Да свершится правосудие

Эндрю Морган       Приятно, когда приходишь на работу, а тебе сообщают, что пациент вышел из комы. Правда, у Данбара, когда он сообщил об этом — не слишком хорошо ворочая языком — вид был не самый радостный.       — Я, коллега, его осмотрел, но мне не нравится его сердце. Вы послушайте его сердце!       С той же просьбой к Моргану обратилась и Одри, едва он вошел к Эндрюсу в палату. Жаль, он не застал момент, когда Эндрюс очнулся — вероятно, она чуть ли не плясала; но сейчас лицо у нее было такое, словно она отчаянно не желала верить в вернувшуюся беду.       Морган, осмотрев пациента, задумчиво потер подбородок. Налицо были все признаки вернувшейся тяжелой пневмонии. Но присоединилось что-то еще. Губы у Эндрюса были синие, будто он ел чернику, дыхание — поверхностным и неровным. Пульс на руке прощупывался плохо, где-то в глубине и был слишком низким. Все тело было покрыто крупными каплями пота, словно он выкупался и еще не обтерся. Глаза лихорадочно блестели, и в них, помимо горящей на потолке лампы отражался и сам Морган — маленькая фигура в белом халате.       — Одри, принеси мне химический карандаш, — сказал Морган. Одри взглянула обеспокоенно-удивленно и быстро ушла. Эндрюс закашлялся, мучительно изломив брови от боли, бессильно откинулся на подушку, положив широкую ладонь с похудевшими пальцами на грудь, тихо простонал.       — Где сильнее всего болит при кашле?       Не открывая глаз, Эндрюс слабо ткнул пятерней на левую сторону груди.       — Доктор, — прошептал он. — Вы уж не усердствуйте особо…       — Это уж мне позвольте решать, усердствовать или нет, — отрезал Морган. Кажется, после тюрьмы Эндрюс потерял все душевные силы. Страшная ситуация, когда сам пациент не хочет жить, тогда все усилия и все доступные лекарства его не спасут.       — Ничего, вы еще дочку обнимете, — смягчившись, сказал Морган. Эндрюс посмотрел на него безразличными, смертельно уставшими глазами в которых загорелся было на мгновение теплый огонек и тут же погас. Морган покачал головой, поняв, насколько тому плохо, насколько тяжело болен лежащий перед ним человек. Да, он пришел в себя, но это вовсе не означало улучшения его состояния. Даже наоборот. Одри вернулась в палату, протягивая с порога карандаш. Морган кивнул.       — Я вас сейчас немного разрисую, — сказал он Эндрюсу. Тот закрыл глаза. Морган обвел границы сердца карандашом. Сердце билось неровно, робко, будто стучалось в дверь, потом замирало, ожидая, пока ему откроют.       — Поднимите меня повыше, пожалуйста, — тихо попросил Эндрюс. Морган помог Одри усадить его в кровати, под спину положили две подушки. Он успокоился, стал дышать чуть ровнее. Догадки Моргана относительно диагноза подтверждались.       — Одри, приготовь камфору с кофеином. Завтра первым делом надо отвезти его на рентген грудной клетки.       Одри кивнула, шурша карандашом по листу назначений.       — Запиши диагноз: крупозная центральная пневмония, рецидив. И еще…       Он вздохнул, отводя взгляд от ее напряженного лица, и добавил:       — Острый выпотной перикардит.       Он вернулся в ординаторскую, там сидел Данбар, пил кофе. Пахло коньяком. Морган покосился на него.       — Пятнадцать минут до окончания смены, — Данбар отсалютовал ему чашкой. — Отмечаю окончание тяжелого рабочего дня.       — Его начало вы тоже не преминули отметить, — Морган сел за стол, начав заполнять рецептурные бланки. Данбар хмыкнул, не успев ответить, как в дверь постучались. В ординаторскую просунулась голова Одри.       — Доктор Морган, можно вас?       Он вышел в коридор.       — Что случилось, Одри? Ему хуже?       — Нет, он уснул. Я хотела спросить, извините, сэр, что отвлекаю… — она затеребила передник, опустив глаза. — Про перикардит… Я помню одну пациентку, миссис Кэрриган, у нее тоже такое было.       Морган кивнул. Он тоже помнил миссис Кэрриган, молодую и жизнерадостную женщину, выше него на голову и шире раза в два, такую мощную, что она казалась монолитной нерушимый скалой. Она продавала рыбу на рынке, и, казалось, этот рыбный запах так въелся в ее кожу и одежду, что им пропахла даже палата. Перикардит, развивший вследствие пневмонии, справился с ней за неделю. Чтобы спустить ее в морг, понадобилось трое мужчин, такой она стала тяжелой, наполненной водой.       — Это же очень плохо, сэр? — тихо спросила Одри, глядя на него снизу вверх большими глазами, в которых будто отражалось темно-зеленое дно родной для них обоих Миссисипи.       — Это нехорошо, Одри. При перикардите воспаляется оболочка сердца. Между ней и сердцем скапливается жидкость, которой некуда деться. И сердцу становится тяжело работать.       Одри ловила каждое слово, закусив нижнюю губу, хмурясь все больше. Между ее бровей появилась тоненькая морщинка.       — Но ведь можно же что-то сделать, да?       Морган вздохнул. На его памяти после перикардита выжил лишь один пациент.       — Я постараюсь, Одри.       Она посмотрела на него с такой надеждой, так умоляюще, что ему пришлось отвернуться.       Вечер и ночь прошли относительно спокойно, удалось даже подремать в ординаторской. Часа в четыре утра его разбудил стук в дверь. Это была Одри, с покрасневшими испуганными глазами, бледная.       — Доктор Морган…       — Пойдем, — он не стал слушать ее, торопливо пошел по коридору, набрасывая на плечи халат. — Возьми кислород и еще камфоры.       Эндрюс задыхался. Метался по подушкам, хрипло, отрывисто втягивая пересохшими губами воздух, весь с ног до головы мокрый, губы стали уже черными. Одри принесла кислород, Морган прижал маску к губам больного, отрыв вентиль на всю. Через несколько мгновений тот задышал спокойнее. Когда приступ удушья миновал, Морган нарисовал на его груди новую линию сердца — он стала больше старой почти на дюйм. Жидкость скапливалась слишком быстро.       