я глядеть на барона, На принца глядеть не хочу.       У набережной ей встретилась большая черная собака, вышла наперерез из темноты. Одри испуганно замерла. Собака смотрела на нее поблескивающими в темноте глазами, молча принюхиваясь.       — Пропусти меня, пожалуйста, — сказала Одри. — Мне очень нужно к одному человеку.       Она подумала было пожертвовать псу один из бутербродов, но собака обошла ее по дуге и скрылась во мраке. Одри перекрестилась. В темноте шумели невидимые волны. — Я давно полюбила Пьера И буду верна ему, Я хочу только Пьера, А его посадили в тюрьму. Никогда тебе Пьера не встретить, Ты скорее забудь про него — Приказали Пьера повесить, На рассвете повесят его.       Одри вдруг вздрогнула — что за песня пришла ей на ум, зачем она это поет? Мистера Эндрюса не повесят, сам доктор Морган сказал, что смертной казни за такое не дают. Да и вообще, разве он виноват? Не больше других, не больше, чем некоторые из тех, кто сейчас его обвиняет. И он уж точно не хотел ничего плохого. Суд все это поймет, там ведь умные люди служат. Ну что же, что Уоррена называют Вешателем — может, он суровый, но несправедливым еще никто его не называл. Она решила допеть — так идти было легче и не так страшно. Ноги начали гудеть от усталости, слишком быстро она шла. Но ничего, она потом отдохнет. — Пусть тогда нас повесят вместе, Буду рядом я с ним в петле, Пусть тогда нас зароют вместе, Буду рядом я с ним в земле.       Она подумала о миссис Эндрюс — странно, что та до сих пор не приехала. Не любила Одри осуждать людей, но просто не понимала — ее мать всегда была готова ехать за отцом хоть на край света, и бабушка Пелажи за дедушкой Раулем… Разве не должна жена быть рядом с мужем, когда он в такой беде? Пусть он и сам не велит, но уж тут-то можно его не послушаться, ведь знаешь, что нужна. Бедный мистер Эндрюс… Он так ее звал. Одри привычно уже покраснела, вспомнив тот вечер — простит ли ее когда-нибудь Господь Бог? Но мистеру Эндрюсу, пусть ненадолго, стало легче, лицо разгладилось и он так хорошо заснул. Ради этого она готова была понести наказание. — Посади на могиле шиповник — Я об этом прошу тебя, Пусть прохожий взглянет и вспомнит, Что я умерла, любя…       Ей вспомнился давнишний разговор с бабушкой Пелажи — Одри тогда прочитала «Джейн Эйр» в первый раз и все не могла перестать думать об этой истории. Джейн ей нравилась, такая честная и храбрая — но Одри не понимала, почему она ушла от мистера Рочестера, узнав, что он женат. Ведь он был так несчастен с этой ужасной сумасшедшей. Конечно, было бы грешно остаться с ним, но если бы, когда Джейн ушла, он бы наложил на себя руки? Вышло бы еще хуже. Одри была очень рада, когда Джейн вернулась, осознав, как для нее важна любовь. «А что, собственно, это такое? Как это, когда влюблена? В романах пишут правду?» Она долго ждала случая и наконец однажды заговорила с бабулей об этом.       Бабушка по-доброму посмеялась, когда Одри, смущаясь стала расспрашивать ее о том, как понять, что полюбила по-настоящему.       — Правда, бывает с первого взгляда, бабушка? Как в книжках?       Бабушка вздохнула с улыбкой. Ее тонкие пальцы ловко плели кружево. Они сидели тогда перед камином, а за окном лил дождь.       — Может, и с первого бывает, Одри. Но только редко. Человека-то по-настоящему за душу любят, не за глаза и не за улыбку. А чтобы душу понять — нужно время. Зато потом — сердце поет и плачет одновременно, и мысли все о нем.       Одри задумалась, глядя на огонь. Бабушка продолжила:       — А иногда долго не понимаешь, что любишь. Пока, скажем, человек не уедет надолго или не пропадет.       — И что же тогда?       — А тогда больно и пусто становится, — бабушка Пелажи перестала вязать и тоже посмотрела в камин. Глаза у нее — такие же, как у самой Одри — стали задумчивыми и грустными. — И весь мир не мил. И думаешь только, хоть бы раз еще его увидеть, одним глазком.       Одри задумалась, каково это, и не могла представить.       — Ничего, подрастешь — поймешь, — бабушка похлопала ее по руке. — Отдашь кому-нибудь свое сердечко, придет время, Одри. Надеюсь только, хотя бы ты будешь счастливой. Заневестилась ты у меня совсем. Но не спеши, не торопись.       Одри покраснела. Она знала, что бабушка переживает за своих внучек — как назло, не у всех жизнь складывалась счастливо. Софи ее любимый бросил ради богатой невесты, Анжелика попала в беду, Полин тоже. Бабушка за них часто молилась, вытирая слезы.       Вот и Одри пришел черед. Бабушка ей хотела хорошего честного человека в мужья — мистер Эндрюс бы ей понравился. Только вот женат он, и старше ее, и не католик, и совсем другого круга, она ему не ровня… А теперь вот в тюрьме.       Но все равно она его любила — как было странно говорить это слово про себя. Каждый раз она со стыда сгорала. Но теперь хотя бы поняла, что с ней происходит. Да, она его полюбила — первый раз в жизни, чужого мужа, богатого джентльмена, который раньше бы и не посмотрел в ее сторону, даже в горничные не взял… Ничего ей не оставалось — только пытаться облегчить ему его участь, хоть немножко, она для этого все сделает. И никому, никогда не скажет, как она его любит, грех это страшный, она всю жизнь его отмаливать будет… Сердцу не прикажешь — так бабушка говорила, но ни словом, ни делом она своих чувств не покажет. Только бы он был счастлив, только бы он все это выдержал… А ей ничего не надо — посмотреть бы только и знать, что с ним все хорошо. Она вспоминала их вечера в больнице — когда они говорили обо всем, и как он изредка смеялся — какая же красивая у него улыбка! И как он стеснялся, стараясь все делать сам — а у него не получалось от слабости, и таким растерянным и милым было его лицо… Как он засыпал в бреду, только когда она касалась его лица, просил не убирать руки и она гладила его лоб и щеки, и сердце сжималось от жалости и зарождающегося нового чувства. И как он игрался с мисс Уилкс — она бы ни за что не пошла бы к плохому человеку. Как переживал и грустил, глядя часами в окно… Одри вытерла слезы. Ничего, все будет хорошо. У него все будет хорошо.       Она добралась до тюрьмы, когда небо на востоке уже начало сереть. Воздух совсем остыл, изо рта у нее вылетал пар, а вот шея под шарфом и спина были мокрые от пота. Ноги гудели, пятки совсем стерлись о задники туфель, ступать было до слез больно. Но Одри ускорила шаг, когда впереди в утреннем тумане показалась серая мрачная громадина городской тюрьмы. Он там, совсем рядом! Она все присматривалась к многочисленным зарешеченным окошкам, пытаясь угадать, где его держат. У ворот тюрьмы стояла будка — она подошла и увидела в ней спящего толстого полицейского. Он громко храпел.       — Сэр, — позвала она. — Простите…       Полицейский всхрапнул и зачмокал губами. Одри постучала в стекло будки, он вздрогнул и вскочил.       — Простите, — повторила она. — Мне нужно навестить заключенного…       Полицейский, видимо с трудом поняв, где находится, огляделся и зевнул. Потом осмотрел ее:       — Ты кто такая?       — Мне надо навестить заключенного, сэр.       — Время посещения с девяти утра до пяти вечера. И только по разрешению начальника смены. Чего пришла не свет не заря?       Он достал из нагрудного кармана мундира часы.       — Пол шестого утра! Совесть-то имей, людей в такую рань пугать.       — Сэр, — растерянно сказала Одри. — Может, сделаете исключение? Мне очень надо.       — Иди давай, — махнул рукой полицейский. — Придешь в девять.       Калитка в больших металлических воротах открылась и из нее вышел другой полицейский — седоусый пожилой сержант. Одри его вспомнила — он в то утро был в больнице, когда пришли арестовывать мистера Эндрюса.       — Храпака даешь, Билли? — спросил он толстяка в будке. Тот покачал головой.       — Да если бы. Ходят тут всякие…       Седоусый посмотрел на нее, в его глазах мелькнуло узнавание. Он сощурился.       — Билли, займи-ка парочку сигарет. У нас с Дином кончились.       