Да свершится правосудие

Элисон       Элисон не могла ошибиться. Да, сестра похудела, лицо покрыли мелкие веснушки, губы растрескались, руки огрубели, волосы были коротко острижены. Лицо стало затравленным — видимо, она сразу поняла, что Элисон узнала ее; во взгляде усталых глаз застыл крик отчаяния. И все же это была Роза — до безумия живая.       Что делать, если привычная для тебя картина мира разлетается вдребезги за секунду? Ты принял факт смерти — но вот, человек жив. Но рядом другой человек умирает, поэтому нельзя позволить эмоциям взять верх.       — Роза, побудь здесь, — тихо, но властно сказала Элисон. — Нам надо поговорить. Так чем его ударили?       — Я… не знаю, — сказала Роза медленно. — Я подобрала его уже на улице.       В этом была она вся, с ее сумасбродством и нерассуждающим милосердием.       Какой же камень свалился с души, что это за невероятная радость! «Был мертв и ожил, пропадал и нашелся». А вот бродяга угасал на глазах.       — Делайла! — крикнула Элисон в коридор: где же эта несносная девчонка? Ну вот, бегут с Расселом, за ними нога за ногу плетется Данбар. Право слово, лучше бы ему отсыпаться в кабинете. Итого из троих, кому сейчас перейдет бродяга, относительно здравомыслящим можно назвать только Рассела. Придется взяться самой.       — Роза, жди меня здесь.       …Не вышло. У Данбара, конечно, тряслись руки, но бродяга и так был обречен: удар ножа повредил слишком много сосудов. Пять лет наблюдать такое… Смерть становится рутиной, особенно после того, как за одну ночь снесешь в морг пятнадцать детских трупов. Давно не плачешь, если не разучилась раньше, тем более, когда твоей вины и нет. Но всё же к Розе Элисон, отправив каталку в морг, вышла мрачная. Понимание абсурдности ситуации вернулось не сразу.       Как начать разговор с человеком, вернувшимся с того света? В первую минуту, глядя на сестру, Элисон испытала почти мистический ужас. Потом напомнила себе, что для побывавшей в раю Роза выглядит слишком плохо, а для побывавшей в аду — недостаточно загорелой. Определенно, кузина все эти месяцы бедствовала на самом дне общества, но все же — не в потустороннем мире, а в земном. Элисон выдавила улыбку:       — Надолго тебя отпустили?       — Смотря к чему приведет наш разговор, — Роза приподняла уголок губ в совершенно холодной усмешке. Да, с ней все было очень плохо. Элисон привлекла ее к себе, окончательно убедившись, что Роза жива — теплое исхудавшее тело было напряжено, хоть сестра и ответила на ее объятия.       — Надеюсь, я за это время не стала тебе врагом. Кажется, повода я не подавала. Я так понимаю, ты решила воспользоваться катастрофой, чтобы начать новую жизнь?       — В целом да.       — Где ты сейчас живешь? Где работаешь? Я могу тебе чем-то помочь?       Роза вздернула подбородок так, как Элисон помнила — не высокомерно, но с достоинством и упрямством.       — Спасибо. Я ни в чем не нуждаюсь.       Иначе ответить Роза с ее гордостью и не могла. Даже понятно, почему кузина не обратилась за помощью к ним с тетей Сьюзен: они все-таки оставались частью прежней жизни. Да и вообще, наверное, Розе хотелось проверить, справится ли она в одиночку — Элисон тоже не прочь была когда-то испытать себя.       — Ну, мы еще обсудим это. Роза, уж извини, но мне известны некоторые подробности того, что с тобой случилось на «Титанике». И так как ты не выглядишь слишком счастливой, хоть и сбежала от своих мучителей… Этому человеку, ради которого ты все бросила, не удалось спастись?       Роза отвернулась. Элисон теперь видела ее в профиль: сжатые губы, брови сведены к переносице. Знакомая маска боли — как у тетки, как у отца после смерти матери. Элисон обняла Розу за плечи. И еле-еле, хриплым шепотом Роза выдавила:       — Джек умер, спасая меня. Умер ради меня.       …Роза заночевала в сестринской, благо, сегодня, кроме них, туда никто не пришел. Это было нарушением правил, но миссис Сэвидж сегодня не дежурила, а Делайла слишком многим была обязана ей, чтобы рассказывать, что Элисон привела в сестринскую незнакомку на ночь. Элисон удалось напоить Розу чаем и угостить сэндвичами: вид у кузины был, что говорить, голодный. Как-то она, однако, обходилась эти месяцы без посторонней помощи — изнеженная аристократка, которая раньше и манжеты сама не расстегивала. Она только упомянула, что продала пальто, в котором осталась той ночью, обменяла платье на то, что сейчас было на ней — выцветшее, с порыжелыми истрепанными швами — а туфли смогла купить после того, как продала волосы. И действительно, Роза гордилась тем, что сумела выжить в Нью-Йорке, рассчитывая только на себя. Кузина была очень сильной. Но все-таки еще недостаточно сильной, чтобы объявиться матери.       «И все же надо ее уговорить. Тетя Руфь может быть сколь угодно неприятным человеком, но она не заслужила такого горя — продолжать считать дочь погибшей». Даже при том, что она проморгала отчаяние, в которое погружалась Роза, едва не бросившее ее за борт «Титаника» — конечно, тетя Руфь не желала зла собственному ребенку. Уж как-нибудь Элисон с тетей Сьюзен и друзьями сможет встать стеной между Розой и ее женихом. В конце концов, можно ему и напомнить — сейчас тетя Сьюзен, охотно помогавшая Тео с шумихой вокруг «Титаника» в прессе, молчала из уважения к горю этого Хокли — кто же поставлял «Харленд энд Вульф» сталь. Но даже если Роза исчезнет, опасаясь преследований — Элисон не зря отказалась дать ей слово молчать.       А так полночи они проговорили с той же откровенностью, что в детстве. Роза, рассказывая о своем коротком романе, грозившем теперь обернуться вечной любовью и верностью, наконец расплакалась — и улыбалась сквозь слезы с такой нежностью, точно бедный погибший мальчик снова стоял рядом с ней. И Элисон умилялась на сестру, такую открытую и беззащитную в первом чувстве, и хохотала до упаду, представляя лицо напыщенного жениха Розы, обнаружившего в сейфе ее портрет в обнаженном виде, нарисованный Джеком, и негодовала на этого Хокли, который оклеветал соперника и поднял на невесту руку. Судя по всему, этот Джек был славными и добрым парнем, свободным как ветер — таким, какой всегда хотела быть и какой стала Роза.       Как жестоко оборвалась любовь двух этих невинных детей — едва распустившись… Точно подснежники побило морозом. Точно корабль затонул в первом плавании, если угодно. За мимолетной вспышкой страсти и счастья — великое горе… Над этим, пожалуй, стоит подумать.       — А откуда ты знаешь про Джека? — вдруг спросила Роза, вытерев слезы и немного помолчав. — Мать и Кэл, наверное, молчат.       — Разумеется. В день прибытия «Карпатии» мы подобрали конструктора «Титаника», он сейчас здесь лечится от пневмонии. Его забирали было в тюрьму, но пришлось вернуть. Он мне и рассказал, когда я его спросила.       Лицо Розы стало отстраненным и строгим, она кивнула.       — Да, я слышала про сталь и все остальное.       — Ты вряд ли слышала, что этим занимаются тетя Сьюзен и мой жених. По крайней мере, они поучаствовали в том, чтобы раздуть шумиху.       Элисон мрачно усмехнулась, а Роза сильнее задумалась.       — Твой жених, наверное, очень честный человек?       — Самый честный на свете.       — Да и тетя Сьюзен не стала бы клеветать. Выходит, то, что пишут в газетах — ко мне они иногда попадали в руки, их оставляли посетители в кафе, где я мою посуду — правда?       Роза моет посуду… Ну что ж, честный заработок, но как бы тетю Руфь не хватил удар, когда она узнает.       — В общем, да. Газеты на редкость правдивы относительно этой истории.       Роза вздохнула.       — Ты знаешь, Эндрюс ведь отдал мне свой спасательный жилет. Наверное, благодаря этому я и держалась на воде. Получается, меня он спас, а Джека и еще очень многих погубил?       — Выходит, да, — Элисон замялась. Разумеется, помощь Эндрюса ее кузине ничего не меняла, но все-таки… — Ну, если хочешь поблагодарить… Наверное, он сейчас спит. Может, придешь завтра?       Роза потерла подбородок.       — Не знаю. Мне не очень-то хочется с ним говорить. Но долги надо возвращать, да? Послушай, а если… Уильям Уоррен       Обвинение предъявлением доказательств закончило, и настала очередь защиты. Прежде всего, огласили присланные показания заместителя Эндрюса — Эдварда Уайлдинга; его уже допросили связи с процессом над лордом Пирри. Уайлдинг, конечно, стремился всячески выгородить верфь: например, указывал, что пассажиры третьего класса могли подняться наверх целыми восемью способами. Ну что ж, знали бы они сами про эти восемь способов… Но даже он признавал, что «Титаник» и вообще коммерческие суда могли бы быть безопаснее, но сослался на нехватку денег. А на безумную роскошь в первом классе, значит, хватало… Вслед за ним выступила пара экспертов, уверявших, что сталь, использованная при строительстве «Титаника», является лучшей, какую можно найти. Что до заклепок — на них опять же не хватало средств.       Следом начался допрос свидетелей. Чаще всего одних и тех же допрашивали относительно и Эндрюса, и Исмея, лишь иногда кого-то расспрашивали конкретно о каком-либо одном из подсудимых. И не сказать, чтобы адвокаты отрабатывали те деньги, которые им наверняка отвалили. У Уоррена быстро стало складываться впечатление, что в суд волокли всех, кто вообще мог сказать о подсудимых что-то благоприятное для них, неважно, касалось ли это собственно обвинения.       От офицеров «Титаника» — Лайтоллера, которого, видите ли, «покинул корабль», Лоу, Боксхолла и Питмана — еще была какая-то польза: они нахваливали, как Эндрюс быстро оценил повреждения корабля и рассчитал время, оставшееся для эвакуации, и как потом вместе с Исмеем помогал со шлюпками. Тут, правда, Гаррисон и нашел способ… не то, чтобы придраться к подсудимым, но бросить тень на самих свидетелей. Он задал один вопрос: сажали ли вместе с дамами из первого класса горничных. Ему ответили, что служанок разворачивали, пока не усядутся леди. Выходит, горничные миссис Астор, миссис Штраус или графини Ротес спаслись только по милости своих хозяек. Что касается стюардесс, их усаживали, чтобы показать, что находиться в шлюпке безопасно — да и жилеты заставляли надевать, чтобы показать пассажирам пример. Разумеется, горничные и стюардессы к женскому полу не относятся, о них заботиться не сочли нужным.       Адвокаты Исмея и Эндрюса умудрились вызвать в суд даже капитана «Карпатии» Росторна, о котором газеты отзывались исключительно как о герое. Он подтвердил, что капитан на судне не подчиняется никому, в том числе представителю компании-владельца, а также рассказал о состоянии подсудимых в момент, когда они поднялись на «Карпатию». Потрясение Исмея, по его словам было явным, Эндрюс же держался очень спокойно, даже отрешенно. Из шлюпки он вылез последним, до того помогал находившимся в шлюпке женщинам садиться в подвесную люльку. Правда, сам он поднялся с огромным трудом, а его одежда оказалась влажной, покрытой инеем и страшно холодной.       Более полезными для подсудимых неожиданно стали показания одного из стюардов, Уилфреда Сьюарда. Он заявил, во-первых, что все аварийные двери во время эвакуации были открыты, во-вторых, через сорок пять минут после столкновения ему отдали приказ вывести всех пассажиров на верхнюю палубу и проследить, чтобы на них были спасательные жилеты.       После него защита вызвала миссис Маргарет Браун, ту самую «Непотопляемую Молли», о которой Уоррен успел наслушаться самых разных историй. Она, конечно, делала доброе дело с этим комитетом помощи пострадавшим, но это была все равно не та женщина, в обществе которой он хотел бы провести лишний час. Выбора, однако, особенного не было.       