Одри сделала укол в вену. Подождав минут десять, Морган перекрыл кислород, убрал маску. Эндрюс приоткрыл глаза, пот высыхал на его лице.       — Доктор… Что-то плохо мне.       Это был первый раз, когда он пожаловался, скорее даже, просто высказал очевидное утверждение. Одри бережно вытерла ему лицо.       — Вы тяжело больны, мистер Эндрюс, — сказал Морган. — Не буду вас обманывать. Помимо пневмонии, у вас воспалился перикард, сердечная оболочка. Будет нужна небольшая операция.       В уставших глазах мелькнул страх. Что же, страх это даже хорошо. Лучше чем это безразличие.       — Вы хотите резать мое сердце?       — Не совсем. Я сделаю небольшой надрез в грудине, через него введу в перикард иглу и откачаю жидкость, которая мешает вашему сердцу нормально биться. Вам сразу станет легче.       «До тех пор, пока жидкость не скопится снова… Но ведь она может и не скопиться, кризис пройдет».       Эндрюс положил руку на левую сторону груди. Да, осознавать, что твое сердце будут протыкать иглой — мысль не из простых. Хорошо, что он не видел размеры и толщину этой иглы.       — Я могу умереть, если этого не сделать?       — Не просто можете. Вы непременно умрете.       Эндрюс повернул голову к окну.       — Может, оно и к лучшему…       — Мистер Эндрюс! — воскликнула Одри панически. — Не надо так говорить, слышите?!       Морган обернулся на нее. Кажется, девочка в последние дни совсем себя извела от беспокойства.       — Одри, принеси-ка мистеру Эндрюсу теплого чая с сахаром и лимоном.       Одри шмыгнула носом.       — Простите, — прошептала она и вышла.       — Переживает она за вас, — сказал Морган и положил руку на все еще широкое плечо пациента, но на котором уже сильно выступала ключица. — Смерть никогда не к лучшему. Поверьте человеку, который слишком часто с ней сталкивался. И не только по работе.       Он провел большим пальцем по обручальному кольцу, перебарывая привычную уже, но такую же сильную боль, сжавшую сердце.       — Эндрюс, нельзя сдаваться, слышите? Если вы сами не захотите жить, я ничего не смогу сделать.       Эндрюс молчал, отведя глаза.       — Надо карабкаться. Ради тех, кто вас любит, ради себя… Ради того, чтобы еще раз взглянуть на морской закат, взять дочь на руки, ради возможности сделать этот мир чуточку лучше. Давайте же… — он запнулся. — Я никому этого не говорю, но… Когда-то давно я потерял разом жену и дочь, чуть постарше вашей малышки.       При этих словах Эндрюс все же посмотрел на него, в глазах отразился страх — примерил на себя, а потом — сочувствие. Значит, не все потеряно.       — Я бы все отдал, чтобы их вернуть, но не могу. Поменялся бы с вами местами не думая. Даже зная, что никогда их не увижу, мне будет достаточно знать, что они живы, — Морган проглотил вставший в горле комок. — Вы даже представить не можете, какое это счастье — просто знать, что они где-то есть, что они живут, дышат, улыбаются, видят солнце… Но увы, они мертвы. А вы сами хотите оставить своих, потому что слишком устали? Нет, вы не имеете на это права.       Эндрюс отвел глаза к окну.       — Я правда очень устал, доктор Морган… — хрипло и бессильно сказал он. — Я хочу, чтобы все закончилось.       — Закончится. И закончится хорошо, потерпите немного, — Морган внимательно посмотрел на него и добавил: — Я ведь тоже был и под судом, и в тюрьме. Как раз когда умирали мои девочки. Долгая история, за что. Но знаете, что я понял? Все можно вынести, через все можно пройти. Поверьте мне.       Эндрюс задумчиво кусал губы, все разглядывая за окном желтое зарево города. Потом наконец кивнул.       — Хорошо. Наверное, вы правы. Я постараюсь справиться, спасибо вам.       Морган улыбнулся.       — Постарайтесь уснуть. Завтра у нас сложный день, но все будет хорошо. Полин       Утро выдалось серым и холодным. Что говорить, в такие дни хочется подольше понежиться под одеялом. Впрочем, в Полин ничто не могло победить детскую привычку вставать рано. От коллег она это, разумеется, скрывала: ни к чему лишний раз подчеркивать, что ведешь иной образ жизни, чем окружающие. И так уже Полин порой раздражала парней и девушек из мюзик-холла тем, что редко присоединялась к их пирушкам, а если такое и случалось, не задерживалась надолго. Если они узнают, что она еще и пьет на ночь теплое молоко, а в выходные предпочитает или заниматься у балетного станка, или выезжать за город для пеших прогулок, они бы и вовсе подняли ее на смех. Зато, хоть ей и к тридцати, она до сих пор может плясать канкан или разучивает новые танцы вроде танго так же легко, как и в восемнадцать.       У привычек Полин было и то преимущество — довольно, впрочем, сомнительное — что они с Дюком «совпадали по времени», а следовательно, находилось много возможностей побыть вместе. Накануне Дюк остался на ночь у нее, и теперь они вместе завтракали. Можно сказать, по-семейному, и не беда, что это номер гостиницы, а обручальное кольцо есть только у Дюка. У него, даже облаченного в халат и не успевшего повязать галстук, был уже деловой вид; энергичная фигура никогда не расслаблялась совершено.       Как обычно, Дюк листал газету, зачитывая Полин вслух заголовки. Утреннее солнце сегодня не отражалось в его лысине.       — «Он прячется от суда в больнице? Беспорядки в Нью-Йорке: народ требует возобновления суда над Эндрюсом и Исмеем». В самом деле, интересно: неужели их защитники полагают, что, если затянуть процесс, все как-то само рассосется?       Ответа от Полин не требовалось, и она мазала тост мармеладом, покуда Дюк закуривал. Посмолив сигаретой, он снова принялся рассуждать:       — В общем-то, я надеюсь, что шум по поводу этих мерзавцев не утихнет еще хотя бы в течение месяца. Как ты считаешь, тогда я могу на это рассчитывать?       — Думаю, можешь. Вряд ли с ними управятся за месяц, — Полин налила себе чай.       