Да свершится правосудие

Томас Эндрюс-старший       Он вернулся домой с фабрики, со ставшей уже привычной горечью вступив в настороженную тишину. Элиза никогда не умолкала, в доме всегда было слышно ее щебетание, пение, смех, даже когда дети выросли, а их собственные головы с женой покрыла седина, она оставалась такой же жизнерадостной и шумной. Он так привык за долгие годы к ее беспокойному солнечному нраву… Но с тех пор как случилась эта беда, ее будто подменили. Часто он заставал ее будто впавшей в оцепенение, застывшей, смотрящей в одну точку. Вокруг запавших глаз сильно выделялись темные круги, у рта пролегли глубокие морщины. Вся она стала будто еще меньше, будто лишилась жизни, того огонька, который задорно горел внутри, согревая всех вокруг. Это оцепенение сменялось суетой — бессмысленной и бесполезной. Он пытался с ней поговорить, что не стоит так переживать, главное, что Томас жив, что он вернется. Она вроде бы соглашалась, но не проходило и дня, как она опять начинала суетливо расспрашивать всех о нем, о том, как проходит расследование, не звонил ли он, не прислал ли письма, просила прислугу скупать газеты, сидела на телефоне. Он пытался ограничить ее от этого, но жена бросала на него такие взгляды, что он умолкал. Еще и дочь, неугомонная Элизабет, характером вся в мать, развила излишнюю деятельность, подначивая к ней и жену.       Они всерьез считали, что Томас ни в чем не виноват. Что статьи в газетах — клевета, что перед ним обязаны чуть ли не извиниться, что протесты в Нью-Йорке, да и здесь, в Белфасте — не более чем эмоции, вызванные манипулированием.       Сам он был другого мнения, но переубеждать жену было опасно. Для ее здоровья в первую очередь. И… Он не хотел, чтобы она в нем разочаровалась. Холод и сейчас уже ощущался, она не понимала, почему он так отстранен, почему не помогает ей защитить сына, а он просто не мог переступить через себя. Томас был виноват и он должен был ответить по закону и по совести. Но разве для Элизы это имело значение? Он оставался для нее ее мальчиком, ее Томми.       Порой он думал, что она любит этого мальчишку больше остальных. Нет, конечно, она любила всех, обожала, заботилась сверх меры, но о Томе она всегда переживала по-особенному.       Эндрюс-старший понимал — это наверняка последствия той страшной ночи, когда он чуть не потерял ее.       Как бы он ни старался забыть, как ни гнал от себя намертво впечатавшиеся в память картины — ворох окровавленных простыней, который выносила бледная горничная, вой ветра за окном, страшные крики жены, полные невыносимой боли, доктор с напряженным серым лицом…       Малыш Джон, которому едва исполнилось два года, надрывался в детской и нянька никак не могла его успокоить. А за окном в ту ночь была страшная, неистовая гроза, будто небо с ненавистью обрушилось вниз, выл осатанелый ветер и дождь цепным псом бросался на окна.       И были слова, которые он никогда не забудет, сказанные тем самым доктором:       — Сэр, я понимаю, как вам тяжело это услышать. Ребенок застрял в родовых путях. Если в ближайшее время ситуация не разрешится, мне нужно будет услышать от вас, кого постараться спасти в первую очередь.       Он не понимал тогда, что ему говорят. Понял не с первого раза, а когда наконец осознал, никакого выбора перед ни не стояло. Он не мог потерять Элизу. А ребенок… Ребенка было жаль, но они смогут это пережить.       Его позвали в спальню, Элиза из последних сил настояла на этом, он зашел, стараясь не дышать, так сильно пахло ее кровью. В носу и горле мгновенно появился кислый привкус, но все это сразу забылось, едва он увидел жену — абсолютно белую и измученную. Он опустился перед ней на колени.       — Элиза…       Кажется, он заплакал, но она не смогла даже протянуть к нему руку.       — Томас, милый, послушай, — прошептала она так тихо, что он почти коснулся ухом ее губ, стараясь не прикасаться к ее телу, так было за нее страшно.       — Он должен жить, слышишь? — прерывисто шептала она. — Не убивай его, Томас. Умоляю тебя… Пусть он живет.       Она положила руку на свой неестественно выпученный живот.       — Он же беззащитный, такой маленький… Не понимает, почему так больно… Томас, молю тебя, не убивай…       Он плакал, не в силах сдержаться.       — Я тебя не прощу, — Элиза попыталась нахмурится. — Слышишь, я не смогу быть с тобой… Пусть он живет…       Он кивнул, и его вывели из спальни. О, какая же страшная это была ночь. Как неистово он молился, стоя на коленях в кабинете, как безобразно ругался, швыряя стаканы и стулья о стены. Никогда до и после он себя так не вел, но тогда не мог сдержаться. Как же было страшно и горько от бессилия.       Мальчик выжил. Выжила и Элиза — чудом, как сказал врач. Малышу тогда вывихнули плечико, вытаскивая наружу, он был совсем синий и долго не плакал. Врач сказал, что он оказался слишком крупный для худенькой жены, и поэтому все оказалось так… сложно. Зато потом раздался такой громкий уверенный крик, будто он заявлял о себе во всеуслышание всему миру, перекрикивая даже раскаты грома, заявлял, что его рано списали со счетов. Элиза улыбнулась и потеряла сознание.       