Миссис Браун, шумная, разнаряженная, довольно ярко накрашенная, начала с подробного и крайне запутанного пояснения причин, заставивших ее подняться на борт «Титаника»; как понял Уоррен, у нее заболел внук, и она сочла, что без ее участия его никоим образом не вылечат.       — И там вы познакомились с подсудимыми, — прервал он ее рассказ.       — Именно! С мистером Исмеем и мистером Эндрюсом. Даже, кажется, вместе пару раз обедали. А хотя нет, в первый-то раз это был ланч. Точно, в «Пальмовом дворике». Ну вот тогда еще мистера Исмея покойная малышка Бьюкейтер слегка уела. Про Фрейда-то она вам ляпнула, помните?       Миссис Браун заливисто и, признаться, заразительно рассмеялась, так что Уоррен не удержался и уточнил:       — Что именно подсудимому сказали насчет Фрейда?       — Ну, мистер Исмей стал говорить про размеры корабля: что большой — это значит надежный, и прочее в таком духе… А девочка-то Бьюкейтер возьми ему и заяви: мол, вы бы доктора Фрейда почитали, его теория размеров показалась бы вам весьма интересной!       В зале раздались сдавленные смешки, причем даже Эндрюс не удержался и хмыкнул в кулак. Уоррен и сам подавил улыбку, но сконфузившегося Исмея ему стало даже немного жаль: не очень-то должно быть приятно выслушивать сомнительные остроты от всяких юных нахалок. В его время подобное поведение девушки в приличном обществе не допустили бы.       Между тем адвокат Исмея нашел, как обернуть неприятную ситуацию клиенту на пользу:       — Значит, мистер Исмей высказывал уверенность, что «Титаник» — надежный корабль?       — Еще какую! Так и светился весь от гордости. И мистер Эндрюс тоже, хотя его-то, даже если он был в обществе, сложно было оторвать от записей в его блокноте.       — А приказывал ли мистер Исмей капитану увеличить скорость? Или, может, уговаривал?       Миссис Браун тут же стала серьезнее.       — Я не припомню такого.       При описании катастрофы свидетельницу снова понесло. Она известила всех присутствующих, во-первых, что обязана жизнью джентльменам в соседних каютах, поскольку они не только известили ее о катастрофе, но и силой закинули в шлюпку; во-вторых, она ровно ничего о произошедшем не могла добиться от стюардов; в-третьих, рулевой их шлюпки вел себя совершенно не по-мужски и не захотел возвращаться за утопающими; в-четвертых, дамы в их шлюпке дали бы фору любой команде по гребле; в-пятых…       — Хорошо, хорошо, — прервал Уоррен. — А подсудимых вы видели?       — Нет, ваша честь, не видела ни того, ни другого. Мистера Эндрюса я снова увидела на «Карпатии», а к мистеру Исмею, он сказал, вообще лучше не заходить, разболелся сильно. Сунулась я было, но судовой врач там был, что собака цепная, вот чуть ли не залаял на меня! А мистер-то Эндрюс ничего, на ногах был и спокойный вроде, только все что-то писал да чертил, еле удавалось его за стол зазвать.       Миссис Браун оглянулась на подсудимых и тяжело вздохнула.       — Мистера-то Исмея я тогда не увидела, но можно представить, как он переживал, что даже разболелся, а мистеру Эндрюсу в глаза как-то заглянула… Ох, ваша честь, не устроите вы им такого ада, какой они устроили сами себе. Виноваты они или нет, я уж не знаю, но если я хоть что-то понимаю в людях, никому ничего плохого они не хотели. Так вы уж… помилосердствуйте.       «Помилосердствуйте», как же… Будто бы они оба помилосердствовали сами. Хелен       Хелен Эндрюс сидела в кресле у приоткрытого французского окна, покачивая на коленях дочку. Эльбу разморило, она склонила головку на грудь матери и сладко посапывала. Хелен поглаживала мягкие темные кудри малышки.       День за окном был такой сияющий, ясный, умиротворяющий, что не хотелось верить, как враждебен и жесток мир, подстерегающий за оградой. Хелен еще пару месяцев назад и не подозревала, как много ненависти в людях — и в кошмарных снах, которые, ей, впрочем, никогда не снились, не могла представить, что однажды эта ненависть обрушится на нее и на тех, кто ей дороже всего на свете.       