Дюк потер подбородок.       — Только вот ведь незадача: эта Берлингтон, она же была на чертовом «Титанике». Ей придется дать показания. Выходит, она задержится здесь?       — Я не уверена, что ей захочется снова выступать, — пожала плечами Полин. — Хотя кто ее знает, на что способна толкнуть гордость.       Несмотря на свое положение, гордости она сама не утратила: та крепко проросла в душу с испанскими корнями и материнским воспитанием. И собственная гордость подсказывала Полин, что один раз попробовать выступать после того, как первый же спектакль с твоим участием освистали — это вызов, но продолжать — уже унижение. Так что Дюк, разглашая порочащие Китти Берлингтон родственные связи, попал в точку. Она вспомнила, как наблюдала провал несчастной ирландской стервы, еще не зная, кем он подстроен. Перед бесновавшейся толпой, ревевшей: «Сестра убийцы!», Берлингтон стояла с прямой спиной и вскинутым подбородком, с лицом белее маски, и причиной тому, наверное, был не только грим. Но маска выражала леденящее презрение. Карминовые губы изгибались пусть в судорожной, но улыбке.       Ник Брэнуэлл, партнер Китти по спектаклю, взял ее за плечи и хотел, видимо, увести. Она отбросила его руки, потом повернулась к нему и… подала реплику. Полин, не удержавшись, захлопала ей, но аплодисменты тут же потонули в криках, проклятиях и угрозах. Пришлось опустить занавес.       На следующий день Полин узнала от Дюка о трех фактах. Во-первых, под убийцей подразумевался конструктор злополучного «Титаника»; во-вторых, родство, в котором состояла с ним Китти, было дальним; в-третьих, срыв спектакля подстроил сам Дюк. Он конкурировал с директором театра, пригласившим Китти; ее приезд мог стать для него серьезным ударом, который он долго думал, как отразить.       — Понимаешь, крошка, эта Берлингтон, то есть, собственно, Карлтон — из аристократов Ольстера. Манер и харизмы ей не занимать. Таланта, насколько я мог судить по ее лондонским выступлениям, конечно, нет и в помине, но собой очень хороша.       Видимо, с актерами в театре Дюка дела шли совсем плохо, если ему некого оказалось противопоставить заезжей звезде не самого яркого сияния. Он и сам не думал этого скрывать.       — Как же вовремя затонул этот корабль! Просто-таки подарок судьбы. Компромат сам приплыл в руки, мда…       У Полин холодок прошел по спине. Только чтобы немного сменить тему, она спросила:       — А зачем она вообще подалась в актрисы?             — Разные слухи ходили. Несчастная любовь, ссора с родителями, суфражистские взгляды… О, да мало ли!       Действительно, мало ли, по какой причине сбежит на мороз холеная породистая кошечка… Полин все-таки ставила на несчастную любовь. Видимо, победить в ней романтика не удалось ни щипцам в подпольном абортарии, ни виду Хью, сношающего рыжую Бесси, ни ночам с Дюком и разговорам с ним же. Дух бабушки Пелажи в тех ее потомках, кому он вообще достался, был неистребим. А уж что это за дух, Полин довелось узнать лучше всех. Эндрю Морган       Морган не любил эту операцию. Неправильное, конечно, слово для подобных вещей, как можно вообще любить операции, но перикардиоцентез, так операция называется официально, его страшил. Очень неприятное чувство для врача, но он себе никогда не врал.       Сама мысль, что опять предстоит вводить эту огромную иглу, прицеливаться, чувствуя как ее металл давит на живую плоть, как протыкается плевра, а потом оболочка сердца… Со скальпелем было легче, там все было видно. Пункцию сердца делают вслепую — предполагая, что, согласно анатомическим учебникам, сначала идут подкожные слои, потом мышцы, вот здесь надо попасть между ребрами, проткнуть грудную полость, а дальше начинается сам перикард. А если у пациента есть отличия, если сердце или ребра расположены чуть выше или ниже? Сколько легких так проткнули бедолагам! Он делал подобную операцию два раза — еще в самом начале карьеры, мальчишке — подростку в Новом Орлеане, и здесь, той самой миссис Кэрриган.       Оба умерли, получив недолгое облегчение. Он вспомнил, как радовался облегчению мальчик — он был уверен, что выздоравливает, все рассказывал на обходах, как отец обещал ему после выздоровления спуститься на плоту по Миссисипи, и каким растерянным и огорченным было его лицо, когда болезнь вновь вцепилась в него когтями. Пункцию ему Морган делал три раза, а потом парень безжизненным голосом попросил оставить его в покое. Конечно, его не послушали, и его последние дни были полны отчаяния и мук. Когда он умер, Морган вернулся домой, закрылся дома в ванной и расплакался. Когда он вышел с опухшими красными глазами, Лилиан молча обняла его. От ее теплых объятий стало легче.       Миссис Кэрриган перенесла всего одну пункцию. Морган ушел со смены, вконец измученный, сам подхватил простуду и отлеживался дома пару дней, а когда вернулся, ее постель была пуста. Намедни ей стало плохо, сердце не выдержало. Запах рыбы еще долго стоял в палате.       И вот теперь Эндрюс. Пожалуй, из всех троих он сейчас был самым тяжелым, даже тяжелее того мальчишки — тот угасал медленно, а Эндрюсу становилось худо стремительно. И, учитывая, что оба предыдущих пациента скончались, учитывая, что их состояние было более стабильным…       Морган прятал от Одри глаза — столько надежды и мольбы в них светилось. Она умоляла его, не говоря ни слова — умоляла одним взглядом, от которого так становилось не по себе.       Утром он велел Элисон подготовить операционную, а сам зашел в палату. Эндрюс почти сидел на кровати, с ворохом подушек под спиной, лежать он уже не мог — задыхался. Лицо было пепельно-серым, губы синими. Он дышал с трудом, сипел и мучительно жмурился при каждом вздохе. И врагу не пожелаешь такого — когда просто дышать больно. Морган пожалел было, что Уоррена здесь нет, но потом усмехнулся своим мыслям — а что толку? Сочувствия в Уоррене не больше, чем воды в Сахаре, в лучшем случае брезгливо пожмет плечами и спросит, как скоро можно будет привезти подсудимого на заседания.       