Полицейский открыл окошко в будке, протягивая ему пачку.       — А девочку-то поблагодари. Там Браун собрался идти посты проверять, вот досталось бы тебе за сон.       Толстяк со страхом оглянулся на калитку.       — Вот несет же нелегкая! Повезло нам с начальником смены, а, Калхун? Спал бы и спал, как старый Моррис. Ей-богу, переведусь к нему.       — Ага. Так там тебя и ждали, — Калхун сплюнул себе под ноги и растер плевок ботинком. — А вы чего тут, мисс?       Одри, уже остыв и основательно замерзнув, пока стояла без движения, взволнованно сказала:       — Я пришла навестить заключенного. Помните, вы его позавчера забирали из больницы? Мистер Томас Эндрюс, — от его имени, прозвучавшего вслух, в сердце появились тепло и боль. Как странно.       — Ну есть такой, да, — Калхун нахмурился. Одри почувствовала что-то неладное.       — Сэр, мне можно к нему?       — Нет, — Калхун покачал головой. — Это с девяти утра только. Вдобавок… пускают только родственников, мисс. Остальным надо заявление писать и ждать рассмотрения.       Одри почувствовала, как у нее задрожали губы.       — А просто посмотреть нельзя, сэр? Одним глазком?       Калхун вздохнул.       — Нет, мисс.       — У него здесь нет родственников, никого. Он совсем один, сэр…       — Ну не пустят вас, — Калхун нахмурился, но во взгляде у него мелькнула жалость. — Не положено.       — А передать ему можно? У меня вот яблоки и бутерброды… — Одри вытащила из-за пазухи сверток.       — Передачи только от родственников…       Одри вытерла набежавшие слезы, глядя Калхуну в глаза.       — Сэр, но это же просто перекусить. Там, честное слово, ничего нет, можете сами попробовать. Он же и так не ест ничего, да?       Калхун оглянулся по сторонам и взял сверток из ее рук.       — Ладно. Я попробую. Билл, слышь — я сам передачку проверю, оформлю в журнале.       Билл кивнул. Он, кажется, опять собрался дремать. Одри, с надеждой глядя на полицейского, тихо спросила:       — Сэр, а как он? С ним все в порядке?       Калхун пожал плечами и отвел глаза — сердце у нее екнуло.       — Ну как… В тюрьме-то несладко, мисс. Лежит, молчит.       В голове у нее мгновенно предстала картина, как мистер Эндрюс один лежит в полутемной холодной камере. И что он сейчас чувствует…       — Он не сильно кашляет? Не разболелся? Сэр, а можно передать ему теплые носки и одеяло? В этом же ничего такого нет… Сэр?       Калхун снял фуражку и почесал коротко стриженую седую голову.       — Слушайте, идите-ка домой. Все с вашим Эндрюсом в порядке. Вы что же тут, всю ночь бродили?       Одри молчала, сдерживая слезы. Калхун врал — она это видела. С Томасом… с мистером Эндрюсом что-то происходило, что-то очень плохое. Шею у нее опять сдавило будто удавкой.       — Сэр, с ним что-то происходит… — она всхлипнула. — Я чувствую.       Полицейский вздохнул, подошел ближе и взял ее за локоть.       — Вот что, мисс. Вон там, видите шпиль? Это церковь. Идите туда и отдохните, поспите немного. Нечего тут бродить, тут не очень хороших людей можно встретить. А послезавтра попробуйте написать заявление, чтобы разрешили свидание на имя инспектора Морриса, он как раз будет дежурить, наверняка подпишет. Если что, я помогу. А передачку вашу я ему отдам. Идите, не переживайте, увидите вы своего ненаглядного.       Он добродушно усмехнулся.       — Спасибо, — сказала Одри сквозь слезы. — Спасибо огромное, мистер Калхун. Я за вас помолюсь. С ним правда все в порядке?       — Правда, — кивнул Калхун.       — А где его окно, сэр?       — Отсюда не видно, камера выходит на двор, — Калхун затянулся сигаретой. — Идите, мисс, вы дрожите вся.       