Но с того времени, как этот ужасный корабль ушел в плаванье, забрав с собой Тома, жизнь вправду разделилась на «до» и «после». Сперва Хелен просто была больна, у нее даже был небольшой жар, а это всегда действовало угнетающе. Еще и Томас надолго уехал, они и так в последние недели перед отплытием виделись редко, как бывало всегда, когда верфь отправляла новый корабль в море. Томас был уставший, издерганный, переживал и из-за ее простуды, и из-за «Титаника». И едва ей стало лучше, пришло это страшное известие про айсберг. Несколько дней вся семья понятия не имела, жив ли еще Томас. Сколько слез Хелен пролила над кроваткой Эльбы! Этот невинный ангелочек тянул к ней ручки, не понимая, что, может быть, остался сиротой. Хелен не хотела верить, что Томас мертв, но сердце сжимала отчаянная тоска. Какие страшные, черные это были дни, несмотря на яркость весеннего солнца. Даже Эльба, казалось, чувствовала, что стряслась беда, капризничала и плакала, звала папу.       Наконец пришли списки выживших, и можно было вздохнуть, Том был жив. А после пришло письмо от самого Тома. Хоть он и писал, что лишь немного простудился и должен задержаться главным образом из-за расследования, одно то, что он был вынужден продиктовать письмо сиделке, говорило само за себя. Как же жаль было его тогда! И дальше беды только нарастали. Появилось разоблачительное интервью этого мальчика, Мюира. Хелен и видела-то его только однажды, у лорда Пирри; это, кажется, было вскоре после того, как Мюир приехал в Белфаст и устроился на верфь. Он ей тогда не понравился: один из смазливых нахальных юнцов, которые нарочно дерзят уважаемым людям, чтобы порисоваться перед молоденькими девушками. На бедняжку Китти, которая тогда тоже была в гостях вместе с родителями и женихом, это действительно произвело впечатление. И конечно, Томаса возмутило, когда этот мальчишка начал дерзить и ему: муж потом сказал, что будучи ставленником Моргана, Мюир мало что смыслил в коммерческом судостроении и мог добавить им с лордом Пирри много хлопот. После по большей части о мальчишке она слышала от подруг в связи со сплетнями насчет поведения Китти, которая закрутила с ним роман, правда, быстро закончившийся.       А теперь вот по вине этого выскочки общественность взволновалась по обе стороны океана. Все как будто разом возненавидели ее мужа, требовали суда и наказания. И волна этой ненависти накрыла и Хелен, и Эльбу. Подброшенная свиная голова казалась безобидной шуткой после того, как ее малышку чуть не убили, кидаясь камнями, и все же Хелен охватывала дрожь, едва она вспоминала эта страшную зловонную голову и перепачканную кровью записку, приколотую к ней ножом.       Ей было так страшно, так хотелось хоть на кого-то опереться, но деться было некуда, пожаловаться некому. Томас, к сильному плечу и заботе которого она так привыкла, был далеко и ему самому было очень тяжело. У нее не осталось подруг, Хелен не приглашали в гости и не приезжали к ней, некоторые знакомые даже не здоровались на улицах, она очутилась в полном одиночестве, хотя ни в чем не была виновата. Отец, а вслед за ним мать, братья и сестры все откровеннее говорили, что ей лучше бы порвать с Томом. Ее возмущала эта мысль, как они могли предлагать такое? Отцу никогда не нравился ее выбор, ее муж чем-то раздражал его. То ли тем, что однажды на охоте, еще до помолвки, Томасу стало дурно, когда его брат на его глазах добил раненую оленуху, и отец посчитал его слабаком, то ли тем, что долго тянул с предложением, а когда наконец сделал, стал притчей во языцех для всех знакомых, так неловко все вышло. Что до родных самого Тома, они ждали одного: чтобы она отправилась в Америку.       Хелен и сама была бы рада: она очень тосковала по мужу. Ей не хватало его смеха, утешения, ласки, его уверенности в том, как правильно поступить. Ей было больно и стыдно из-за этих отвратительных статей о нем в газетах, из-за карикатур. Она расплакалась от счастья, когда он им все же позвонил и она услышала его голос, пусть и искаженный расстоянием. Она целовала его письмо. Она, бывало, ночи не спала, тревожась, как он переживает болезнь, всеобщую ненависть и этот ужасный процесс.       