У него самого еще дрожали руки, когда ему всучили сына. Томас долго вглядывался в его лицо, мутные глаза. Младенец хмурился, рассматривая его, сжал его палец, крепко обхватив своей крошечной ладошкой — он удивился, откуда в нем столько силы.       Странно было осознавать что из-за него, этого свертка, он пережил столько страшных минут, чуть не потерял жену. Он не мог перестать думать об этом, глядя в младенческое лицо. Постыдное, неправильное чувство, последствие пережитого стресса… Но в нем, в этом малыше, будто сосредоточились воспоминания об этой ночи. Элиза назвала мальчика его именем, будто чувствуя его отношение к ребенку, пытаясь смягчить его.       Но всю жизнь он чувствовал к сыну недоверие, ждал от него подвоха. Это было глупо, необъяснимо, нерационально, но ничего нельзя было с собой поделать. При этом он любил Тома — мальчишка умел очаровывать. У него был звонкий смех и живость характера, он был неунывающим, жизнерадостным и энергичным, и был очень похож на мать. И не похож на него, своего отца, ни внешне, ни беспокойным нравом. Но все же подсознательный страх, отголосок той ночи, время от времени накатывал.       Прошло несколько лет, прежде чем жена смогла уговорить его завести еще одного ребенка, она всегда мечтала о большой семье. Он со страхом ждал родов, но все прошло как нельзя лучше, родился Джеймс. Потом — Элизабет, и, наконец, самый младший — Уильям. И все было хорошо… Все было просто замечательно до 15 апреля 1912 года.       Он увидел жену в гостиной, она подняла голову, когда он вошел. Газета лежала на ее коленях.       — Элиза, — он увидел ее чрезмерно бледное лицо, и поспешил к ней. — Дорогая, что с тобой? Где медсестра?       Элиза поднялась было ему навстречу, он усадил ее обратно, подал воды.       — Что стряслось, милая?       — Его арестовали.       Эндрюс-старший бросил взгляд на газету и мельком увидел лицо сына на фото. Господи, хоть бы жену не настиг новый приступ.       — Не переживай так, дорогая.       Элиза сжала его руку, что-то в ее взгляде на мгновение изменилось, от чего его взяла оторопь. По ее мнению, он только что сказал ужасную вещь.       — Томас. Ты должен позвонить этому судье. Немедленно.       — Дорогая, послушай, — начал было он, но жена не дала ему продолжить:       — Нет, это ты послушай! Он в тюрьме, неужели ты не понимаешь? Наш сын в тюрьме!       Он это понимал как никто другой. Его сын в тюрьме, да. Такого он в самом жутком кошмаре представить не мог.       — Элиза…       — Позвони. Сделай так, чтобы его отпустили. Хотя бы под домашний арест. Томас, ты же можешь, — у нее умоляюще изломились брови и лицо из сурового стало растерянно-просящим. — Ты же все можешь, дорогой…       Он помолчал, отведя глаза. Как она не понимает…       — Томас.       И как тогда, в ночь рождения сына, он почувствовал тоскливую сильную боль в груди — она опять ставила его перед выбором, который он не мог позволить себе сделать. Он стиснул ее запястья, почувствовав пальцами под тонкой кожей пульс — неровный и слабый. Сколько же еще выдержит ее бедное, измученное сердце?       — Конечно, я позвоню, дорогая, — сказал он, целуя ладони жены. — Сегодня же.       Она смотрела ему в глаза.       — Неужели ты до сих пор не понял, что за столько лет я изучила тебя настолько, что знаю, когда ты врешь?       Элиза горько усмехнулась.       — Ты никогда его не любил, Томас.       — Что ты такое говоришь? Он мой сын.       — Да, он твой сын. Твоя плоть и кровь, — она отняла свои руки, положила их поверх газеты и принялась бездумно и нежно кончиками пальцев поглаживать газетное лицо Томаса-младшего.       — Ты всегда относился к нему предвзято, всегда был недоволен им. Что бы он ни сделал, как бы ни старался, ты никогда не сказал ему доброго слова, ни разу.       — Это не так…       — Это так. Он с детства чувствовал твое отношение, обижался и плакал на моих коленях. Это ты виноват, что он так рано покинул дом, что так редко стал приезжать, что занялся этой верфью...       С каждым словом голос ее становился все тверже и громче.       — Элиза, послушай меня…       — Ты словно ждал, когда он оступится. Теперь ты удовлетворен? Рад?       Он вздохнул. Жена отняла свои руки, поднесла тыльную сторону правой руки к губам, закрыла глаза. Он понял, что она еле сдерживается от рыданий или от крика. Он боялся что-либо сказать, только опустил глаза.       — Отойди от меня, — сказала Элиза. — Не касайся меня больше никогда.       — Я позвоню, любовь моя, — сдавленным голосом сказал он. — Его отпустят.       — Ты делаешь это, только потому что я тебя прошу. Умоляю. Если бы не это, ты бы пальцем ради него не пошевелил.       — Элиза…       Она подняла руку.       — Оставь меня, пожалуйста, одну.       Он со вздохом поднялся. Кровь билась в висках, руки сами собой сжимались в кулаки. Где же эта чертова медсестра? Он вышел из гостиной стремительным шагом, беспокойно оглядываясь на жену, в дверях чуть не столкнулся с Элизабет.       — Папа! — она взяла его руку и потащила в коридор. — Ты знаешь, что Тома…       — Знаю, — прервал он дочь. Элизабет смотрела на него яркими карими глазами. Как же она была похожа на мать…       — Папа, ты должен…       — Если ты хотя бы заикнешься о том, что я должен позвонить судье, я за себя не ручаюсь, — сказал он, стараясь сохранить тон спокойным. — Поди найди эту чертову медсестру! И если мать хотя бы на минуту еще раз останется одна, этот дом испытает серьезные потрясения.       Элизабет замолчала. Бог знает, каких усилий ей это стоило, но она повернулась и скрылась в гостиной. Он зашел в кабинет. Как и тогда, много лет назад, захотелось разбить что-нибудь о стену от бессилия, злости, отчаяния.       Чертов мальчишка, все-таки он опять умудрился рассорить его с женой, в одно мгновение порушить все, что он строил сорок лет, тщательно и продуманно.       Мысль, от которой заледенела спина, резкой вспышкой мелькнула в голове, вызвала оторопь и страх — как он мог такое подумать? Что он за чудовище? Он посмотрел на зеркало у камина в тяжелой серебряной раме, на свое отражение — вправду ли там отражается человек, отец, посмевший подумать, что было бы лучше, если бы его сын утонул вместе со своим кораблем… Одри       Прошло четыре дня с тех пор, как мистер Эндрюс вернулся из тюрьмы. Точнее, его вернули. В себя он так ни разу не пришел, не шевельнулся и не открыл глаз. Температура все это время держалась очень высокая, и ничем нельзя было ее сбить, он медленно сгорал, и Одри знала, чем все закончится, если температура не спадет в ближайшее время. Конечно, она прогоняла тяжелые мысли, но каждый раз, входя в его палату, шевелила губами, молилась, чтобы не застать самое страшное. А отличить его от мертвеца было сложно — таким он был бледным и недвижимым. Она даже стала носить с собой маленькое складное зеркальце, которое, замирая, подносила к его губам, и оно мутнело. Тогда становилось чуточку легче, но ненадолго, через несколько минут гнетущее беспокойство наваливалось с новой силой.       Смена Одри кончилась, но она только попросила Элисон подменить ее и сбегала домой помыться как следует да сменить платье, а после вернулась. Подумывала уже принести сменную одежду в сестринскую, а мыться в больничном душе, тогда не нужно будет отлучаться так часто, но боялась, что за это ее сурово отчитает миссис Сэвидж. Но вчера вечером доктор Морган чуть не за руку спровадил ее домой, сказав, что на ночь найдет ей замену. Одри, признаться, уснула, как убитая, а сегодня, наскоро приведя себя в порядок, запыхавшись, прибежала в больницу уже к шести утра. Вроде бы все было спокойно, когда она его оставляла, но теперь по нему не поймешь, он даже не кашлял, да и дышал еле-еле, лежал, безучастный ко всему, и не приходил в себя.       Светловолосая кудряшка Маргарет за стойкой внизу с кем-то разговаривала по телефону. Одри сняла пальто, повесила в гардеробе, еще совсем пустом на вешалке с надписью «Персонал», сверху же повесила шляпку и направилась было к лестнице, и вдруг остановилась, услышав слова Маргарет.       — Говорю же, миссис Эндрюс, мне таких подробностей не докладывают. Тяжелая форма пневмонии, да. Лечат. Не знаю…       Она посмотрела на Одри и раздраженно закатила глаза к потолку. Прижала руку к мембране телефона и прошептала:       — Мать вашего конструктора. Уже третий день названивает из Ирландии и все одно и то же… — Она убрала руку с трубки. — Что вы спросили? Не знаю, миссис, правда, лежит он. Да, пока не встает.       В то же вечер, когда вернули мистера Эндрюса, доктор Морган сказал Одри, что позвонит в Ирландию. Сказал громко, точно рассчитывая, что больной услышит и поскорее придется в себя. Каково же родным мистера Эндрюса теперь? Да, с отцом у него тогда вышел, видимо, тяжелый разговор, но про мать он рассказывал, что она бесконечно любит его и все прощает, всегда находит оправдания. Большинство матерей такие — ну кроме разве тети Имельды. Одри молча смотрела на Маргарет и вдруг, повинуясь спонтанному порыву, которые часто ее посещали, протянула руку к трубке.       — Маргарет, дай мне с ней поговорить, пожалуйста?       Та посмотрела с удивлением и нерешительно. Одри сделала усилием воли уверенное, по ее мнению, лицо, и тихо произнесла:       — Я ей расскажу подробнее, и она не будет так часто тебе беспокоить. Я же за ним ухаживаю.       И, не дожидаясь, пока это сделает Маргарет, она сама забрала у нее трубку.       — Здравствуйте, — сказала Одри, голос все-таки предательски дрогнул.       — Здравствуйте, — ответили ей мягким измученным женским голосом. — Кто вы?       — Меня зовут Одри Марвуд, миссис Эндрюс. Я медсестра Нью-Йоркского центрального благотворительного госпиталя.       — Очень приятно, мисс Марвуд. Скажите, вы что-нибудь знаете о состоянии моего сына, Томаса Эндрюса-младшего? Он лежит у вас, у него пневмония, но мне никто не может ничего толком сказать… — голос задрожал, и Одри поняла, что миссис Эндрюс готова в любой миг расплакаться.       — Да, знаю. Я приставлена к его палате, миссис Эндрюс. Его состояние стабильно.       Так всегда говорил доктор Морган, и это была «удобная» фраза, которой можно было обозначить все — и кому, в которой сейчас находился бедный мистер Эндрюс, и процесс медленного угасания, и слабые признаки выздоровления. Что мистер Эндрюс в коме, Одри решила скрыть. Было стыдно, но ей очень не хотелось расстраивать его мать еще сильнее.       