Одри кивнула и побрела по мощеной мостовой к церкви. Над тюрьмой загорался рассвет. Калхун       Эндрюса надо было доставить в зал суда к десяти утра. В восемь сержант Калхун, прихватив крепыша Берти, отправился к камере. Рановато, конечно, но заключенный-то совсем больной, да к тому же тяжелый. Пока его поднимут, пока растолкают…       Черт бы побрал Билли с его душем и Пита с его карцером! Офицер Браун перед арестом им всем объяснил, что с этим Эндрюсом следует обращаться как с обычным заключенным, несмотря на то, что он был важной птицей. Они и обращались, как по регламенту положено, но что ж это за зверство-то! Парень и так без конца кашлял, пока они его везли, а теперь совсем сдал. Они его едва не проморгали — если бы не Дин, влетело бы всей смене за то, что заключенный удавился. Видно, совсем конструктору худо стало, раз до такого дошел, не он первый, не он последний. Но на преступника он похож не был — Калхун их издалека видел.       Дин, добрая душа, отнес в карцер Эндрюсу одеяло, хоть и было не положено, но оно же тонкое, что тряпица, много ли от него толку для больного человека на каменном полу?       Из карцера Эндрюса вернули в камеру к следующему вечеру. Его пришлось буквально нести на плечах — нелегкое дело! Он еще кое-как поднялся с пола и пытался перебирать ногами, пока вели, но то и дело норовил упасть. В камере повалился на койку, как сноп, сжался и закашлялся. Калхун укрыл его одеялом.       — Ну вот, сэр. Вы уж так больше не грешите. Раз выпало, надо до конца нести. Может, Бог вас простит.       Эндрюс ничего не ответил, только слабо моргнул. Наверное, у него не было сил говорить. Калхун отправился к начальнику смены и упросил того отдать кое-что из вещей арестанта: фотографию семьи да еще крестик, который нашли в кармане пальто. Снял крестик с шелкового шнурка и отнес это в камеру, положил Эндрюсу на постель. Тот впервые за последние сутки чуть оживился, взял фотографию в руки, посмотрел на Калхуна и что-то пробормотал, слабо улыбнувшись. Кажется, благодарил.       Поневоле любопытно стало: если любит семью, что ж у него с этой девчоночкой, которая явилась под утро? Не стоит, конечно, совать нос в чужие дела — да, бывает, не удержится человек от греха: долго ли, особенно как на волоске от смерти побывал? Дело молодое, кровь горячая. А все же нехорошо мозги пудрить этакой дурочке.       Видно, Эндрюсу ничего уже помочь не могло: в тот вечер ему стало так худо, что доктор Дэрроу, этот лентяй, даже забрал его в лазарет. Наутро выписал, заявив, что раз температура после аспирина спала, нет смысла на заключенного дальше отвлекаться. К вечеру жар вернулся; Эндрюс, вытянувшись на койке, даже уже не бредил, только судорожно дышал, стонал и вздрагивал. Про это все Калхуну рассказал Дин, когда менялся с ним дежурствами; когда Эндрюс не взял ужин, Дин решил проверить, как он. Вызвал доктора Дэрроу, тот растолок таблетку аспирина и влил заключенному в рот. Наверное, на ночь помогло, но что будет теперь?       — Просыпайтесь-ка, сэр, ехать пора!       Что Эндрюс не проснется, он понял с порога. Заключенный лежал на спине, откинув голову; лицо отливало в цвет воска, кожа обтянула скулы, глаза страшно запали, их обвела чернота. Одну руку арестант судорожно сжимал, из ослабевших пальцев другой выпала на пол фотография. Калхун невольно перекрестился, поднял ее.       — Дэрроу зови, живо. Да скажи, чтобы Уоррену позвонили, пусть суд отменяет.       Берти почесал затылок дубинкой.       — Думаете, не поднимем его уже?       — Мы — точно нет. Времени не теряй.       …Дэрроу и Берти оба появились минут через двадцать. Где болтался доктор — неизвестно, а Берти с порога заявил:       — Уоррен сказал, что сам сюда приедет, и пусть при нем доктор осмотрит этого симулянта. Так и сказал!       — Ну так я пока к себе вернусь, — Дэрроу тут же скользнул к выходу. — Меня позовете, когда Уоррен приедет. Да сами-то тут не торчите, у вас своей работы полно.       Что верно, то верно. И без них отмучается бедолага, если уж суждено. Хотя умирать одному, в сырой темной камере… Врагу не пожелаешь. Но сколько раз Калхун такое видел!       …Судья Уоррен явился через час, и честно говоря, Калхун думал, что в камере они найдут уже остывающий труп. Однако Эндрюс по-прежнему дышал — слабо, чуть слышно.       Уоррен холодно на него глянул:       — А дубинками будить не пробовали?       