Удивительно было вспоминать, что она раньше обижалась на Тома за то, что он пропадал на работе, и за то, что редко говорил ей о своей любви — какой же дурой она была!       Он был замечательным мужем, ни одна из ее подруг не могла похвастаться тем, что у нее было и что она не ценила, пока не случилось это несчастье. Ведь он был щедрым и заботливым, нежным и сильным, обожал ее и маленькую Эльбу, возился с дочкой на полу в детской, сам укладывал спать, не раздражался по пустякам и не высказывал ей недовольства ни в чем. Отец сказал, что ей это кажется. Что она просто забыла плохое и скучает по мужу, а ведь сама жаловалась, что Том часто задерживается на верфи, что почти никогда не разговаривает с ней по душам. А то, что не высказывает недовольства — это просто его безразличие.       Нет, Хелен была счастлива замужем, сейчас она поняла это окончательно. Она любила Тома всем сердцем. Все те неполные четыре года, что они были вместе, она была окружена заботой и любовью. Он купил им чудесный дом в Белфасте, который она обставила так, как нравилось ей, старался вывозить ее на выходных за город, а когда родилась Эльба, его улыбкой, казалось, можно было осветить весь их пасмурный остров.       И все-таки сейчас Хелен никак не могла себя заставить отправиться в Нью-Йорк — как и не решалась назвать родным Томаса настоящую причину того, почему она тянет. Хелен пугало само путешествие через океан. Никто, даже ее родители и муж, не знали, ей удавалось скрывать, но она всегда боялась глубины, да и на открытом пространстве чувствовала себя неуютно. Всю жизнь она старалась избегать морских и речных путешествий, необъяснимая паника душила ее, когда она только она ступала на палубу. Катастрофа «Титаника», в которой чуть не погиб ее муж, заставила содрогнуться от ужаса еще и потому, что Хелен, даже не обладая живым воображением, все-таки ощущала, каково было бы упасть в воду, когда кругом — лишь ледяной океан, под ногами — только его толща, и не за что зацепиться. Она почему-то была уверена, что с кораблем, на котором она отправится в Америку, непременно случится несчастье. Разумом понимала, насколько это глупо, но справиться со страхом не могла. Тем более, газеты наперебой кричали, что трансатлантические путешествия, оказывается, совсем небезопасны, а многие суда еще не успели переоборудовать в соответствии со спешно принятыми новыми правилами. Что ей было делать? Рисковать оставить Эльбу сиротой? Взять ее с собой, подвергая тем самым и ее жизнь опасности? Но есть ли в этом смысл? Томасу в самом деле ничем нельзя было помочь. Он сам не велел Хелен приезжать и, пожалуй, только расстроился бы, если бы она не послушалась. Ведь он так старался выглядеть сильным, скрывал от нее, если тревожился или был огорчен, а сейчас она увидела бы его больным и униженным. И кто знает, как он встретит ее?       Узнав, что Элизабет собирается в Нью-Йорк, Хелен привезла ей письмо, чтобы та отдала его Тому. Элизабет письмо взяла, но снова и не по-доброму намекнула, что Том был бы больше рад приезду самой Хелен. Это становилось невыносимо, Хелен чувствовала себя загнанной в угол. Так хотелось, чтобы хоть кто-то понял ее и ничего не стал бы ждать или требовать, а просто пожалел.       —... Нелли, ты здесь? — голос отца заставил вздрогнуть. Кажется, утомленная горестными мыслями, Хелен и сама задремала. Эльба спросонья скривилась, Хелен принялась спешно качать дочку, чтобы та не расплакалась — и только теперь заметила, что отец стоит напротив кресла не один. Рядом с ним опирался на спинку и широко улыбался Генри Харланд. С их последней встречи прошло больше года, но Генри не изменился — все такое же дружелюбное улыбчивое лицо, глубокие впадинки на щеках от этой всегдашней улыбки.       