В трубке разочарованно вздохнули, и Одри торопливо добавила:       — У него жар, миссис Эндрюс, дыхание затруднено, но он дышит сам, и ухудшений нет. Мы все надеемся, что скоро он пойдет на поправку, у нас отличные доктора.       — Жар? Дышит сам? — миссис Эндрюс обеспокоенно начала переспрашивать, и Одри терпеливо повторила все сказанное. Рассказала, что он слаб и не встает, но понемногу ест и не падает духом. Многое, конечно, было неправдой, но она надеялась, что Господь простит ей эту ложь. Да и не ложь это вовсе, это правда, только она пока не наступила. Маргарет посматривала на нее, перебирая стопку рецептов, но пока не намекала, что разговор надо заканчивать.       Миссис Эндрюс, расспросив все возможное, вдруг затихла на несколько мгновений.       — Одри, — произнесла она таким умоляющим тоном, что у Одри сжалось сердце. — Милая моя девочка, скажите мне ради своей матери, ему очень плохо? У меня так болит сердце, я дышать не могу. С ним что-то происходит, что-то страшное, я чувствую… Скажите мне правду, умоляю!       Одри закусила губу. Врать сейчас матери, которая спрашивает со слезами о сыне, она не могла.       — Миссис Эндрюс… Да, ему было очень плохо. Но сейчас стабильно лучше.       — Правда? — с робкой надеждой сквозь слезы спросила миссис Эндрюс. — Одри, ему правда лучше?       Одри очень хотелось верить, что да. Мистер Эндрюс хоть и не приходил в себя, не был уже таким мертвенно-бледным, восковым, его дыхание стало ровнее. Конечно, это ничего не значило, судя по тому, каким мрачным становился доктор Морган после осмотра, и температура у него никак не спадала, держалась очень высокой, не падая ни на градус. Но она не сомневалась, что он придет в себя, что выкарабкается.       — Он ведь ни разу болел, милая, никогда. Всегда был таким крепким сильным мальчиком. Я так радовалась этому, вот Бог меня и наказал.       — Ну что вы, миссис Эндрюс, грех такому не радоваться. Он обязательно поправиться, он у вас сильный.       — Спасибо, милая Одри, — она услышала в голосе слабые нотки надежды. — Скажите, Томас сильно переживает, да? Наверное, места себя не находит?       Одри помолчала. Переживает — это конечно, слабо отражает то, что она видела и слышала.       — Да, переживает. У него нервное потрясение. Но он понемногу приходит в себя.       — Ох, Господи… Он всегда так носился со своими пароходами. И разболелся так из-за них.       Маргарет сделала ей большие глаза и показала на часы. Да, разговор затягивался, но прервать его, слыша дрожащий голос обезумевшей от тревоги матери, было бы слишком жестоко.       — Одри, а может быть, перевести его в другую больницу, в частную клинику? Можно организовать и ваш переход.       — У нас очень хорошая больница, миссис Эндрюс, — с убеждением в голосе сказала Одри. — И мистера Эндрюса пока не стоит беспокоить переездом. Как только ему станет полегче, я спрошу, пусть сам решит. Он получает прекрасный уход, не волнуйтесь.       — Я вам верю, — сказала миссис Эндрюс. — Не знаю почему, но я верю каждому вашему слову. Милая Одри, не бросайте его, умоляю вас. Просмотрите за моим мальчиком, он же там совсем один.       Одри улыбнулась.       — Не волнуйтесь. Я почти всегда с ним. Скажите, а какие у него любимые блюда? Больничная пища не очень разнообразная, может быть, аппетит проснется, если дадут то, что ему нравится.       Миссис Эндрюс оживилась и даже будто обрадовалась.       — Он всегда был неприхотлив в еде, Одри. Попробуйте ирландское рагу с бараниной, он его любит. Вам продиктовать рецепт?       Маргарет недовольно свела брови у переносицы и постучала по столешнице карандашом.       — Миссис Эндрюс, — торопливо сказала Одри. — Я узнаю рецепт, не переживайте. Мне пора бежать к вашему сыну, — она улыбнулась. — С ним все будет хорошо.       — Одри, подождите, милая девочка! Скажите мне свой адрес, я вышлю вам денег. У вас есть банковский счет?       — Что вы, не нужно, миссис Эндрюс! — воскликнула Одри и тут же понизила голос. — Это лишнее.       — Я хочу вас отблагодарить! И, может быть, вы купите что-нибудь моему мальчику — теплую пижаму, фрукты, какие-нибудь мелочи?       — У него пока все есть, миссис Эндрюс, не переживайте. Я обязательно сообщу вам, если что-то понадобиться.       Маргарет, уже всерьез раздраженная, дернула трубку на себя.       — Одри!       — Я позвоню в понедельник, Одри, в это же время! Спасибо, спасибо вам!       Одри, наконец, отдала трубку Маргарет.       — Ну прости.       — Ты с ума сошла? Это же международный звонок, как я буду отчитываться?       — Маргарет, ну придумай что-нибудь, — Одри, улыбаясь, сжала ей запястья. — Не злись.       Она поспешила наверх, вымыла в сестринской руки и поспешила в тридцать девятую палату. Там сидела Элисон, уставшая после ночной смены.       — Доброе утро! Как он?       Одри вгляделась в осунувшееся безучастное лицо мистера Эндрюса. Элисон моргала отяжелевшими веками.       — Привет. Все по-прежнему.       — А температура?       Элисон покачала головой.       — Держится высокой. Доктор Морган сказал, если он не придет в себя до обеда, нам придется кормить его через зонд. Я его поила и ставила капельницу, так что можешь пока отдохнуть.       Одри благодарно кивнула. Она ценила то, что делала Элисон, и была спокойна, когда подруга оставалась с мистером Эндрюсом вместо нее. Но все же некое отчуждение чувствовалось между ними с тех пор, как Элисон рассказала про то, что помогает Тео и Артуру в расследовании причин катастрофы, и особенно после того разговора в сестринской. Одри не пыталась ее переубедить, это все равно было бесполезно, как и в ее случае, но ей было обидно за мистера Эндрюса. Элисон ушла, отчаянно зевая, а Одри, проверив, есть ли свежая вода и поправив простыни, села на стул рядом, вглядываясь в его профиль.       — Доброе утро, мистер Эндрюс, — тихо сказала она. Она всегда с ним разговаривала, когда оставалась наедине и искренне верила, что он ее слышит. Только вставшее, еще не растерявшее розового нежного цвета солнце подсветило его ресницы, озарило бледное лицо, поджатые губы. Казалось, будто он обиделся на что-то. Она не стала зашторивать окно, надеясь, что яркое весеннее солнце поможет его разбудить.       — Я разговаривала с вашей мамой, — сказала Одри с улыбкой. — Она очень за вас переживает. Вы уж не расстраивайте ее.       Его грудь чуть шевельнулась. Одри оглянулась на дверь, придвинулась ближе и ласково провела ладонью по его лицу. Он сейчас казался ей очень беззащитным и очень красивым.       — Вам надо вернуться. Вас же здесь ждут, и мама, и жена, и дочка. И я жду… — она покраснела. — И доктор Морган за вас переживает. Постарайтесь, мистер Эндрюс.       И, прикрыв глаза и очень смущаясь, она позвала:       — Томас… Просыпайся.       Он не шевельнулся.       Одри вздохнула, разгладила на его лбу вьющиеся прядки темных волос и тихо-тихо запела старую французскую песню, которой ее научила бабушка:       

- Вот девушки из Гавра, Они собрались в док. Корабль сооружают, Чтоб ехать на Восток. Листок летит, порхает. Уносится листок. Корабль сооружают, Чтоб ехать на Восток, Корабль слоновой кости. Серебряных досок. Листок летит, порхает. Уносится листок. Корабль слоистой кости, Серебряных досок, И шелковые снасти И мраморный мосток. Листок летит, порхает, Уносится листок. И шелковые снасти, И мраморный мосток, И паруса из кружев, Сплетенных назубок. Листок летит, порхает, Уносится листок. И паруса из кружев, Сплетенных на зубок. Всем девушкам-матросам Шестнадцатый годок. Листок летит, порхает, Уносится листок.

Фрэнсис       За окном давно стемнело, но посетителей было немного, как всегда в понедельник. Оставалось полчаса до закрытия. В углу за столом сидели мистер Браун и ещё какой-то маленький старичок, имени которого она не знала, и который заходил редко. Были они похожи друг на друга как родные братья, и мистер Браун что-то рассказывал собеседнику, наверняка опять о своем внуке, который недавно получил должность в тюрьме. Мистер Браун очень гордился своим внуком.       Не то, чтобы она любила подслушивать разговоры посетителей, но когда человек приходит так часто, как мистер Браун, к нему привыкаешь и как-то незаметно больше узнаешь.       Фрэнки выключила в зале свет, оставив лампу над входом и над столом со старичком и Брауном, и украдкой зевнула. Спалось сегодня плохо: мысли о том, чего они добились, отчетливо угнетали. Особенно не по себе было от того, что даже после ареста Исмея и Эндрюса митинги не прекращались; по обе стороны океана люди заявляли, что не успокоятся, пока виновные не будут достаточно наказаны. Но какое же наказание обезумевшие от злости люди посчитают достаточным?       Кажется, Тео тоже это беспокоило. Сегодня он приходил, такой озадаченный, снова потерявший очки и потому особенно беспомощно выглядевший.       — Понимаешь, я в толк не возьму, что же делать. С одной стороны, Исмей и Эндрюс заслужили арест и суд, будет странно за них заступаться. Но с другой… Боюсь, толпа добьется крови. Доктор Морган был прав.       Фрэнки, невольно смутившись, опустила глаза, услышав имя доктора Моргана. Ей было приятно, спору нет, вспомнить этого человека, его красивое, бледное, усталое лицо, печальные темные глаза и добрую улыбку. Но эти его странные взгляды, которые она успела заметить… Хотя, возможно, она ошибалась.       Колокольчики на двери мелодично зазвонили, Фрэнки подняла голову от стойки, которую натирала салфеткой и увидела знакомую высокую фигуру. Надо же, только она вспомнила про доктора Моргана — и он сразу появился.       — Добрый вечер, мисс Смит, — устало сказал он, снимая шляпу. Он был без плаща, на светлом льняном пиджаке виднелись мелкие пятна — на улице накрапывал теплый весенний дождь.       — Добрый вечер, сэр, — Фрэнки приветливо ему улыбнулась.       Сегодня он выглядел более уставшим, чем обычно, глаза будто запали, из-за чего казались совсем черными, у уголков рта пролегли складки.       — Подать вам ужин? Я могу сделать омлет с беконом, хотя, это конечно больше подходит для завтрака…       Морган покачал головой.       — Нет, спасибо, — он сел за стойку, положив шляпу на соседний стул.       — Включить вам свет, сэр? — Фрэнки колебалась, усталым глазам лампа могла показаться слишком яркой.       — Не надо. Так даже лучше.       Фрэнки зашла с обратной стороны, встала, пальцами оперлась на стойку и ожидая, какой все-таки заказ он сделает.       — Знаете, — сказал доктор Морган. — Один пациент, родом из Ирландии, сказал мне, что хорошего пива в Нью-Йорке не найти, а вообще единственное приличное — Гиннесс, варят только на его острове.       Фрэнки улыбнулась.       — У нас есть Гиннесс. Оно, конечно, не из Ирландии, но владелец пивоварни родом из Дублина, и он заверяет всех, что его пиво ничем не отличается. Морган кивнул.       — Давайте я попробую.       Фрэнки налила ему стакан темного густого напитка, и доктор Морган, отдуваясь, выпил сразу половину.       — Неплохо.       Она с трудом удержалась от смеха, увидев над его верхней губой пивную пенку. Морган проследил за ее взглядом и вытер рот салфеткой.       — Беда в том, что мне не с чем сравнивать.       — Когда он выздоровеет, приведите его сюда. Путь он сравнит.       Морган вздохнул.       — Боюсь, это невозможно, мисс Смит.       Она посерьезнела.       — Он так плох?       Морган кивнул.       — Плох. Мы его недавно еле спасли от сильнейшей пневмонии. Никогда не видел такую волю к жизни. А три дня назад его вернули из тюрьмы, и я не уверен, что…       Он покачал головой. Фрэнки помолчала, украдкой разглядывая его. Кажется, сегодня он был печальнее обычного.       — Вы наверняка сделали все, что могли, доктор Морган.       — Все, что мог… — повторил он. — Знаем ли мы предел своих возможностей, мисс Смит? Может быть, он гораздо больше, чем мы думаем. Но да, сейчас я действительно сделал все, что мог. Теперь все зависит от Божьей воли, везения и желания больного жить. Которого, похоже, у него осталось мало. Но самое грустное, Фрэнки, все сопровождается вечной трагедией любви.       Он улыбнулся через силу. Ирландец, которого вернули из тюрьмы… Фрэнки, кажется, догадалась, о ком шла речь. Получается, Эндрюса освободили из тюрьмы, но только потому, что он все равно умирает?       Комок страха подкатил к горлу. Уж не стало ли ему хуже именно из-за того, что его перевели из больницы в тюрьму слишком рано? Если так, то они, добивавшиеся его ареста… Получается, они будут виновны в его смерти?       Морган, допив пиво, посмотрел ей в лицо.       — Кажется, мой рассказ вас слишком расстроил?        Фрэнки кивнула.       — Да. Всегда жаль, когда человек умирает… — она помедлила: ей было страшно, как бы ее опасения не подтвердились. — А можно узнать, о ком вы говорите? Я о нем не могла слышать?       Морган секунду поколебался.       — Думаю, могли. Это Томас Эндрюс.       Фрэнки не удержала горький вздох.       — Мне очень жаль. Мы совершенно такого не хотели, — тут новая мысль заставила затаить дыхание, и Фрэнки, не удержавшись, сказала вслух: — Я не представляю, как расстроится Тео, когда узнает.       Расстроится — это мягко сказано! Фрэнки не представляла, как Тео, ее непорочный Тео, самый чистый и добрый на свете человек, будет жить дальше с чувством вины. Пусть невольной, пусть в смерти человека оступившегося, а если верить Мюиру, то и дурного — но едва ли для Тео это будет иметь значение. Да и для нее — Фрэнки могла признать — не имело.       Морган внимательно и участливо смотрел на нее.       — К сожалению, у наших необдуманных действий порой бывают страшные последствия. Нужно уметь это принимать. Мало кого это минует, так или иначе. Тем более, как я понял… Это все затеяли не вы.       — Я помогала, не все ли равно, — Фрэнки вздохнула, не решаясь договорить, что думала: что боли Тео она боится больше, чем собственной. Но странно — ей показалось, будто доктор Морган понял ее, хотя он ни словом этого не выдал. Она нервно рассмеялась:       — Вот так и падаешь с пьедестала. Прививка от гордыни, жаль, дорогой ценой. Считаешь себя хорошей, чистой, правильной… А потом оказывается, ты причастна к смерти.       — Ну пока еще нет, — Морган серьезно посмотрел на нее. — И я постараюсь сделать так, чтобы обвинять себя вам не пришлось.       — Спасибо, — Фрэнки вправду была благодарна ему, подарившему ей надежду.       Моргану пришло время уходить. Он предлагал подождать, но она отказалась: предстояло еще вымыть посуду. Когда он снимал шляпу с крючка, в свете лампы у входа на его руке блеснуло кольцо… На правой руке — поняла Фрэнки. Он вдовец. Вот почему у него такие грустные глаза. В душе шевельнулась жалость к одинокому усталому человеку, но и восхищение тем, что он где-то брал силы помогать другим. Одри       Сегодня дежурил доктор Данбар, и он, вроде бы, даже был трезвым. От него пахло перегоревшим виски, но, крайней мере, язык у него не заплетался, светло-серые глаза были ясными. Они сделали обход, задержавшись в восьмой палате, где лежала молодая женщина с гнойным перитонитом, ей сделали несколько дней назад операцию, но температура не спадала. Одри было ее очень жаль, у нее было двое малышей, и она очень за них переживала. Данбар назначил капельницы и шепнул Одри, что если не наступит улучшения в ближайшие сутки, то придется готовить больную к повторной операции. Одри кивнула, через силу улыбнувшись больной, бледной и тихой. Хоть бы ей стало легче. Несправедливо, чтобы эти детки остались без мамы.       