Калхун чуть не подавился:       — Да что вы, сэр! По нему же видно, что его этим убьешь.       — Да, и богатая семейка голову оторвет. А других-то, за кого не вступятся, тех можно?       Калхун хотел было возразить, что он сам сроду таким не занимался (а вот Билли и Пит — за ними, сволочами, водилось), но тут как раз Берти привел доктора Дэрроу. При виде судьи разгильдяй будто сжался, его оплывшие щеки дрогнули, а из глаз пропало обычное выражение сонного кота в жаркий день. Уоррен довольно усмехнулся и указал на койку.       — Проверьте-ка у мистера Обманщика температуру.       Покуда стоял градусник, Уоррен расхаживал по камере, заложив руки за спину. Доктор Дэрроу притулился у стены и затравленно следил за ним глазами.       — Давно он так? — внезапно спросил судья.       — Второй день, сэр, — сглотнул доктор. — Уж сколько аспирина на него потратил, а у меня ведь запас медикаментов совсем небольшой…       — Да худо-то ему еще в первый день стало, сэр, — вмешался Калхун. — Душ-то у нас ледяной, куда его совать было… А порядок такой. Да в камере-то холодно.       — Так. А на шее у него что?       Калхун вздохнул.       — Удавиться пытался, сэр. Видно, дошел уже. Так его ж за это еще в карцер запихнули — ну, так положено — а представьте, больному-то это как?       — Удавиться, значит… — процедил Уоррен. — Из петли-то редко вынимают.       — Да он как биться стал, сэр, зашумел, а Дин наш услышал.       Лицо у судьи стало, как маска изо льда. Тем временем доктор Дэрроу достал градусник.       — Ну, сколько? — нетерпеливо спросил Уоррен.       — Невозможно узнать, сэр.       — Почему?       — Зашкаливает, сэр!       Уоррен минуту помолчал, оглядывая Эндрюса, точно снимал мерки.       — Ладно. Везите его назад, в госпиталь. Врач пусть поддерживает со мной связь. Уильям Уоррен       Уильям Уоррен вернулся из здания тюрьмы к себе в кабинет слегка обеспокоенным. Был риск, что Эндрюс слишком рано выйдет из игры. Уоррен досадовал, как досадовал бы охотник, упустивший зверя. Кроме того, крайне не хотелось, чтобы преступник ушел, так и не осознав, насколько был виноват, не раскаявшись и не побывав на месте жертвы. А Эндрюс, как Уоррен убедился из первой же беседы с ним, не раскаялся ни капли. Истинное раскаяние не допустило бы проявлений гордыни. Есть поступки, которые лишают права на достоинство. Видимо, Эндрюс не осознал свой поступок таковым.       Другой обвиняемый, Исмей, в отличие от него, глубоко раскаивался. Уоррен арестовал его на день раньше, чем Эндрюса, и точно так же велел обращаться, как с любым другим арестантом, а сутки спустя вызвал на допрос. Фальшивое раскаяние, попытки разжалобить Уоррен видел сразу, но Исмей не играл, он вправду выглядел совершенно раздавленным.       «Держать лицо», притворяться спокойным у него явно не было сил, а может, и желания; он затравленно наблюдал за движениями Уоррена, изредка переводя взгляд на невозмутимую Присси. На лбу у него выступал пот, глаза были красные — очевидно, после бессонной ночи. Видимо, он не ждал снисхождения к себе и Уоррену не составило больших трудов понять, почему.       С первых дней после крушения «Титаника» на Исмея обрушился шквал критики, высмеивания и обличения; карикатуры на него заполонили все газеты. Для сравнения, относительно того же Эндрюса до рокового интервью Мюира появилась всего одна заметка, оповещавшая, что конструктор «Титаника» находится в больнице в тяжелом состоянии. Исмею же не могли простить, что он спасся, что сел в спасательную шлюпку — по общему мнению, заняв место, которое могло достаться женщине или ребенку. Подобных экземпляров, высмеивавших других за вполне естественную жажду жизни, Уоррен считал или лицемерами, или идиотами. Ведь еще неизвестно, как на том же «Титанике» повели бы себя они… А хотя вообще-то известно: бросились бы вперед, всех расталкивая. Кажется, Исмей спасся все же несколько иначе. Но в любом случае, травля давала крючок, чтобы завести разговор.       — Мне хотелось бы сразу внести ясность, мистер Исмей, — сказал ему Уоррен строго, не давая слишком расслабиться. — Наше расследование не касается обстоятельств вашего спасения. Вы гражданское лицо и не обязаны были оставаться на судне до конца.       Уоррен понял, что не ошибся с тактикой: взгляд Исмея блеснул благодарностью, но тут же и потух. Обвиняемый опустил голову.       — Мне жаль, мне очень жаль, поверьте. Признаюсь, я консервативен… Я всегда настороженно относился к любым изменениям… Поэтому… Я просто не уделил внимания предложениям Мюира и Эндрюса, не задумался над ними как следует!       Он развел руками и стиснул затрясшиеся губы.       — Значит, вы чувствуете себя ответственным?       Исмей очень горько кивнул.       — Я бы очень хотел все предотвратить. Чтобы все сложилось иначе… Спрашивайте. Спрашивайте обо всем, что хотите узнать. Я готов… Готов ответить. О, Господи…       С Исмеем они говорили много и подробно. Уточнили, например, почему же стольким пассажирам пришлось сдать свои билеты на другие пароходы: конечно, нарочно на «Титаник» никого не сгоняли, просто для других пароходов из-за забастовки не хватало угля. Также от Исмея Уоррен узнал, что Титаник строился по принципу «цена-плюс», а значит, ограниченной в средствах верфь не была.       Разумеется, большая часть того, что Уоррен узнал от Исмея, пойдет в обвинительное заключение. Однако к нему самому стоило проявить снисхождение, хотя бы для того, чтобы до суда он не сошел с ума и не заболел на нервной почве. Поэтому Уоррен распорядился сменить ему меру пресечения на домашний арест.       Эндрюс же со словом «раскаяние», со словом «совесть», судя и по рассказам Мюира, и по манере держаться, был совершенно незнаком. Чем-то он напоминал Макбета, не желающего раскаиваться даже после того, как вырезал семью с детьми. Тем более странной выглядела его попытка самоубийства. Может, решил что жизнь кончена, потерял волю к борьбе? Вряд ли, у таких волков и жажда жизни, воля к борьбе волчьи. Да и шумно он сделал все — явно с расчетом, что его успеют спасти. Видимо, рассчитывал, не теряя лица, все-таки вызвать жалость к себе. Умелый игрок. Не учел только карцера. Одри       Часы работы тянулись томительно. Никогда с Одри еще такого не было. Не терпелось уже прийти и написать заявление, чтобы ей позволили свидание. Она увидит его! Может быть, если разрешат… А если нет? Кажется, только об этом она и могла бы думать, как ни ругала себя за то, что оставляет больных без внимания. Выпала ночная смена, а она не могла спать, только смотрела на стрелки часов и дрожала от того, как медленно они ползут. Только на рассвете наконец задремала. Но сон привиделся ужасный: будто она куда-то несет целый таз кровавых ошметков плоти и кожи. Она шла сквозь толпу, а откуда-то сверху, с какого-то помоста, на нее с невыразимой грустью смотрела бабушка Пелажи. И Одри знала, что должна продолжать идти и не выпускать ноши.       Утром она едва выпила чаю; как автомат, умылась и отправилась делать утренние процедуры больным. Ей надо было остаться сегодня до вечера, потому что не могла выйти Грейс. Но в полдень доктор Морган пообещал отпустить ее на пару часов.       …В палату, где Одри следила за капельницей, вошла, сердито распушив хвост, мисс Уилкс. Кошка в последние дни металась и кричала, скреблась под дверью тридцать девятой палаты. Одри гладила ее и уговаривала, пыталась унести, но кошка только сердито сверкала глазами и выворачивалась, а сегодня утром даже укусила ее.       — Что тебе, мисс Уилкс?       — Мяу! — кошка требовательно на нее посмотрела и пошла к выходу. У порога палаты снова обернулась и мяукнула.       — Зовет вас куда-то, — улыбнулась миссис Костиган, женщина с добрым усталым лицом. Ей недавно удалили аппендикс, температура еще держалась.       Вытащив катетер и зажав ранку, сняв бутылочку, Одри побрела ее выкинуть. Она старалась в эти дни взять побольше работы, но от тоски это не спасало. Руки сами опускались, мысли разбегались в стороны — все силы уходили на то, чтобы сосредоточиться.       