Одри вскочила со стула, увидев его — цветом лица она была не лучше своего подопечного. Глаза ее, казалось, стали еще больше и посмотрели на него так, что он вздохнул. Бедная девочка, он же не волшебник.       — Пора? — спросил Эндрюс. В глазах у него была надежда — слабая, и Морган не был уверен, что на успешную операцию. Скорее, бедняга надеялся, чтобы все побыстрее закончилось, тем или иным образом. Морган кивнул. Он и Калхун помогли усадить Эндрюса на каталку — тот даже до двери дойти не мог, и повез его сам к операционной. Там уже ждала Элисон — стол был готов, инструменты тоже. Эндрюс уставился на длинную пункционную иглу, Морган был уверен, что если бы тот мог, то побледнел бы еще больше. Да, она была длинной — сердце ведь глубоко. Морган тщательно вымыл руки, потом вернулся — Элисон помогла ему надеть халат и завязала сзади. Эндрюса уже уложили на стол — Калхун помог. Элисон обильно смазывала его грудь йодом.       Одри стояла рядом, сжимая его руку.       — Сэр, а я принесла «Призрак Оперы». Я еще не читала, а вы?       Эндрюс покачал головой.       — Ну вот, вместе узнаем что там будет, да? Я вам завтра почитаю, как отдохнете.       Она улыбнулась. Эндрюс тоже — если это подергивание губ можно было назвать улыбкой.       — Adh mor, — Одри это почти прошептала, наклонившись к самому уху пациента. Эндрюс удивленно посмотрел на нее, а на лице показалась уже настоящая улыбка.       — Спасибо, Одри. Go raibh maith agat.       — Что за заклинания? — спросил Морган как можно более бодрым голосом.       — Я пожелала мистеру Эндрюсу удачи по-ирландски, — ответила Одри, не сводя с того взгляда.       — Одри у нас скоро станет настоящим полиглотом, — Морган набрал в шприц раствор кокаина для местной анестезии. — Английский, французский, теперь вот ирландский. Одри, можешь податься в переводчицы.       — А вы ее отпустите? — в тон ему поддакнула Элисон. Морган, улыбаясь, покачал головой.       — Ну нет, так не пойдет.       Их дружеская беседа, словно они встретились за чаем, убрала напряжение, Одри благодарно взглянула на него, а Эндрюс, кажется, расслабился, насколько это возможно было в его состоянии.       — Одри, — сказал Морган. — Поменяй постельное белье в палате и продезинфицируйте ее с миссис Смит. После операции все должно быть стерильно.       Одри кивнула. Морган заметил, как она сжала слабые пальцы Эндрюса, и тот ответил на пожатие, силясь ободряюще улыбнуться. Потом Одри вышла, у самой двери оглянувшись, и Морган знал, что, как только закроется дверь, она расплачется. Но указания выполнит.       …Через час он устало опустился в кресло в своем кабинете, тщетно борясь с желанием достать сигареты и затянуться. У Эндрюса все было не слава богу — и мышцы, настолько жесткие, что он всерьез опасался, что игла погнется, и сердце слишком сильно смещенное к середине грудины. Но ничего, он справился. И Эндрюс справился, даже не простонал ни разу, только морщился. Анестезия ведь не действует глубоко, а ощущать острый металл в собственном сердце страшно, так, что иногда начинается паника, но Эндрюс был молодцом. Только когда в таз из трубки, присоединенной к шприцу хлынула серо-зеленая жидкость, он охнул. Жидкости было много, и Морган искренне надеялся, что она не будет скапливаться вновь. Закончив, он зашил небольшой надрез на груди пациента, выведя наружу из него резиновую трубку для оттока жидкости, Элисон наложила повязку и они отправили его назад. Одри, управившись с палатой, сидела все это время под дверью, молилась, конечно. Эндрюс улыбнулся ей и пробормотал шепотом:       — Жду не дождусь «Призрака оперы».             — Молчите, — сказал Морган. — Вам сейчас нельзя разговаривать. Одри, измеряй пульс каждый час и записывай. Пить пока много нельзя. Вечером сменишь повязку и дашь вот это, — он протянул ей лист назначений.       — Хорошо, сэр, — сказала Одри и он почувствовал себя Богом — именно так смотрят на богов, когда они совершают чудо. Опасное ощущение.       — Ну, иди, — неловко сказал он. — Я схожу домой на пару часов, к вечеру вернусь.       Сегодня была не его смена, но очень уж тревожно было оставлять Эндрюса под присмотром Данбара — вдруг начнется внезапное ухудшение?       …Он решил сходить домой, принять ванну, переодеться, если получиться — поспать с часок. По дороге свернул, точнее, ноги будто сами свернули в «Похлебку».       — Доктор Морган!       Фрэнки выпорхнула ему на встречу из-за стойки, радостно улыбаясь. Он даже смутился — это была не дань вежливости, она, кажется, в самом деле была рада его видеть. Он залюбовался ей — ее румянцем и глянцевыми глазами, блестящими, точно звезды в черном ночном небе. Что-то в ней изменилось — в лучшую сторону, надо сказать.       — Накормите меня, мисс Смит? — он сел за столик в углу. Фрэнки подала ему меню.       — У нас сегодня вкуснейший сырный суп с гренками. Вам надо поесть горячего, сэр.       — Звучит аппетитно. И гамбургер с курицей — мне понравился в прошлый раз, вы советовали.       Фрэнки кивнула и ушла на кухню — упорхнула как птичка. Во всех ее движениях будто пела легкая радость. На сердце легла грусть — наверняка, Тео сегодня заходил. Но он помнил, какой она была при Тео — задумчивой, даже печальной… Почему же сейчас…       — Вот, сэр, — Фрэнки поставила перед ним поднос. — Обязательно съешьте все.       — Спасибо, — она отошла к стойке, что-то начала делать, изредка поглядывая на него и неправдоподобная, дико неуместная мысль мелькнула в голове — а может, Тео не при чем? Может… Он тряхнул головой — фантастика, почище, чем у Уэллса — и принялся за обед.

