Да свершится правосудие

      Томас       Томас Эндрюс-младший, дочитав очередную обвиняющую его статью, вздохнул, отложив газету. Никакой объективности от этих писак уже нельзя было ждать. Это была настоящая травля, извращение всех фактов, нацеленная на то, чтобы вызвать больше ненависти у толпы. Иногда он слышал доносящиеся с улицы крики, люди так и собирались каждый день под окнами, требуя немедленно начать суд. Работы, что ли, у них нет?       Пару дней назад утром он услышал с улицы знакомую мелодию и побледнел. Этот гимн звучал, когда тонул «Титаник», заглушая панические крики и шум пара, играл почти до конца. Музыканты корабельного оркестра погибли все до единого. Одри была тогда в палате и, кажется, все поняла, закрыла окна с таким гневным лицом, которое он у нее никогда не видел, и нажаловалась Моргану, который прогнал горе-музыкантов.       Кому вообще в голову могло такое прийти, заставить его слушать это? Чем это могло помочь добиться справедливости?       Он и сам был бы рад, если бы суд начался как можно раньше. Опостылела эта больница и ожидание неизвестного. Скорее бы все закончилось. Жаль только, что придется расстаться с мисс Марвуд и Морганом, но он мог бы при посещении Нью-Йорка заходить к ним в гости.       Томас попытался повернуться на правый бок и задел резиновую трубку, торчащую из груди, глубоко внутри больно кольнуло. Он поморщился, представив, что ее конец касается сейчас его бьющегося сердца. Покосился на пузырек, куда был заправлен другой конец трубки — жидкости было в два раза меньше, чем вчера в то же время. Может, скоро эту штуку совсем вытащат? Он вспомнил, как этой ночью дернулся во сне, опрокинул бутылек, и Одри, спящая на подоконнике вскочила убирать эту гадость, потом меняла ему повязку, потому что рана закровила. Морган сказал, что если трубка вылетит, операцию придется повторить. Вот этого бы не хотелось.       Странное дело — несколько дней назад ему было так худо, что он малодушно подумывал, что умереть — это не так уж страшно. А сейчас боится повторения операции.       О том, что случилось в тюрьме, Томас старался на вспоминать. И мозг услужливо будто затуманивал все воспоминания, всё произошедшее там казалось дурным сном. И только когда он касался еще припухшей полосы на шее, вдоль позвоночника будто проводили куском льда. Как же он умудрился дать такую слабину? Виной всему был тот ужасный бред, когда он не понимал, что творит, но было невыносимо стыдно — перед собой, Морганом, перед Одри. Никогда в жизни он не мог подумать, что решится на такое, что сам захочет лишить себя возможности увидеть семью, работать, просто жить. Он был благодарен им за то, что они не касались этой темы. Благодарен Моргану за то, что тот нашел правильные и тактичные слова, когда Томасу казалось, что сил бороться в самом деле не осталось. Он был откровенен, рассказав о своем горе — и Томас это ценил.       Теперь, когда Морган совершал обход, он украдкой его рассматривал — в голове не укладывалось, как человек, переживший такое, сохранил твердый цепкий ум, сострадание и дружелюбие. Он напоминал Томасу доброго ныне покойного доктора О’Лафлина, имевшим несчастье получить назначение судовым врачом на «Титаник»… О’Лафлин тоже был из Ирландии, только с юга, вдобавок, был католиком и намного старше, и им по реалиям времени и политической ситуации положено было недолюбливать друг друга, но ни один из них, слава Богу, не придавал большого значения предрассудкам, и они были настоящими друзьями. Моргана он тоже был бы рад назвать своим другом.       …И еще была Одри Марвуд. Она самим своим присутствием успокаивала и придавала сил, и когда она была рядом, он переставал мучительно размышлять обо всем, что произошло и о том, что еще его ждет. Когда Одри сменялась, было тоскливо. Мисс Уилсон с ним не разговаривала, только выполняла процедуры молча и сосредоточенно, ничем не показывая своего презрения. Но он его чувствовал. Была еще миссис Сэвидж, напоминавшая строгую гувернантку, но сквозь эту напускную строгость виднелось доброе сердце.       Очень редко Одри подменяла Делайла — он даже не знал фамилии этой медсестры, довольно раздражающей кокетки.       Когда Одри возвращалась, становилось светлее. Он бы без нее не выжил, это было ясно, и, кажется, он к ней сильно привязался. Она была рядом в самые худшие минуты его жизни, помогала ему и заботилась, читала вслух книги, пекла ему печенье, рассказывала о своей семье и Новом Орлеане, чтобы отвлечь, хотя и не обязана была это делать.       Иногда ему в голову приходила неловкая мысль, не вызвана ли ее доброта чрезмерной симпатией к нему, но от этих мыслей становилось стыдно. Одри скромная, целомудренная и очень, очень милосердная девушка, и нечего ему придумывать то, чего нет. Ну хорошо, допустим, она ему благодарна за спасение непутевого братца. Но не более.       Он улыбнулся, вспомнив ее утренние причитания, что он опять ничего не съел. Забавная она все-таки.       В дверь постучались, сержант Калхун просунул голову в проем. Перед ним, кстати, тоже было неловко за ту слабость, что Томас себе позволил в тюрьме. Сержант оказался хорошим человеком.       — Мистер Эндрюс, — сказал Калхун. — К вам посетитель. Доктор Морган сказал, не более десяти минут.       — Хорошо, — кивнул Томас. Кто это мог быть? Неужели опять следователи из комиссии, он им, кажется, рассказал все, что знал по несколько раз. Однако за спиной Калхуна появился незнакомый ему молодой человек, высокий, стройный, со смуглой кожей и иссиня-черными тщательно уложенными волосами.       — Мистер Эндрюс! — он зашел в палату, словно просочившись в небольшое узкое пространство в дверях, в которых все еще стоял Калхун. — Очень рад с вами наконец познакомиться!       Он протянул руку, улыбаясь. Зубы у него были белые, острые и мелкие. Прекрасно сидящий черный костюм делал его похожим на сотрудника похоронного бюро.       — Меня зовут Сэмюэль Мортон, я ваш адвокат.       — Адвокат? — Томас растерянно пожал узкую ладонь молодого человека. Тот продолжал улыбаться.       — Да, вам положен адвокат по закону, сэр, — Мортон ловко подвинул ногой стул и сел, поставив увесистый кожаный портфель себе на колени. — У нас же состязательный суд. Ваш отец лично позвонил мне и просил заняться этим делом.       — Мой отец вам звонил? — удивился Том. Странно, на отца это не было похоже.       — Не буду скрывать, мистер Эндрюс, учитывая общественный резонанс и то обстоятельство, что дело ведет судья Уоррен, желающих вас защищать не нашлось.       Томас усмехнулся.       — Кроме вас.       Мортон откинулся на стуле со своей акульей улыбкой.       — Кроме меня. Мне нравятся сложные вызовы. И, не хвастаясь, смею заявить, я довольно известен в юридических кругах, сэр. Пока я не проиграл ни одного дела.       — Пока, — заметил Томас лаконично.       Мортон пожал плечами.       — В любом случае, это будет бесценный опыт, сэр.       Амбициозный парень или просто слишком любит деньги? Интересно, сколько же ему заплатил отец, раз он добровольно согласился влезть в это дело, поставить себе пятно на карьере, защищая алчного убийцу полутора тысяч человек?        Мортон открыл портфель и достал папку, из кармана пиджака — авторучку.       — Сэр, ответите мне на несколько вопросов? Я постарался изучить все доступные мне материалы, но наша защита будет строиться прежде всего на ваших показаниях.       Томас кивнул.       — Хорошо.       — Итак, перво-наперво, мистер Эндрюс. То, что говорит Марк Мюир в своих интервью — правда?       — Да, — сказал Томас, глядя адвокату в темные, почти черные глаза. Тот вкрадчиво улыбнулся.       — Это неправильный ответ, сэр…       — Лгать под присягой я не собираюсь, — отрезал Томас. Надо было сразу обозначить границы допустимого.       — Я вам и не предлагаю, — развел руками Мортон. — Наглая ложь — плохой метод защиты, ее довольно просто обнаружить. Я лишь предлагаю… уточнить обстоятельства, на которые указывает мистер Мюир. Ну вот, например, вопрос о переборках. В конечном счете разве его решали вы?       Томас прищурился, пытаясь внимательнее вглядеться в лицо Мортона. Кажется, болезнь ударила по зрению, порой контуры становились нечеткими.       — Что вы имеете в виду?       Адвокат, опираясь локтями о колени, нагнулся вперед и понизил голос.       — Хорошо, придется говорить прямо. О вас, мистер Эндрюс, выжившие пассажиры отзываются, как о герое. Козел отпущения у публики, по сути, уже есть — мистер Исмей. Вот и хватит с них. Обелить вас будет не так сложно, вы лишь подневольный исполнитель капризов заказчика. Человек, на плечах которого — огромная ответственность за тысячи рабочих, которые в случае разрыва контракта останутся без средств к существованию… Разве это не правда?       Томас отвел глаза. Какая-то часть его сознания была готова согласиться, ведь все это вроде было так… Но надо признать: когда Исмей отказывал, он редко пытался спорить.       — Это неправда. Мы принимали решения коллективно.       — И дядя, конечно, тоже участвовал? Не забывайте, против него в Британии тоже ведется процесс. Да…       Адвокат покосился на дверь, придвинул стул ближе к постели Томаса и что-то вытащил из кармана.       — Я тут, как уже упоминал, поговорил с выжившими пассажирами… В том числе с мисс Карлтон — вам знакомо это имя? Думаю, более знакомо, чем мисс Берлингтон. Ваша очаровательная кузина, жаль, у нее сейчас некоторые неприятности: ей срывают спектакли за родство с вами, а она никак не хочет подтвердить через прессу, что вы ей троюродный брат, а никак не родной.       Да уж, это было в духе Китти! Такой упрямицы, пожалуй, во всей Ирландии не сыщешь. Томас не слушал сплетни и не знал толком, в чем дело — хотя поговаривали, без треклятого Мюира не обошлось, и как он успевал портить нервы на верфи и одновременно сводить с ума девиц из самых разных слоев общества? — но Китти вдруг разорвала помолвку с выгодным женихом и, лишенная наследства, укатила в Лондон с гордо поднятой головой и чуть ли не без гроша в кармане. Дядя Уильям, конечно, когда узнал, не оставил крестницу без поддержки, ну и Томас потом анонимно выслал немного. А там уж Китти применила наконец свой сильный характер по назначению и добилась успеха на актерском поприще. Досадно, если теперь весь этот скандал ударил и по ней, девочка совершенно не при чем.       — Так вот, она велела вам кое-что передать… Пробовала переслать раньше через постовую медсестру, но эта куколка — сущий цербер.       Конверт, который адвокат протянул ему, был без подписи, и только после некоторых раздумий, сопоставив, чье письмо могли передавать ему с такими предосторожностями, понял: оно от дяди.       — Прочтите и подумайте над моим предложением. Мне пора, но завтра в это же время я у вас появлюсь.       Мортон ушел, а Томас поспешно разорвал конверт Конечно, в любой момент могли войти, следовало подождать, но ему слишком не терпелось узнать, что ему пишут. В личности отправителя он не ошибся: ему писал дядя.       «Томми, мальчик мой, я счастлив, что ты спасся, и это главное. Неприятности у нас, конечно, крупные, но вместе мы справимся. На верфи был обыск, забрали, кажется, всё, что могли забрать: чертежи, образцы стали, договоры, даже модели кораблей. Допрашивали меня и Уайлдинга, но боюсь, будут шерстить ровно всех. Однако не падай духом и помни: мы не сделали ничего противозаконного. Да, возможно, допустили ряд ошибок. Но это были наши общие ошибки, так что не вздумай взять вину на себя, а то я помню, как ты прикрывал на верфи своих приятелей. Теперь для такого не время; ставки, не буду скрывать, высокие. Но все будет хорошо, поверь.       Я виделся с твоими родителями, с твоей женой. Все они с нетерпением ждут, когда ты вернешься, и волнуются за тебя. Пожалуйста, помни об этом. Ты не можешь их подвести. Не падай духом, сынок, и, повторюсь, не вини во всем себя одного». Одри       Одри только что закончила читать мистеру Эндрюсу «Учителя фехтования» Дюма. Там был один страшный эпизод, который она старалась перелистнуть, но в целом книжка ей нравилась. Героиня, француженка — Одри представляла ее, конечно, как бабушку Пелажи, хоть Дюма и описывал ее совсем иначе — пошла за своим возлюбленным, русским революционером, на каторгу куда-то в Сибирь. Какая она, Сибирь? Одри спросила у мистера Эндрюса, и он ответил, что там непроходимые хвойные леса, болота, такие же страшные, как Манчак, и очень много снега.       — Луиза была очень смелой женщиной, раз решила туда отправиться, Одри, — сказал мистер Эндрюс. Книга ему понравилась.       Одри была согласна. Но вообще, если подумать, она была бы не против увидеть страну, где такая долгая зима: Гектор, который, уйдя в первый свой рейс, «застрял» в Санкт-Петербурге, писал, что это невероятно красиво — когда всюду белоснежные сугробы, деревья и дома — все в снегу, как в белом кружеве, и на солнце снег сверкает тысячами огней. На реках лед такой прочный, что по нему ездят огромные тяжелые сани, у лошадей пар валит изо рта, а на улицах жгут костры, чтобы люди могли погреться. И все там румяные-румяные.       — Вы говорили, в Ирландии ведь тоже бывает снег?       — Да, но не так много, как в Сибири, конечно. Вряд ли даже больше, чем здесь.       — Да, здесь тоже только первая зима, которую я тут встретила, была снежная. А ведь в Новом Орлеане нет ни зимы, ни осени. Я и снег-то в первый раз увидела здесь! Помню, такая была тоскливая погода, все серо, скучно, солнышко едва показывалось. И вот однажды выглядываю в окно — а за ним что-то кружится, такие белые…       Одри развела руками, до сих пор не представляя, с чем бы сравнить снежинки. Мистер Эндрюс с улыбкой наблюдал за ней.       — Уже зажигались фонари, кое-где и окна, и снежинки падали в снопах света. Это было так красиво! Мы с Джейн выскочили и стали ловить снежинки, потом она учила меня играть в снежки, а потом мы обе упали в сугроб, миссис Сэвидж увидела и долго нас ругала.       Одри рассмеялась и тут же погрустнела, вспомнив, что Джейн не дожила тогда до мая.       — И я только здесь узнала, почему на рождественских открытках всегда снег. Так в самом деле красивее, чем у нас! Мы встречаем Рождество в больнице: миссис Сэвидж, доктор Данбар — он наряжается Санта-Клаусом, а доктор Морган придумывает всякие шутки и очень хорошо развлекает детей. И медсестры, кому не с кем встречать, остаются дежурить здесь в эту ночь. Мисс Уилкс тоже встречает с нами, только она была очень недовольна, когда в прошлом году Делайла вздумала повязать ей ради праздника бант.       Мистер Эндрюс сочувственно почесал за ушком мисс Уилкс, развалившуюся у него на постели. Та утробно урчала.       Больница стихла, давно пора было им обоим ложиться спать. Но Одри чувствовала, что мистеру Эндрюсу не слишком-то хотелось оставаться сегодня одному. Завтра ему предстояло отправиться на первое заседание суда. Три дня назад доктор Морган наконец-то вытащил дренаж у него из груди, рана заживала хорошо, но еще не до конца затянулась. Но доктор Джонсон, невыносимо высокомерный, делая обход, написал в протоколе осмотра, что пациент готов присутствовать на заседаниях. Доктор Морган пытался протестовать, но Джонсон его не послушал. Кажется, он всю жизнь только и ждал момента, чтобы поважничать и показать свою значимость, и теперь наслаждался этим. Хорошо хоть, что судья согласился на то, чтобы мистер Эндрюс пребывал в больнице, пока до конца не оправиться. Одри старалась не думать о том, что мистера Эндрюса однажды могут снова забрать в тюрьму, где он уже едва не умер, едва не убил себя.       … — Ну, кажется, пора спать, — судя по лицу мистера Эндрюса, спать ему вряд ли хотелось, но изображал он это старательно. — Идите, Одри. Спокойной ночи.       — Спокойной ночи, мистер Эндрюс, — Одри немного поправила ему одеяло и пододвинула поближе кувшин с водой. Она не знала, чем еще подбодрить его перед завтрашним днем, но подозревала, что всю ночь он станет думать о том, что будет на заседании. Хоть бы ему удалось немного поспать.       «Господи, пусть завтра к нему будут милосердны». В сестринской сегодня ночевали еще Делайла и Маргарет, так что Одри помолилась про себя, прежде чем завернуться в платок и постараться уснуть. Но как и часто в последнее время, ей долго это не удавалось: она все представляла мистера Эндрюса, в полном одиночестве в своей палате глядящего в темноту… О чем он думал? Может быть, снова упрекал себя… Она понимала, что ему есть, в чем себя корить. И все-таки отчаянно хотелось как-то облегчить этот невидимый груз у него на совести. После операции на сердце физически ему стало лучше, он явно шел на поправку, но ел еще плохо и был слаб. После разговора с доктором Морганом он стал немного бодрее, даже начал шутить. Одри так была благодарна доктору Моргану за это. Врач от Бога, он исцелял не только руками, но и словом. Но все равно, Одри чувствовала, как мистеру Эндрюсу тяжело. Очень было его жаль, но она не знала, как еще ему помочь. Вечерами он долго смотрел на фото своей семьи, и еще спрашивал пару раз, не звонила ли его жена, не было ли от нее писем, а потом перестал. Да и сержант Калхун с явным сожалением объяснил, что теперь мистеру Эндрюсу не должны ни звонить, ни присылать писем. Суд запретил любое общение с кем бы то ни было. Это никого из них не обрадовало. Одри боролась с желанием позвонить в Ирландию, его матери, и намекнуть, что мистер Эндрюс очень ждет жену. Конечно, это было бы бестактно и неправильно. Но она так и не могла понять эту милую, красивую женщину на фото — как можно быть так далеко от мужа, когда ему так плохо? Она даже молилась пару раз, чтобы миссис Хелен приехала. Смотреть ей в глаза будет стыдно и неловко, и ревность, бессознательная и постыдная просыпалась в груди, но ему бы стало легче, а Одри на многое была готова ради этого.       К мистеру Эндрюсу часто стал приходить адвокат. Он Одри почему-то не нравился, такой улыбчивый, но какой-то холодный, неискренний, что ли. Он подолгу сидел в палате, и мистер Эндрюс сильно уставал после его визитов, но она понимала, что этот человек, мистер Мортон, делает важное дело — пытается защитить мистера Эндрюса. Хоть бы у него получилось.       «Может, и я что-то могу сделать?» Одри несколько дней подряд раздумывала, и в эту ночь ее вдруг осенило. Нужно рассказать адвокату про Гектора, про то, как мистер Эндрюс спас его. Томас       Он любил весну. Солнце еще не жаркое, дни длинные, небо бездонно-синее, земля покрывается новой изумрудной травой. Весной все ладилось, хотелось работать больше прежнего. С какой же надеждой этой весной в такой же солнечный день всего полтора месяца назад он садился на «Титаник»… Столько сил было потрачено на этот корабль, и вот он готов, этот красавец-лайнер. А следующий, «Гигантик», должен был стать еще лучше. Он бы постарался вместе с Мюиром донести до дяди и Исмея необходимость изменений, и младший брат «Олимпика» и «Титаника» действительно стал бы совершенством, вершиной инженерной мысли. Но «Титаник» навсегда упокоился на дне океана в первый же свой рейс, а «Гигантик» будут достраивать другие люди. Позволят ли ему вообще вернуться когда-нибудь на верфь? Как он вообще сможет жить без любимого дела, без кораблей и моря?       Томас вздохнул, потягиваясь на скрипящей кровати. Утро в мае наступает быстро. Первые лучи солнца заставляют проснуться, и сон уже не возвращается. Хорошо, если можешь вскочить и отправиться по делам, как было раньше. Хорошо, когда душа спокойна и совесть чиста — ну, или ты так пока думаешь. Пора было вставать. Сегодня состоится первое заседание, и он должен быть готов.       …В суд хотя бы не повезли в робе; родные прислали ему костюм. Зато надели наручники. Вид у старого Калхуна, когда он их застегивал, был извиняющийся. Морган, настоявший на осмотре перед заседанием, и Одри, мерившая ему температуру, застыли рядом у стены; выглядели они почему-то в тот момент, как отец и дочь. Врач положил ей руку на плечо и смотрел исподлобья, девочка прижала пальцы к губам. Когда Томаса вели мимо них, она перекрестила его, а Морган тихо сказал:       — Удачи, Эндрюс.       Все-таки повезло ему попасть в этот госпиталь. Снова вспомнились слова Моргана перед операцией, прозвучавшие так дико, что в них сложно было поверить. К сожалению, кольцо на правой руке подтверждало рассказ о смерти жены и дочери Моргана. Но чтобы он побывал в тюрьме? Да за что же?       «Вероятно, случайность, ошибка. Или клевета».       Полминуты перед тем, как усадили в фургон, он еще успел полюбоваться свежайшим майским утром, посмотрел на небо, задрав голову, оглядел кусты с набухшими почками. От свежего воздуха слегка кружилась голова. Эльба, наверное, завтракает, малышка; не принялись бы ее опять пичкать овсяной кашей, она это так не любит, и он велел в свое время няньке не заставлять ее есть эту гадость. Потом он вспомнил о разнице во времени, нет, Эльба наверное сейчас спит после обеда, румяная ото сна, сложив пухлые ручки под щеку.       На верфи, должно быть, сейчас кипит работа — кто-то теперь трудится над «Гигантиком»? Если еще есть смысл трудиться, конечно… Ехали они довольно долго, но по каким улицам — Эндрюс видеть не мог. Когда же наконец, фургон остановился, то он услышал возбужденный гул множества людских голосов. Похоже было на разозленный рой диких пчел. Калхун и вылез первым и закричал кому-то:       — Разойдись! Дайте дорогу!       — Вылезайте, — буркнул второй конвоир, рыжий толстяк, отправивший Томаса в карцер после попытки самоубийства. Эндрюс выбрался из фургона и тут же отшатнулся из-за вспышки фотоаппарата, блеснувшей прямо ему в лицо.       — Вот он, идет! Убийца! Пусть тебя отправят на электрический стул!       — Будь ты проклят! Жадный ублюдок!       Хотя здание суда было оцеплено, но на полицейских напирала толпа, а на ступеньках пристроились несколько журналистов с фотокамерами. Ненависть, исходящая от толпы, чувствовалась кожей, всем телом. Он опустил глаза вниз, стараясь ни на кого не смотреть.       — Мистер Эндрюс, вы можете ответить на несколько вопросов?       — Мистер Эндрюс, вы не хотите посмотреть в глаза близким ваших жертв?       — Нечего туда глядеть, сэр, идемте, — Калхун слегка дернул его за рукав.       Зал суда только еще наполнялся людьми, однако Брюс Исмей уже сидел на скамье подсудимых. Эндрюс не видел его с тех пор, как навестил на «Карпатии», и признаться, Брюс с того момента не очень-то оправился. Он сидел, ссутулившись, понурив голову, а когда поднял ее и поприветствовал Томаса, смог выдавить только самую жалкую улыбку. Между собой их тоже разделяла решетка. Большой зал быстро наполнялся людьми.       — Рад вас видеть, друг мой. Жаль только, что довелось встретиться в таком месте, — Исмей указал на решетку, отделявшую их от зала.       — Это верно, — Томас растер запястья: зря не послушал Калхуна и не надвинул манжеты, наручники оставили рубцы. — Но хотя бы не на дне морском.       Тем временем явились их с Исмеем адвокаты, на место прокурора поднялся рыжеволосый красавец лет тридцати. И вот в зал вошел судья Уоррен в черной, до пола бархатной мантии — статный старик с гордо откинутой головой… Даже не посмотрел в их сторону, рот сжат в узкую полоску. Неуловимо напомнил отца, когда тот был крайне недоволен кем-то из сыновей. Уоррен уселся за стоящий на возвышении судейский стол, очень старый, из дуба, с вырезанными по бокам фигурками Фемиды. Постучал молоточком.       — Судебное заседание объявляется открытым!       Исмей судорожно вдохнул. Журналисты и секретари зашуршали карандашами в блокнотах.       — Слушается уголовное дело по обвинению мистера Томаса Эндрюса-младшего и мистера Брюса Исмея в пренебрежении правилами безопасности, халатности, повлекшими крушение парохода «Титаник», случившееся в ночь с 14 на 15 апреля сего года, и гибель 1496 человек. Подсудимые, понятно ли вам обвинение?       Они с Исмеем оба поднялись с мест.       — Да, ваша честь, — Исмею пришлось сглотнуть, чтобы выговорить это.       — Да, ваша честь, — повторил за ним Томас.       — Признаете ли вы себя виновными?       Исмей сильно побледнел.       — Да… Да, признаю.       — Мистер Эндрюс?       — Признаю частично, сэр.       Судья Уоррен быстро взглянул на него и слабо кивнул прокурору.       — Мистер Гаррисон, даю вам слово.       Рыжеволосый красавец поднялся и оглядел зал. Голос у него был зычным и громким, как у армейского командира.       — Ваша честь! После крушения парохода «Титаник» в ночь с 14 на 15 апреля сего года для расследования причин произошедшего были собраны комиссии в США и в Великобритании. После расследования, длившегося более месяца, они пришли к ряду выводов, из которых я позволю себе зачитать лишь те, которые относятся к нашему делу. Полный текст выводов обеих комиссий, если я не ошибаюсь, суду был заранее предоставлен.       