Когда они дошли до тридцать девятой, она по привычке зажмурилась и прошептала про себя молитву, чтобы мистер Эндрюс дышал и пришел в себя. Пока Данбар считал пульс, она всматривалась в лицо больного — он осунулся еще сильнее, нос заострился, и он был так не похож на себя самого, когда она впервые его увидела. Данбар вздохнул.       — Сорок ударов. При этом высокая температура, но пульс ниже, чем вчера. Странно. Он слабеет с каждым днем.       Данбар приоткрыл Эндрюсу веки, заглядывая в зрачки.       — Никакой реакции. Одри, добавь еще одну капельницу глюкозы утром.       Одри сделала заметку в бланке, буквы вышли кривыми, рука дрожала. На душе было так плохо, что она не выдержала и спросила:       — Доктор Данбар, он же очнется?       Данбар повернулся к ней полубоком.       — Кто знает, Одри. Но я бы не стал на это ставить.       У нее задрожали губы. Данбар задумчиво повернулся к окну.       — А зачем ему просыпаться? Что его ждет? Суд, позор, невыносимое чувство вины, укоры и обвинения…       — Вы что, доктор! — Одри шагнула к кровати, прижав планшет к груди. — У него дочка маленькая, совсем крошка, жена, родители! Его мама так беспокоится. Разве можно так говорить?       Она так возмутилась, что позволила себе повысить голос. Ей казалось, что такое нельзя произносить вслух, нельзя гневить судьбу, что плохое непременно случится, если о нем говорить и думать. Даже мысли такой нельзя допускать.       — Ты видела, что у него на шее? — Данбар оттянул воротник пижамы мистера Эндрюса. Лиловая вспухшая полоса на его коже, которая заставила ее в очередной раз вздрогнуть, поблекла и стала менее заметной, но все же сильно бросалась в глаза. — Представляешь, что он чувствовал, раз решился на такое?       Она представляла как никто другой. Она помнила его бред, как он бормотал и кричал, переживая за пассажиров, как без конца спрашивал где ее жилет, как просил «сделать это быстрее», когда ему мерещилась его казнь, как просил оставить его в океане, с его кораблем… Но жизнь всегда побеждает смерть. Ему станет легче, он найдет новую цель в жизни, сможет искупить свою вину, делая добрые дела. А если умрет…       «Надо его побрить», — подумала она, чтобы прогнать страшную мысль. Побрить и причесать, надо всегда следить за внешним видом больных, говорила миссис Сэвидж. Когда человек не может следит за собой, или уже просто не хочет, это начало конца.       — А все же жаль его. Неплохой вроде человек был.       Данбар вздохнул и встал. Одри еле сдержалась, чтобы не сказать, что мистер Эндрюс жив и не умрет, и нельзя о нем говорить «был», грех это большой. Данбар вышел, она осталась в палате, притворившись, что пишет в бланке назначений. Когда за врачом захлопнулась дверь, Одри всхлипнула.       Каждый умерший пациент вызывал у нее слезы, и бессонную ночь, и боль в сердце. Даже если умирали глубокие старики, прожившие длинную жизнь, Одри Марвуд тяжело было принять сам факт смерти, что теплый, дышащий человек, которого кто-то любил и который любил сам, у которого были мысли в голове, который только что дышал, превращался в холодное и неживое. А мистер Эндрюс и вовсе так мучился все это время, не успел найти ни успокоения, ни прощения.       Она чуть не ударила себя по щекам. Что она такое думает! Сама же только что про себя ругала Данбара. У мистера Эндрюса все будет хорошо.       Она присела на краешек кровати, оглянулась на дверь и взяла его за горячую руку.       — Здравствуйте, мистер Эндрюс, — тихо сказала она. — Ваша мама опять звонила. Сказала, что с вашей дочкой все хорошо и она научилась выговаривать новые слова.       Губы ему надо смазать вазелином, потрескались от жара, даже кожа на носу стала шелушиться. Она слабо улыбнулась, придвинулась ближе, закрыла глаза и привычно зашептала молитву.       Сделав все необходимые процедуры до обеда, она забегала несколько раз, в один из которых перепугалась, потому что не увидела, как ни приглядывалась, что он дышит. Пришлось воспользоваться зеркальцем, оно слабо запотело, и Одри перекрестилась. Наскоро перекусив в сестринской и перекинувшись парой слов с Делайлой, она вернулась в палату. Скоро надо было ставить капельницу.       Она проверила ему температуру и устало опустилась на стул рядом с кроватью. Глаза слипались, ушла она вчера поздно, до вечера просидев к его кровати, хотя ее смена давно закончилась. Элисон и миссис Сэвидж ее ругали, а Делайла хихикала, предлагая сменить, это, пожалуй, было хуже, чем порицания. Доктор Морган, немного простывший и тоже уставший, взял, наконец, выходной. Одри видела его по дороге домой в кафе неподалеку со смешным названием «Похлебка». Они иногда заходили туда с Элисон в день жалованья попить кофе и съесть пирожные. Там же, в кафе, Элисон встречалась с Тео и Артуром, они создали там неофициальный штаб, где собирали и обсуждали материалы, обвиняющие мистера Эндрюса. Одри старалась не злиться и не осуждать их, а понять, хотя за мистера Эндрюса было обидно, горько и страшно.       