Элисон       — Ну-ка сними платок!       Миссис Скеттерд была очень крупной женщиной с совершенно мужской фигурой и грубым лицом; верхнюю губу ее украшали усы. Дела у нее шли так плохо, что ей даже шляпку было не на что купить; она носила платок, завязывая его под подбородком. Все это вышло ей боком, когда, выписанная после того, как зажили раны от ножа, оставленные ей сожителем, она уходила из госпиталя. Окружающий его «добровольческий патруль» из тех, кто неустанно добивался начала процесса над Эндрюсом и Исмеем, остановил ее и потребовал снять платок.       Несмотря на устрашающий вид, миссис Скеттерд была робкой и слегка… туповатой; взгляд ее мутно-темных глаз порой напоминал Элисон корову. Вместо того, чтобы начать ругаться, как сделала бы каждая вторая пациентка госпиталя, или хотя бы снять платок, миссис Скеттерд оставалась стоять, опустив руки и растерянно озираясь. Хорошо, что Элисон, отпросившаяся с работы пораньше, вышла следом за ней.       — Эй, что вам от нее нужно?       К удивлению Элисон, из группы, окружавшей здание, к ней подошли сразу трое самых близких людей: Тео, тетя Сьюзен и Бобби, не успевший даже сменить форму моряка на штатскую одежду. Элисон, конечно, ждала приезда тети и брата, ради этого и отпросилась с работы, но не думала, что застанет их здесь. Впрочем, почему они здесь, выяснить можно было позднее, оставалось для начала вызволить миссис Скеттерд.       — Здравствуй, тетя. Почему вы не даете этой женщине пройти? Она наша пациентка, ее только что выписали.       — Здравствуй, дорогая, — тетя слегка чмокнула ее в щеку; в широкополой шляпе и изящном костюме в полоску она резко выделялась среди остальных собравших, одетых в основном как рабочие. — Видишь ли, у патруля появились сведения, что Эндрюса могут попытаться тайком переправить в Ирландию. Сама понимаешь, тогда справедливого суда не дождешься. Поэтому нам всем очень хотелось бы удостовериться, что это именно ваша пациентка, а не пациент.       — Моего слова вам недостаточно? — сухо улыбнулась Элисон. — Хорошо. Миссис Скеттерд, пожалуйста, снимите платок. Эти люди хотят убедиться, что вы та, за кого себя выдаете.       Бедная женщина медленно стянула платок с головы. К счастью, у нее были длинные волосы, собранные в узел, к тому же совершенно не вьющиеся. Только это и смогло убедить патруль, что если Эндрюс и собирался сбегать из больницы в женском платье, то явно не на сей раз.       Не прошло и минуты, как из-за угла вышла, как выразилась тетя Сьюзен, «смена патруля». Теперь можно было отправиться домой и провести вечер с семьей. Улица, по которой они шли, огибала больничный двор. Не пройдя и нескольких шагов, Элисон уловила знакомые ноты религиозного гимна. Кто-то на скрипке играл в сумерках «Ближе к Тебе, о Господи». Удивившись поначалу, она вспомнила, что как раз на эту сторону выходит окно палаты Эндрюса. Этот гимн играл при крушении «Титаника», музыканты там отдавали свой долг до последнего, так вот почему сейчас эта музыка играет здесь — чтобы виновник слышал и помнил. И, если у него осталась совесть, мучился виной.       — Ну это уже перебор, — поморщился Тео.       — Перебор? — фыркнул Бобби. Форма подчеркивала его сильную и статную фигуру; он снял фуражку, подставляя рыжую голову вечерней прохладе. — Да их повесить надо обоих прилюдно, как по мне, этих деляг, да так и не снимать, покуда воронье не исклюет.       — «Вот мы висим печальной чередой,       Над нами воронья глумится стая,       Плоть мертвую на части раздирая,       Рвут бороды, пьют гной из наших глаз…» — вспомнила Элисон стихотворение Вийона. — Помнишь, мы с тобой удивлялись, почему повешенных надо жалеть, если их казнили за дело?       — Я и сейчас не понимаю.       — «Мы ваши братья, хоть и палачам,       Достались мы, обмануты судьбой.       Но ведь никто — известно это вам? —       Никто из нас не властен над собой!» — процитировал хмурый Тео. — Вот почему, как вы не обратили на то внимания?       — Потому что человек всегда над собой властен, пока он в разуме, — отрезал Бобби. — Да и помнят ли люди вроде Эндрюса или Исмея, что те, кто их слабее — братья им? Вы вот знаете, сколько рыбацких лодок топят их гиганты? Давят, точно собак или крыс, и конечно, не останавливаются. Не замечают, а то и умалчивают. Думаешь, судовладельцы или кораблестроители не в курсе, что заказывают и строят машины для убийства? Но им плевать, ведь на кону огромные деньги!       — Ты прав, спору нет. Хотя порой мне кажется, что вас родила Руфь, а Эйлин только воспитывала, но безуспешно, — тетя Сьюзен покачала головой.       — Если бы это было так, тетя, судьба бедняков нас не волновала бы. Если мы на кого и похожи, то на тебя. Но я уверен, что отец был бы возмущен точно так же. Ты помнишь, какое у него было неспокойное сердце. Да и мама всегда жалела тех, кто слабее.       — Тетя, а откуда эти нелепые слухи про Эндрюса? — удивилась Элисон. — Я понимаю, люди недовольны, что процесс откладывается… Но он перенес небольшую операцию на сердце, у него до сих пор трубка из груди торчит.       У самой Элисон пару дней назад был разговор с Морганом, когда под окнами больницы снова стали собираться митинги. Она глядела из окна на шумящую толпу, когда подошел Морган и довольно мрачно спросил:       — Вы довольны, мисс Уилсон?       — Я буду довольна, когда мистеру Исмею и мистеру Эндрюсу вынесут обвинительный приговор и назначат серьезное наказание, сэр.       Морган насупился.       — Думаю, вы немного иначе взглянете на ситуацию, когда станете врачом и упустите первого пациента. Жаль, конечно, но за самоуверенность мы всегда платим чужими жизнями.       — Сэр, позвольте не согласиться. Между мной и тем же мистером Эндрюсом все равно будет разница. Хотя бы в том, что я, пусть и могу ошибиться, действительно хочу помочь людям. Он же думал только о своей прибыли.       — Допустим, но вы же слышали его бред. Вы не находите, что он уже достаточно наказан?       Элисон задумалась. Иногда вечерами, проходя мимо тридцать девятой палаты, она вправду слышала жуткое бормотание и порой, кажется, сдавленный плач. Но если вспомнить всех погибших, их родных, всех пострадавших — не каплей ли в море окажутся любые страдания самого виновника? Так она и сказала доктору Моргану, но увидев, что явно не убедила его, добавила:       — Знаете, сэр, если вы уж так жалеете мистера Эндрюса… В детстве няня рассказывала нам с Бобби одну сказку — родители заругались, когда узнали, но сказка нам запомнилась. В один монастырь пришел разбойник и попросил постричь его в монахи. Он рассказал, что не так давно убил женщину, а с ней был грудной ребенок. Разбойник не мог взять его себе, и чтобы малыш не мучился, умирая от голода, перерезал ему горло. С тех пор окровавленный ребенок постоянно являлся ему. В монастыре он надеялся отмолить свой грех. Его постригли в монахи, и он жил строже всех своих новых товарищей, но покоя ему не было. Убитый ребенок мерещился ему постоянно. В конце концов он ушел из монастыря в ближайший город, сдался властям, был осужден и казнен. Только тогда он обрел покой.       Морган помолчал, потер подбородок, медленно кивнул, точно соглашаясь с чем-то, и наконец проговорил:       — А Христос простил разбойника.       — Который сам себя счел заслуживающим распятия. Помните? «Мы осуждены справедливо, потому что достойное по делам нашим приняли».       — Ну, пусть так. История, что вы рассказали, поучительна, но теперь вы сами, мисс Уилсон, немного ошиблись со сравнением. Нет ничего подобного тому, когда умышленно причиняешь вред человеку. Тем более, убиваешь его. Это… совсем иное состояние воли. Впрочем, нам обоим пора работать дальше.       …Идею со скрипкой и гимном, как потом выяснилось, подал Артур. Особенным успехом она, однако, она не увенчалась: в первый раз музыкантов прогнал доктор Морган, пообещав вызвать полицию, а в другой миссис Сэвидж забрала у санитарки ведро воды, которой та мыла пол, и с помощью Калхуна вылила на них из окна. Бесславно, что говорить.       — Прости меня, Господи, — пробормотала миссис Сэвидж тогда, закрывая окно. — Но так использовать священный гимн — настоящее кощунство.       Сам Эндрюс, музыку, конечно, слышал. Может быть, он что-то и чувствовал, но виду не подал, а Одри, сверкая глазами, плотно закрыла окно в его палате.       Митинги, однако, снова прошли не зря: на днях в больницу должен был явиться сам Уоррен и оценить, когда слушания можно начинать. Хотя, например, Бобби не был уверен в успехе дела.       — Эти негодяи могут сослаться на то, что не нарушали никаких правил. Наверняка так и будет! А до корабля не добраться, ничего не проверить, и поди докажи…       — Может, они догадаются применить прецедент Мередита, — предположил Тео. — Ну, помните, не так давно это было, падение канатного трамвая во Фриско? Тоже формально все правила соблюдались. Но было фактическое пренебрежение безопасностью.       Элисон что-то смутно припоминала. Да, они с Одри обсуждали этот случай: по странному совпадению, одна из кузин Одри имела к нему какое-то отношение. Правда, кажется, приговор по тому делу вынесли относительно мягкий, но и жертв было все же не так много. Эндрю Морган       — Летит Жозефина в крылатой машине, Все выше, и выше, и выше летит…       Морган, опомнившись, хлопнул себя по губам. Хорошо еще, он сидел в своем кабинете и никто не услышал, что он напевает, а главное, как. В детстве ему частенько доставалось после церковных служб: родители никак не могли поверить, что он не нарочно так фальшивит, когда поет гимны, ну а когда он пробовал открывать рот под музыку, они тоже были недовольны.       