Он оглядел зал и тряхнул головой, откидывая назад великолепную шевелюру.       — Так вот, ваша честь. Начнем с того, что «Титаник» строился по принципу цена-плюс, верфь не была ограничена в средствах. Однако часть заклепок была не самого высокого качества, а процесс забивания их в борт делал более хрупкими и их, и борт. Когда мистеру Эндрюсу поставил это на вид новый материаловед верфи, Марк Мюир, мистер Эндрюс пообещал сделать «Титанику» двойной борт и поднять переборки.       Томас в этот момент почувствовал на себе взгляд, поднял глаза — Уоррен смотрел прямо на него.       — Однако двойной борт отказался оплачивать мистер Джон Пирпонт Морган, а проект поднятия переборок был отвергнут мистером Исмеем, причем мистер Эндрюс не объяснил им надлежащим образом возможные последствия выхода в море недостаточно безопасного корабля. Кроме того, несмотря на сведения о том, как может нагревание повлиять на свойства стали, а следовательно, на безопасность корабля, мистер Эндрюс скрыл от мистера Кларка, инспектора из Министерства Торговли, тот факт, что в одном из угольных бункеров тлеет уголь. «Титаник», по сути, вышел на борту с пожаром.       … Это была правда! Правда! Непростое решение, Эндрюс сомневался в нем, но в конце концов, так выходили и другие суда, из такой же стали… Висок закололо, Томас растер его, но боль не проходила.       — Есть свидетельства, что мистер Исмей настоятельно рекомендовал капитану Смиту увеличить скорость. Капитан Смит при этом игнорировал ледовые предупреждения, а в ночь столкновения с айсбергом его первый помощник Уильям Мердок выбрал неправильную тактику обхода айсберга, в результате чего произошло столкновение. Сталь и заклепки не выдержали. В пробоины хлынула вода. Уже известно, сэр, что шлюпок на «Титанике» было недостаточно для всех пассажиров. Но если бы их и хватало на всех, пассажиры третьего класса попросту не смогли бы до них добраться, потому что с кормового «колодца», где находилась прогулочная палуба третьего класса, на шлюпочную палубу добраться было невозможно.       — Как свиней на убой загнали! — выкрикнул кто-то в зале. Судья стукнул молотком.       — Указанные факты, сэр, позволяют выдвинуть против мистера Пирри, мистера Эндрюса и мистера Исмея обвинения в халатности и пренебрежении безопасностью, повлекших гибель множества людей. На этом у меня все, ваша честь, однако я хотел бы обратиться с ходатайством о том, чтобы продемонстрировать подсудимым фотографии погибших, сделанные на судне, занимающемся поиском тел. Вы позволите?       Руки похолодели. Эндрюс оглянулся на Исмея: тот инстинктивно отодвинулся от приблизившейся к ним высокой девушки с мелко завитой челкой — секретарши Уоррена, несшей в руках мелкие предметы… Фотографии. Томас взял их у нее.       Теперь Эндрюс действительно видел перед собой мертвецов. Они ни в чем не обвиняли, не смотрели, не говорили. Смерть и вода размыла их черты, сделала лица как будто похожими — страшно кроткими и спокойными. Они никого уже не смогли бы упрекнуть.       Он передавал снимки Исмею, тот быстро стал вытирать глаза. Но последний снимок Томас передать ему не смог — просто положил между ними. На фотографии был труп маленького ребенка, не старше Эльбы. Светловолосого мальчика в пальто, в детских ботиночках. На коленке виднелась ссадина — как он ее получил? Может быть, играя на палубе, или в самом крушении? У Эльбы, как только научилась ходить, вечно коленочки были в синяках и ссадинах, она, такая непоседа, вечно куда-то торопилась. Стало тяжело в груди. Он взялся за прохладный металл решеток, прикрыл глаза, стараясь бороться с дурнотой. На левой стороне груди заныл шрам.       — Должен сказать, хотя среди погибших немало детей, — заметил прокурор, — но детский труп был найден всего один. Очевидно, большинство малышей осталось с родителями в недрах корабля, и их увлекло на дно, а этого ребенка все же вынесли на палубу. Увы, это ему не помогло. В его легких не было воды. Он не утонул. Он упал в ледяную воду, возможно, вместе с матерью или старшими братьями и сестрами. Там он и замерз.       По залу прокатился вздох. В ушах Томаса стоял детский крик. Нет, он не мог этого слышать, той ночью слабый голосок пропал бы среди сотен других… Что он сам сделал бы с человеком, по вине которого мучилась и умерла его дочь?       — Думаю, теперь мы можем непосредственно приступить к допросу подсудимых, — раздался голос судьи Уоррена. Томас подавил приступ дурноты. Пусть сейчас допросят, наконец-то пройти это…       Однако начали с Исмея. Он очень старался держаться спокойно, хотя было видно, что потрясение все еще не оставило его. Он подтвердил слова прокурора о том, по какому принципу строился «Титаник», и том, что под этим принципом следует понимать. Это и была правда, в общем. Затем встал вопрос о шлюпках. Собственно, дополнительные шлюпки на борту «Титаника» были заслугой Брюса, и он об этом сказал.       — А почему, собственно, их было только четыре? — спросил прокурор.       — Что, простите? — у Исмея дрогнули губы.       — Мистер Карлайл, который был главным конструктором на верфи «Харленд энд Вульф» до своей отставки, свидетельствует — и его показания приобщены к делу — что предлагал модель шлюпбалок, которые позволяли нести на себе сразу четыре шлюпки, тем самым общее количество шлюпок с двенадцатью такими шлюпбалками возросло до сорока восьми. Почему вы не согласились выбрать именно такую модель?       Исмей сглотнул.       — Мы обсуждали с ним этот вопрос. Ожидалось, что правила оснащения судов шлюпками могут измениться. Но в конце концов, — он опустил голову, — мы решили подождать…       Да, они и потом вместе обсуждали это вопрос и решили не торопиться, а сделать ставку на безопасность самих кораблей! Никто не мог вообразить, что возникнет ситуация, когда шлюпки понадобятся… Причем, их даже не хватит. Головная боль и дурнота стали совершенно невыносимыми, и Томас попробовал поменять положение, чтобы стало немного легче. По счастью, как раз объявили перерыв до следующего дня. До него очередь так и не дошла. Фрэнсис       — Знаете, мисс Смит, я против насилия, но с некоторыми пациентами просто не знаешь, что делать, — доктор Морган, как обычно уставший, все же рассмеялся, и Фрэнки тоже улыбнулась ему. Тут же поймала себя на мысли, что в его присутствии ее тянет поправить волосы и воротничок, что раньше было, лишь когда заходил Тео. Эта мысль смутила Фрэнки: она не хотела бы быть легкомысленной. Но в присутствии доктора Моргана у нее становилось слишком хорошее настроение, чтобы долго смущаться и грустить.       — А кто вас снова расстроил? Мистер Эндрюс?       — Как вы угадали? Он самый. На заседании суда ему видимо, стало нехорошо, но он молчал до самой больницы! А вернулся в таком состоянии, что чуть не упал в обморок на лестнице, пришлось ему капельницу ставить!       — Надеюсь, сейчас с ним все в порядке?       — Почти, кроме того, что его отругали подряд я, наша старшая медсестра и его сиделка.       — Бедняга! — рассмеялась Фрэнки. — В следующий раз просто лишите его сладкого.       — То есть компота и чая от наших поварих? Ну нет, я не собираюсь поощрять такое поведение!       Тут уже рассмеялись оба. Почему-то, хотя доктор Морган был много старше Фрэнки и явно куда образованнее, в его присутствии ей не хотелось благоговейно молчать и только слушать, как с Тео. Нет, ей нравилось смешить доктора Моргана, и — она признавала, опять же смущаясь — нравилось самой улыбаться ему, как-то немного по-особому, как она еще никогда себе не позволяла. И еще она была рада, что мистер Эндрюс выжил и шел на поправку. Тут же ей стало неловко еще и потому, что этот процесс был и результатом, которого добивались Тео и Элисон, и она им помогала им в этом. Эндрюс уже побывал при смерти, косвенно — их стараниями. Это вряд ли было правильно. У наказания тоже должна быть мера.       — Доктор Морган, не обидитесь, если я скажу?       — Говорите, а там посмотрим.       — Боюсь, вы бы на месте мистера Эндрюса вели бы себя совершенно так же.       Морган приподнял брови, как бы озадаченный, потом кивнул, точно признаваясь в слабости.       — Увы. Я такой же упрямый самолюбивый осел. Ну, как и большинство мужчин. Да и       среди женщин, уж извините… Попадаются экземпляры.       — У женщин есть одна поблажка, сэр. Мы можем плакать, если захотим.       Доктор Морган внимательно посмотрел на нее с улыбкой.       — Поблажка, мисс Смит, есть у человека, только если он сам себе ее дает. Томас       — Томас Эндрюс, встаньте.       Он поднялся, поправляя галстук. Это было только третье по счету заседание, но, кажется, он начал привыкать к решетке перед глазами, к гулу голосов в зале и даже к холодному взгляду судьи Уоррена, хотя к последнему вряд ли можно было привыкнуть. Наконец-то его начнут допрашивать. Мортон выработал «линию защиты», как он это называл, попросту говоря, предлагая валить все на заказчиков, но вряд ли бы это сработало, и от многого пришлось отказаться. Томас не мог перекладывать ответственность на других людей, когда сам был виноват. Но некоторые вещи, особенно то, что говорил Мюир, технически можно было опровергнуть.       Из-за состояния Томаса заседания не могли длиться дольше полутора часов: На прошлом заседании ознакомились с вещественными доказательствами — брусками стали, бесчисленными чертежами, договорами закупок и выполнения самых разных работ, а также спасательной шлюпкой, специально пронесенной в зал суда — и огласили показания лорда Пирри, которые он дал на процессе по собственному делу. Сегодня начался допрос свидетелей.       Первым, разумеется, допросили Мюира. Томас не посмотрел в его сторону ни разу с момента начала заседания, только слышал его голос, страшно раздражающий. Теперь начался перекрестный допрос и Томас надеялся, что сдержится и не натворит глупостей.       — Мистер Мюир, вы считаете подсудимого профессионалом? — спросил Гаррисон.       — Да, сэр.       Томас скосил глаза в сторону Мюира, но не повернул головы.       — То есть, мистер Эндрюс по вашему, обладает достаточным опытом и знаниями в своей сфере?       — Безусловно.       — Корабль имел конструкторские просчеты, на ваш взгляд?       — Нет, сэр. Я не морской инженер, но думаю, что нет. Разве что спорным был вопрос о переборках.       — Что вы имеете в виду?       — Переборки доходили до только палубы E, и при сильном дифференте вода переливалась поверх них.       — Вы считаете, если бы переборки были выше, «Титаник» остался бы на плаву?       — Я полагаю, да, сэр.       — Мистер Эндрюс, это правда?       Томас набрал в грудь побольше воздуха и чуть поморщился, когда заныло сердце.       — Да, сэр.       — Так почему вы не сделали переборки выше?       Знали бы здесь присутствующие, сколько раз он сам себе задавал этот вопрос. Почему он так легко согласился, когда Исмей отказался от планов их повысить... Но Брюса не стоило и упоминать, он сидел и так совершенно поникший.       — Потому что я не предполагал, что вообще возможна ситуация, когда будут повреждены сразу пять отсеков и корабль получит такой сильный дифферент.       — В морской практике случалось подобное?       — Столкновение с айсбергом? Да, сэр, но это очень редкие случаи, и суда не тонули.       — Я имею в виду затопление сразу пяти отсеков.        Томас пожал плечами.       — Я не могу припомнить подобного, сэр. Пробоины такого размера не получал ни один известный мне корабль.       — Мистер Мюир, это правда?       Мюир помолчал, потом ответил:       — Да, сэр. Мне тоже неизвестно о подобном. Но справедливости ради должен заметить, мистер Эндрюс поднимал вопрос о переборках в разговоре с лордом Пирри и потом с мистером Исмеем, однако оба выразили недовольство, и он не настаивал.       — Вы подтверждаете слова мистера Мюира, мистер Эндрюс?       Как бы Мюир ни был неприятен Томасу, лжецом он его назвать по-прежнему не мог. Однако просто подтвердить его слова значило подвести под удар и дядю, и Исмея. Его вот-вот поторопили бы, и он спешно ответил:       — Я не помню, при каких конкретно обстоятельствах было принято решение о переборках, сэр.       — Хорошо, — прокурор опять повернулся к Томасу. — Скажите, если бы при строительстве корабля вы использовали заклепки лучшего качества, корпус бы выдержал удар?       — Я не знаю, сэр.       — Предположите.       Томас нахмурился, кинул быстрый взгляд на Уоррена — тому, кажется, вовсе не было интересно, он листал дело, покручивая в тонких пальцах карандаш.       — Чтобы произвести расчеты, мне нужно хотя бы примерно оценить силу удара.       — Так оцените, — настойчиво обронил прокурор.       — Хорошо. Масса Титаника примерно пятьдесят три тысячи тонн. Корабль шел со скоростью в двадцать один с половиной узел… Для такой массы это очень много, сэр, сила инерции была запредельной. Айсберг был в несколько раз больше, его скорость была совсем небольшой.       — Очень интересно.       Томас почесал бровь.       — Но удар все равно был очень сильным. Я не думаю, что заклепки лучшего качества выдержали бы его. Удар пришелся на бок судна, где прочность ниже, чем на носу.       — Мистер Мюир, а вы как считаете?       — Я не могу точно сказать.       — Попробуйте.       Мюир замялся.       — Я правда не знаю, сэр. Удар действительно был очень сильным, я согласен. Но двойной борт мог хотя бы не получить такие сильные повреждения.       — Вы этого не знаете, мистер Мюир! — повысил голос Томас, наконец посмотрев на Мюира, тот тоже вперил в него взгляд — прямой и негодующий.       — Мистер Эндрюс, сейчас не вы отвечаете, — бросил ему Уоррен, но Томас все меньше мог держать себя в руках.       — Мюир, только представьте, какой должен быть удар! — горячился он. — Если верить описаниям, айсберг должен быть не менее четырехсот тысяч тонн весом! Это сплошная огромная гора твердейшего льда!       — Удар был по касательной, — негромко и сухо возразил Мюир.       — У айсбергов всегда бывают выступающие подводные части! Удар был очень мощный, — Томас даже приподнялся, весь вспыхнул и стал с силой втягивать воздух. — Боже мой, вы же инженер, ну поработайте мозгами!       — Мистер Эндрюс, сядьте на место, — велел ему Уоррен тоном, не предвещавшим ничего хорошего.       — Нет, не сяду, ваша честь! — Томас встал, опираясь на сжатые кулаки. — Он не может знать точно, выдержали бы сталь и заклепки такое столкновение!       — Мистер Эндрюс, сядьте! — рявкнул Уоррен. Томас наконец подчинился. Он никак не мог выровнять дыхание, глаза застелила муть, которую он с трудом разогнал. Мюиру наконец разрешили сесть, но время заседания еще не вышло.       Следующей Гаррисон вызвал Софию Сильвестри, чертежницу. Стройная и темноволосая, она встала за место свидетелей, стараясь держаться спокойно, но было заметно, что она нервничает. Она переглянулась с Мюиром, и тот успокаивающе улыбнулся ей. Томас удивился про себя, что она еще не уехала, но подумал, что это, должно быть, из-за Мюира, он все еще сильно хромал. В Нью-Йорк София ехала, как оказалось, третьим классом, с семьей сестры.       — Насколько понимаю, для пассажиров третьего класса выйти на шлюпочную палубу было нелегкой задачей даже без закрытых проходов? — спросил Гаррисон.       — Именно так, сэр. Пассажиры третьего класса размещались на нижних пассажирских палубах в носовой части и на корме. На шлюпочную палубу не было прямого выхода с променада для третьего класса.       — Вы делали чертежи «Олимпика», когда он строился, верно? Там с выходом на шлюпочную палубу была такая же ситуация?       — Не совсем, сэр. На «Олимпике» была еще лестница со Скотланд-роуд — так называли большой коридор на палубе Е — прямо к лацпорту левого борта на палубе Д.       — На «Титанике» такую лестницу решили не делать?       — Да. Сначала она планировалась, потом мне велели сделать новый чертеж.       — Кто вам велел сделать новый чертеж?       — Распоряжение передал менеджер чертежного отдела, а поступило оно от мистера Эндрюса, сэр.       — Вам не пояснили, почему вносятся изменения?       — Нет, сэр, мне не давали пояснений.       — Мистер Эндрюс, может, вы дадите пояснения теперь? — обратился Гаррисон к Томасу. Эндрюс взглянул на Исмея, тот побледнел. Предстояло сказать то, что явно не понравится все присутствующим.       — Это было сделано, чтобы третий класс меньше смешивался с другими, — пробормотал Томас вполголоса.       — Скажите погромче, — попросил Уоррен неожиданно очень мягким тоном. Томас повторил то же самое громче, хотя в груди и заболело. Зал загудел и судья застучал молоточком.       — Это была ваша идея, подсудимый?       — Да.       — Он лжет! — вдруг встрял Исмей. — Ваша честь, это было желание заказчиков! Я прекрасно помню, что мы обсуждали это с мистером Пирри без вашего присутствия, мистер Эндрюс!       — Я хорошо помню, что присутствовал, — возразил Томас. — И не спорил.       Исмей с изумлением смотрел на него, а Мортон с досадой прикрыл глаза. Но Томас окончательно решил про себя, что не будет ни на кого перекладывать вину.       — Хорошо. Последний вопрос, мисс Сильвестри: вам или другим пассажирам из третьего класса кто-либо помогал подняться наверх?       — Нет, сэр, я этого не видела.       — Есть ли еще вопросы к мисс Сильвестри?       Адвокат Мортон, до того казавшийся сонным, встрепенулся.       — У меня два вопроса. Мисс Сильвестри, насколько мне известно, в Нью-Йорке вы устроились иллюстратором в одну из газет и собираетесь здесь остаться. Вам не нравилось на вашей прежней работе?       — Да, сэр, не нравилось, — видимо, она не чувствовала подвоха.       — Может, поясните, чем? С вами грубо обращались? Мало платили? Или, может, заставали сильно перерабатывать?       — Нет, сэр, я не могу пожаловаться на низкую плату или дурное обращение. Переработки, конечно, были, но все понимали: это необходимость. Меня тяготило, что это однообразная работа. Мне хотелось заниматься чем-то более творческим. К тому же мне не нравился Белфаст. Там слишком много... предрассудков.       Мортон кивнул, улыбнувшись особенно сладко.       — Понимаю. В Белфасте вам приходилось скрывать, что вы с Марком Мюиром — любовники. Да и теперь приходится, верно? Иначе кто вам поверит...       Ну это уж слишком! София сильно покраснела, Томас, сам вспыхнув, резко встал, поднялся и Мюир.       — Заткнитесь! — одновременно выкрикнули оба. По залу прокатился смех. Уоррен снова стукнул молотком, а они с Мюиром посмотрели друг другу в глаза. София вздернула подбородок:       — Я понимаю ваш намек. Но могу лишь сказать, что моя связь с мистером Мюиром никак не повлияла на мое решение дать показания. Я не испытываю неприязни ни к мистеру Эндрюсу, ни тем более к мистеру Исмею, с которым вообще незнакома. Я не пытаюсь своими показаниями причинить им вред, а лишь хочу, чтобы подобных трагедий больше не повторялось.       Софию отпустили, и заседание объявили закрытым. Мортон подошел к Томасу, но прежде чем успел открыть рот, Томас напустился на него:       — Что вы себе позволяете! Это низко!       Лицо Мортона вытянулось: он будто бы совершенно не понимал, чем недоволен клиент.       — А как вы еще прикажете действовать? Ситуация при допросе этой итальянки складывалась отнюдь не в вашу пользу, вот мне и пришлось обратить внимание зала, что из себя представляет эта девица и каковы могут быть ее мотивы.       — То есть меня нельзя защищать иначе, чем демонстрацией чужого грязного белья? Значит, или я преступник, или ваша квалификация сильно преувеличена! Да вы, в конце концов, такими методами защиты позорите меня, а не защищаете! И мой отец, который вас нанимал, вряд ли будет доволен, если узнает!       Да уж, отец точно был бы в ярости, если бы узнал, что адвокат Томаса попытался скомпрометировать женщину. Мортон чуть пригладил и без того зализанные волосы.       — Что ж, ладно. Но вы думаете, наши противники не прибегнут ни к чему подобному?       — Мне все равно, к чему они прибегнут! Главное, мы не можем и не должны!       Мортон пожал плечами.       — Будь по-вашему. Потом, надеюсь, претензий ко мне не будет. Эндрю Морган       Сегодня Морган снова застал Фрэнки с тетрадкой, но насколько он понял, к счетоводству это не относилось: она что-то переписывала с разворота лежавшей перед ней газеты. Морган немного скосил глаза: это была статья Честертона о «Титанике», вышедшая еще в конце апреля.       — Простите, сейчас… — Фрэнки закрыла тетрадь, улыбнувшись ему. — Что вы сегодня закажете? Есть тот гамбургер, что вам понравился в прошлый раз…       — Погодите, — остановил ее Морган. — Я бы хотел немного поговорить с вами, пока вы не заняты.       Он смутился, чувствуя, как неловко это звучит. Фрэнки кивнула, улыбаясь, как она умела — одними глазами.       — Эту статью вам принес Тео?       Она кивнула.       — Вы тоже читали ее?       — Да, и могу сказать, что сравнение корабля с обществом показалось мне весьма интересным. Нам еще недавно казалось, будто бы все так незыблемо… Но вот дан повод — и оказалось, в трюме нашего общества тоже тлеет пожар, которому нужно не так много, чтобы вспыхнуть ярко. А мы предпочитаем не думать об этом, как не думать об айсбергах, плывя на огромном корабле.       — Да, я тоже выписала его мысли об этом, — рассмеялась Фрэнки. — Хотя признаться, про суфражисток он высказывается, не как джентльмен.       — Что для них можно сделать исключение и не пропускать вперед? Согласен, зло. Однако и мисс Панкхерст выразилась… не слишком тактично. Относительно того, что мужчины на "Титанике" всего лишь действовали в рамках установленных правил.       — Странно упрекать за бестактность человека, который озлобился из-за тебе подобных. Это сложно понять, не находите? Мужчина может погибнуть ради женщины, даже ради незнакомой, но предоставить избирательное право — выше его сил. Почему-то женщина, желающая участвовать в судьбе своей страны, сразу попадает в общем мнении в разряд мужененавистниц.       Морган удивленно приподнял брови: он никогда не думал об этом и не мог не признать, что рассуждения Фрэнки не лишены здравого смысла.       — Возможно, вы правы. Но с другой стороны, если женщинам предоставить избирательное право, вам не кажется, что далеко не все решат им воспользоваться?       — Как и мужчины, сэр. Разве все мужчины интересуются политикой?       — И снова вы поймали меня. Я вправду никогда не интересовался политикой и с трудом вспоминаю, кто сейчас президент. Пожалуй, у меня вправду стоит забрать избирательное право и отдать вам.       — Ловлю на слове, — Фрэнки точно удержалась, чтобы подмигнуть ему. — А теперь давайте я вас все-таки покормлю.       Морган согласился на омлет. Пока он ел, Фрэнки обслужила еще старичка и молодую пару, потом налила вина какому-то высокому мужчине лет под тридцать, который уселся в угол и принялся что-то рисовать в блокноте. С ним она говорила чуть дольше, так что Морган ощутил даже смутное недовольство и тут же удивился на самого себя: увидел девушку всего несколько раз и уже ревнует.       Наконец Фрэнки вернулась к его столику. Он попросил ее присесть, и она послушалась, причем, как обратил внимание Морган, держалась очень прямо.       — Значит, Тео знакомит вас с европейской прессой?       — Да, сэр. Он приносит мне газеты и книги. Он знает, что я люблю читать… — Фрэнки приподняла уголки губ. — Хотя времени на чтение у меня не так много.       — А кто из писателей вам нравится?       — Не могу сказать, сэр. Мне или нравится сама книга, или даже какая-то строчка, или нет.       — Что ж… Это не лишено смысла. Вы уж точно не ограничиваете себя в познании.       Фрэнки чуть нахмурилась, задумавшись.       — Мне нравится узнавать новое, но иногда я задумываюсь, зачем мне это? И не получаю ответа. У меня… Нет цели, нет особенных желаний. Меня устраивает то, как я живу сейчас. А сейчас мне, наверное, совсем не нужно знать, что пишут в английских газетах. Но мне, тем не менее, нравится знать это.       Фрэнки принялась замысловато складывать салфетку, опустив глаза. Морган, глядя на нее, подумал, что не ошибся в первом своем впечатлении об этой девушке — в темных глазах у нее светился глубокий ум.       — И то, что вам нравится — для вас недостаточно? Неужели во всем должен быть смысл?       Она пожала хрупкими плечами.       — Порой хочется, чтобы от тебя на земле была польза. Может, не такая, как от вас, к примеру, или Тео, но хоть что-то.       Морган улыбнулся.       — Я думаю, смысл есть от существования любого человека. Как бы он не искажал свое предназначение. Так что не стоит переживать, что вы пока не видите свой путь: вы уже по нему идете.       Фрэнки подняла на него глаза.