Морган о чем-то беседовал с официанткой, темноволосой девушкой с тонким грустным лицом — Одри встречала ее иногда в церкви; девушка молилась там сосредоточенно и отрешенно. Девушка слушала его очень внимательно, подперев кулаком щеку, и Одри подумала, что такого говорил доктор Морган, что она его так слушает. Он вообще не казался человеком, который много говорит. Может быть, ему и полезно было с кем-то поговорить вне больницы. Насколько Одри могла судить, он был очень одинок, но уточнять, что произошло с его семьей, было бестактно. И страшно.       Одри, размышляя обо всем этом, незаметно для себя задремала, положив голову на постель мистера Эндрюса. Ей приснилось, что она с кузинами Софи и Анжеликой сидят на берегу реки, а Гектор, закатав штаны до колен, бродит по воде, охотясь за мальками. Вода, наверное, была еще холодной. В Новом Орлеане никогда не бывало снега, а зелень листвы не облетала разноцветным ковром, но зимой ночи были довольно холодными, и Миссисипи не успевала прогреться. Одри легла на мягкую траву, подставив лицо солнцу, тепло от него исходило томное, ласковое. Кузины щебетали о чем-то, изредка доносился смех Гектора, и вроде бы все было хорошо и спокойно, но что-то не давало ей насладиться этим теплым днем. Что-то тревожное.       По ее щеке поползла какая-то букашка, она осторожно, чтобы не повредить, сняла жучка с щеки, но он изловчился, выпал из ее пальцев и залез обратно. Она улыбнулась, почувствовав прикосновение его лапок, жук оказался крупным, наверное жук-олень или красотел, сверкающий на солнце всеми цветами радуги. Их ловил Гек, показывал ей и они вместе их отпускали.       Она распахнула веки и увидела совсем близко карие глаза.       — Одри?.. — еле слышно прошептал тихий голос.       Мистер Эндрюс смотрел на нее, чуть улыбаясь, и эта улыбка давалась ему с большим усилием, она сразу это поняла. Его указательный палец медленно полз по ее щеке. Одри резко подняла голову - сердце зашлось неправильным рваным ритмом - и схватила его за руку.       — Oh, Mon Dieu…Томас… — она тут же покачала головой, краснея, поправила себя: — Мистер Эндрюс!       И глубоко вдохнула, потом еще и еще, воздуха ей не хватало, так что голова закружилась. Она стиснула его руку и вскочила.       — Мистер Эндрюс, вы очнулись! Как вы себя чувствуете? Хотите пить? У вас что-нибудь болит?       Он бессильно прикрыл глаза.       — Воды, пожалуйста, — прошептал он. Одри метнулась к графину, налила воды и, поддерживая за затылок его тяжелую голову, поднесла стакан к его губам. Он пил долго, мелкими глотками, отдыхая после каждого глотка, осилил половину стакана и откинул голову на подушку.       — Спасибо.       На его высоком лбу тут же выступила испарина, она вытерла ее платком, провела рукой, радостно почувствовав, что он уже не такой горячий.       — Я позову доктора Данбара, — сказала Одри.       — Подожди, — он чуть сжал ее пальцы. — Я помню тюрьму…       Тень пробежала по его лицу, страх отразился в глазах, и он, с трудом подняв руку, коснулся своей шеи.       — Да, вы были в тюрьме. Там вам стало хуже, и вас привезли обратно, — сказала Одри, поглаживая его по волосам. — Вы были без сознания четыре дня. Но теперь все будет хорошо.       Она улыбнулась, в глазах все расплывалось. Мистер Эндрюс тоже горько улыбнулся.       — Я не уверен, Одри.       — Нет, нет, — она засмеялась. — Все будет замечательно. Вы не представляете, как все за вас переживали. Ваша матушка так обрадуется! Я разговаривала с ней по телефону!       Он посмотрел на нее.       — А моя жена… Она не звонила? Не говорила, что приедет?       Одри помолчала.       — Нет, сэр.       Эндрюс сглотнул и отвел глаза.       — Но она приедет, я уверена. Ирландия же очень далеко, сэр. Может быть, она занята с вашей дочуркой…       — Да, может быть…       — Я позову доктора, мистер Эндрюс.       Он кивнул. Одри быстрым шагом вышла в коридор.       — Мистер Калхун, он очнулся! — сообщила она полицейскому, не в силах сдержать свою радость. Калхун крякнул и пригладил густые седые усы.       — Ну слава Богу, Одри. Нехорошо бы вышло.       Калхун, которого вместе с юным Дином, его сменщиком, приставили к палате, оказался хорошим человеком. Чувствовалось, что ему будто неудобно за то, что мистер Эндрюс дошел в тюрьме до такого состояния, хотя Одри была уверена, что добряк Калхун не делал ничего плохого. Как и Дин, любознательный и одновременно стеснительный паренек. Им конечно досталось злого сарказма от доктора Моргана, глубоко разочарованного и опечаленного тем, что пациент, за которого они столько боролись, вернулся к ним умирающим. Одри не терпелось увидеть его лицо. Когда доктор Морган побеждал смерть, выцарапывая из ее ледяных когтей очередного пациента, на его бледном лице проступало светлое удовлетворение, будто он выполнял высокое, очень важное обещание данное кому-то… Может быть, ему позвонить? Но сначала пусть мистера Эндрюса осмотрит Данбар, дай-то Бог он еще не пьет виски в своем кабинете. Одри подобрала подол юбки и помчалась по коридору, поднимая лёгкий сквозняк.       На лице ее сияла улыбка.