Ну а теперь, в общем, можно было позволить себе спеть. Погода стояла теплая и солнечная, он смог вчера хорошо выспаться, и пациенты шли на поправку, даже тяжелые, даже миссис Роджерс с перитонитом, даже Эндрюс. Дренаж в груди у него еще оставался, но жидкости с каждым днем выходило все меньше, кожа лица порозовела. Как врач Морган восхищался его организмом — неистребимая внутренняя тяга к жизни и данный при рождении огромный запас здоровья раз за разом давали своему владельцу шанс на жизнь в самых безнадежных ситуациях. Всем бы так, но увы…       Кажется, и сам Морган, и весь персонал больницы приучились не обращать внимания на «добровольческие патрули», по-прежнему караулившие выходы из больницы, но хотя бы больше не шумевшие.       Даже воздух Нью-Йорка в мае свежий и бодрящий — Морган распахнул окно, сел на подоконник, подставил лицо солнцу и замер. В такие минуты чувствуешь, насколько хорошо все будет совсем скоро, и неважно, что случилось в прошлом. Хочется думать без печали о каждом, кого знал… Вспоминать, как с братом скакали на лошадях, как возвращались с Лилиан со спектакля, и она передразнивала актеров, как Айрис, теплая со сна, тянула к нему маленькие ручки из кроватки. И как совсем недавно они прекрасно поговорили с Фрэнки — все же она очень похорошела в последнее время, хотя по-прежнему худенькая и малокровная, надо бы ее все же заставить провериться. Как греет сердце все же, что он ее может увидеть… В дверь заглянула стажерка.       — Директор просит вас к телефону.       Морган не сразу заставил себя слезть с подоконника, подняться в кабинет директора и взять трубку. Улыбнулся как можно доброжелательнее, будто собеседник мог видеть его лицо:       — Слушаю.       — С вами говорит Уильям Уоррен, судья.       Морган инстинктивно замер, потом приказал себе сосредоточиться, как будто наблюдал за опасным хищником. Голос холодный, довольно высокий, очень размеренный.       — Очень приятно. Я Эндрю Морган, сотрудник Нью-Йоркского…       — Мне это известно.       — Полагаю, вы хотели бы узнать о состоянии здоровья мистера Эндрюса?       — Именно, — ответил Уоррен сухо. — Возобновление судебных заседаний возможно?       — Мистер Эндрюс получил в тюрьме рецидив пневмонии, осложненный перикардитом. Я вынужден был провести перикардиоцентез. Вам это что-нибудь говорит?       — В общих чертах. Что-то, связанное с сердцем? — тон Уоррена ни капли не менялся.       — В общем, да. В настоящее время в грудине пациента закреплен катетер… Понимаете? У него дыра в груди, из которой торчит трубка. Наверное, вам самому понятно, что в таком состоянии пациент на судебное заседание доставлен быть не может.       Уоррен молчал, и Морган необъяснимо занервничал. И наверное, поэтому заявил:       — Можете убедиться лично!       — Хорошо, — спокойно ответил Уоррен. — Дайте трубку директору. А сами можете быть свободны.       Ничего себе апломб: распоряжаться чужими подчиненными. Морган, конечно, трубку директору передал, но сам демонстративно не двинулся с места, скрестил руки на груди и принялся ждать. Директор, пройдоха Брайтон, конечно, бросил на него недовольный взгляд, но прогонять не стал.       — Да? … О, конечно, мы можем устроить… Да, я могу сопроводить… И привлечь других врачей… У нас опытные врачи… Да, день назначайте по своему смотрению, я поставлю доктора Моргана в известность.       - Тогда уж и мое условие, — встрял Морган. — Обязательное освещение события в прессе. Причем через журналиста, которого я сам выберу. И с фотографом.       — Но как же врачебная этика! — возмутился Брайтон. — Да и мистеру Эндрюсу это не понравится.       — Мистеру Эндрюсу не понравится оказаться на том свете. Мы действуем для его же блага. Объявите Уоррену мое условие.       Брайтон вздохнул и повторил Уоррену то, что сказал Морган. После минутного молчания выдохнул с облегчением:       — Хорошо, жду звонка.       Положив трубку, посмотрел на Моргана с упреком, но тот взгляд не отвел.       — Надеюсь, вы оповестите меня заранее. С журналистом я договорюсь.       Журналиста найти было легко: Тео постоянно появлялся в «добровольческом патруле». Прийти с фотографом и потом написать заметку он согласился без раздумий. Оставалось подготовить Эндрюса — и пожалуй, Одри тоже.       С нее-то Морган и начал. При одном имени судьи Уоррена взгляд ее стал испуганным, а потом и гневным — когда она узнала, в чем хочет убедиться служитель закона.       — Он считает, что вы ему лжете?       — Не исключено. Эндрюсу сейчас не верят — следовательно, всем, кто его защищает — тоже. Я понимаю, это несправедливо. Но ты должна сохранять хладнокровие. Поручаю тебе подготовить больного. Сама понимаешь: нельзя, чтобы он слишком волновался или сердился.       Одри сосредоточенно кивнула, став похожа на маленького солдата. Собственно, Морган, давая ей поручение, рассчитывал на то, что при женщине Эндрюс, как и подобает джентльмену, воздержится от бурных эмоций, а там они и сами пройдут. Так и вышло: когда вечером Морган зашел навестить пациента, тот был спокоен, точно ничего не должно было произойти.