И вот в двух шагах от сестринской ее догнала Делайла с криком:       — Одри, Одри! Его привезли!       — Кого? — еле смогла спросить Одри, а сама поняла прежде, чем Делайла ответила:       — Эндрюса…       В глазах взорвался фейерверк. Одри резко обернулась:       — Где он?!       — Да внизу был, вносят потихоньку. Только, — Делайла смешалась, — по-моему, он уже всё…       Одри рванулась вперед, к лестнице, не слушая ее. «Он здесь, здесь! Он снова будет рядом!» Сердце зашлось от радости. Он больше не в тюрьме! Может, судья все понял? Или все же решил, что мистеру Эндрюсу лучше долечиться как следует? «Но почему Делайла говорит, что он — всё? Нет, это ей так показалось! Мы еще посмотрим! Я его не отдам!»       Она сама не заметила, как оказалась на лестничной площадке. Лестницу всю перегородили; доктор Морган помогал двум полицейским тащить носилки. Она отскочила, пытаясь разглядеть того, кто там лежал. «Почему его вносят?» Одри стало холодно, но она цыкнула на себя.       — Хорошо, что ты здесь! — как доктор Морган успел ее заметить? — Достань у меня из левого кармана ключ от тридцать девятой. Отопри ее. Белье туда скоро принесут. Вымоют при нас. Беги за камфарой, еще нужна капельница с глюкозой!       Одри бросилась со всех ног, стараясь не думать, почему потребовалась камфара. Поняла она это, когда с лекарствами вернулась в палату. Она даже не узнала сначала мистера Эндрюса, так похудело и постарело его лицо; кожа потемнела с желтизной, губы стали синие, выступили кости, нос заострился. Доктор Морган уже расстегнул его робу, и стало видно, как страшно запала его грудь; резко выступала лиловая вспухшая полоса на шее. «Он что, он… О Господи!» Одри обомлела, и ее заставил встряхнуться только окрик Моргана:       — Камфара при тебе? Не стой, коли его!       Только введя лекарство, Одри наконец заметила, что грудь Эндрюса потихоньку поднимается. «Он жив. Еще не все потеряно. Он здесь и мы его отстоим».       Трое полицейских, сопровождавших мистера Эндрюса, оставались в палате, пока доктор Морган резко не приказал им выйти. Офицер все равно настоял только на открытой двери, хотя доктор Морган и фыркнул:       — Вы считаете, мы его по веревке из окна спустим?       Когда мистеру Эндрюсу оказали помощь, Одри осталась возле него, а доктор Морган вышел к ним, забыв плотно прикрыть дверь.       — Кто-то из вас присутствовал, когда он пытался повеситься? — услышала Одри его голос.       Одри замерла, готовая зажать уши. Слушать о таком ужасе она не смогла бы. Но видимо, никого из них там не было — все промолчали.       — Так… И вероятно, врач его не обследовал после этого, сразу в карцер запихнули, да? А потом он шевелился? Ходил сам? Глотал нормально, не давился?       — Нет, сэр, — ответил Калхун сконфуженно.       — Ладно, проверим потом на рентгене. Ну все, господа, вы можете ехать. С мистером Уорреном я свяжусь.       — Простите, — ответил офицер. — Мы не вправе оставить арестанта без присмотра.       — Решайте как-то этот вопрос. Сами видите, его долго нельзя будет тронуть с места.       — Вы останетесь здесь, Калхун, — приказал полицейский. — Утром я пришлю кого-нибудь вас сменить. До дальнейших распоряжений придется так.       …Одри наблюдала за капельницей, но то и дело взгляд соскальзывал на заострившийся профиль мистера Эндрюса, на страшную полосу на его шее. Что ему пришлось еще пережить, если он решился убить себя? Ему все мерещилась казнь — а тут он попытался сам себя казнить… Одри едва сдержала слезы. Сейчас надо было держать себя в руках, приложить все силы, чтобы спасти его.       Руки у него были в синяках — видимо, ударился, когда… Она заметила, что левую руку он так и стиснул, будто сжимал что-то. Пригляделась — между пальцами виднелись грани какого-то небольшого предмета. Осторожно разогнула длинные и крепкие, но бессильные сейчас пальцы: на ладони Эндрюса лежал ее крестик…