***

      В назначенный день Уоррен явился в больницу. Тео, к счастью, тоже смог вырваться — как рекомендовал ему Морган, пораньше — и теперь вместе с фотографом ждал в вестибюле. Рядом ожидали Брайтон и Джонсон, которого Брайтон выбрал, чтобы проверить состояние здоровья Эндрюса. Морган этому выбору был не рад совершенно: если Брайтон был просто пронырой и взяточником, но не лишенным совести, в Джонсоне угадывалось уязвленное самолюбие, доходящее до ожесточения — этим и объяснялось его фанатичное следование правилам. А уязвленное самолюбие — штука опасная. Джонсон уже сейчас напустил на себя такой важный вид, что в другой ситуации Морган посмеялся бы.       Уоррен явился с секретаршей, рослой девицей довольно наглого вида, завитой челке которой позавидовала бы Делайла. Впрочем, на секретаршу Морган взглянул лишь краем глаза — ее шеф интересовал его гораздо больше. Все-таки в своем роде Уоррен был живой легендой.       Легендарный судья оказался моложе, чем можно было решить по фотографиям в газетах. Чуть ниже Моргана ростом, худощавый, пальцы желтые от никотина. Лицо бледное, гладко выбритое, профиль римский. За толстыми стеклами очков — светло-серые глаза, умные, проницательные и совершенно холодные, немигающие, что при доброжелательной улыбке производит странное и неприятное впечатление: будто Уоррен наблюдает за тобой, как за ползающим по стене тараканом, прицеливаясь, как бы прихлопнуть, и немного забавляясь тем, что ты обречен.       Брайтон, волнуясь, точно Уоррен мог его за что-нибудь прищучить, представил их всех, а также и миссис Сэвидж, у которой не было времени, разумеется, ждать вместе со всеми, но которая умудрилась появиться в точности тогда, когда и Уоррен вошел в здание.       — Очень приятно, — сухо кивнула она судье. — Но я должна предупредить: в палате важно соблюдать стерильность. Так что попрошу всех посторонних надеть халаты и сменную обувь. Пройдите за мной, вам все выдадут.       Брайтон смущенно поднял плечи:       — Извините, миссис Сэвидж — одна из старейших работниц госпиталя, и…       — Настаивает на неукоснительном соблюдении правил, — закончил Уоррен. — В чем, разумеется, абсолютно права. Проводите нас, миссис Сэвидж, будьте так любезны.       Демонстративно принимает правила игры? Ладно.       Уоррен в халате, тапочках и марлевой повязке, но по-прежнему невозмутимый, оказался зрелищем настолько забавным, что даже настороженно наблюдавший за ним Тео не удержался от улыбки. Вся делегация, конечно, вызывала у больных и персонала немалое любопытство, на них оборачивались, шептались, так что Брайтон изнервничался, но Уоррену было явно все равно. Так они добрались до тридцать девятой палаты.       Наверное, Моргану всего лишь показалось, что Эндрюс и Одри соприкасались пальцами и быстро отдернули руки, когда в палату вошли. С девочкой следовало бы поговорить, хоть это и ужасно неловко… Но не сейчас. В глазах Одри, конечно, сквозил страх пополам с гневом, но она старалась сдерживаться, что касается Эндрюса, он слабо улыбнулся фотографу:       — Меня хорошо видно?       — Да, спасибо, — фотограф, на секунду скосив глаза, все же принялся устанавливать аппарат, а бледный Тео, не отрываясь смотрел на грудь Эндрюса, перемазанную йодом, на торчащую из нее трубку, откуда капал в бутылочку зеленоватый гной. Потом перевел взгляд на исхудалое, изможденное лицо, на секунду посмотрел в глаза и отвернулся. Фотограф щелкнул объективом.       — Полагаю, зрелище исчерпывающее, — заметил Морган.       — Безусловно, — откликнулся Уоррен. — Нет сомнений, что на данный момент обвиняемый не может предстать перед судом. Однако остается открытым вопрос, когда все-таки он сможет это сделать?       — На этот счет я прогнозов не дам, — отрезал Морган.       — Очень жаль. А ваши коллеги?       Брайтон замялся. Джонсон поправил шапочку.       — Ну что ж, я думаю, при благоприятных обстоятельствах, при условии ограничения нагрузки и наблюдения медика, суд возможен… недели через две.       — Две? — Морган ушам не поверил. — Джонсон, простите, но вы понимаете, что для пациента это крайне рискованно? Вы даже не осматривали его сейчас!       — Картина, как вы сами признаете, исчерпывающая. Жидкость, как я понимаю, скапливаться перестала и отходит незначительно… Заживление раны, мне кажется, пройдет без особенных осложнений. Хорошо, допустим, две с половиной недели. И я же сказал: при условии ограничения нагрузки и наблюдения врача. Ему ведь не придется утомляться.       Моргану захотелось нервно рассмеяться: вряд ли Джонсон представлял, о чем говорил. И тут вмешался Брайтон.       — Я согласен с доктором Джонсоном. В конце концов, по отношению к мистеру Эндрюсу окажется гуманнее, если он после заседаний будет возвращаться в больницу, а не в тюрьму, не так ли, Морган?       Тут Морган понял, что возражать ему нечего. И вправду человеку, пережившему такие испытания, ни в коем случае нельзя попадать в тюремную камеру — в чем они недавно имели возможность убедиться. Он взглянул на Эндрюса, тот слабо кивнул. Одри нервно тискала ткань передника.       — Теперь, полагаю, мы можем уйти, — Уоррен добродушно улыбнулся. — Присси, помоги доктору…       — Джонсону.       — Помоги доктору Джонсону составить протокол освидетельствования. Всего доброго.       Все вышли. Миссис Сэвидж напоследок бросила Одри:       — Мисс Марвуд, тут всё нужно вымыть.       Они остались в палате втроем, не глядя друг на друга. Кажется, все понимали, что выхода нет.       — А знаете, — прошептал Эндрюс, — в наморднике Уоррен не так уж страшен.       Одри прыснула в кулак, и Морган тоже улыбнулся. Пусть они и проиграли этот бой, но еще повоюют.