Генри, сослуживец Томаса, тоже когда-то ухаживал за ней. Отцу он нравился, и самой Хелен тоже — но только как человек. Однако, когда Томас сделал ей предложение, она долго не могла ответить в том числе и потому, что не была уверена в выборе. Она тогда впервые засомневалась: а может, отец в чем-то прав, и Генри будет ей лучшим мужем? В отличие от Томаса, Генри не скрывал свою любовь, ухаживал открыто — в той степени, чтобы не компрометировать ее. И хотя девушкам советуют не доверять мужской откровенности в чувствах, Хелен убедилась: Генри заслуживал доверия. После того, как она выбрала Томаса, Генри так и не женился, даже ни за кем не ухаживал. Но при этом, как говорил отец, не «изображал жертву», улыбчивый и приветливый нрав не изменял ему. Но в его присутствии Хелен всегда чувствовала себя неудобно, ведь она знала, что он искренне любил ее, а она предпочла другого. Но Генри не потерял своего дружелюбия по отношению к ней.       Вот и сейчас с его появлением точно ярче блеснуло солнце. Он поцеловал руку Хелен и пощекотал под подбородочком Эльбу. Малышка рассмеялась и взмахнула ручкой. Хелен заметила довольную улыбку отца.       — Я распоряжусь, чтобы нам принесли выпить.       Вообще-то об этом следовало позаботиться Хелен, но отец живо отошел, оставив их с Генри наедине. Она залилась краской и инстинктивно крепче прижала Эльбу, точно малышка было ее щитом. Но во взгляде Генри было лишь сожаление и сочувствие. Быстро оглянувшись на дверь, он сказал вполголоса:       — Мне очень жаль, Нелли. Могу я что-то сделать для тебя? Поверь, я был бы рад хоть чем-то помочь. Не потому, что… — тут он запнулся и покраснел. — Словом, я бескорыстен. Я надеюсь, ты мне веришь.       Хелен поняла, что ей хотелось бы поверить ему. Присцилла       Присцилла наслаждалась этим процессом. Ее распирало от гордости, когда она думала о том, что стала частью истории — а то, что это разбирательство войдет в историю, она не сомневалась. Газетная шумиха вокруг была страшная, у нее даже хотели взять интервью, но Уоррену это бы не понравилось, поэтому она с сожалением отказалась. Однажды в одной из газет она даже обнаружила свою фотографию, причем вышла там очень достойно — серьезная и собранная, она стенографировала процесс, сидя по правую руку от судьи Уоррена, и была похожа на олицетворение Фемиды. Присси вырезала фото из газеты и пришпилила на стену. Артур над ней посмеивался.       Каждое заседание вызывало в ней неподдельный восторг. Как интересно было слушать разнообразных свидетелей, наблюдать, как менялись лица людей в зале, как по-разному реагировали подсудимые… Сегодня вообще вызвали свидетельницей нашумевшую на обе стороны света актрису, Китти Берлингтон. Присси уже знала, что по-настоящему свидетельницу зовут Кэтрин Карлтон, она крестница лорда Пирри и троюродная сестра Эндрюса. На «Титанике» плыла, потому что ее пригласили выступать на Бродвее, только вот недолго ей удалось поблистать в Нью-Йорке: кто-то проболтался, кто у нее в родне, и ей стали срывать выступления. Наверное, она бы уже вернулась, если бы не процесс над ее родственником.       Хотя зачем адвокат ее пригласил, было совершенно непонятно. На свидетельской трибуне Китти Берлингтон стояла с таким видом, будто наблюдала очень скучный спектакль, уйти с которого не было возможности. На все вопросы отвечала примерно одно и то же: «Не знаю, не интересовалась». Присси все разглядывала ее — наряд дорогой, но слишком яркий и вычурный, скучающее лицо, неправильное, но приятное, только очень уж размалеванное. Они с Артуром успели сходить на ее выступление — в голосе Китти не было ничего особенно, но то, как она вела себя на сцене… Есть женщины, рожденные королевами. Китти была именно такой, одним взглядом показывающая свое величие и превосходство. Присси ей завидовала. Хотела бы она так уметь. Правда, говорили, порядочной женщиной эту Берлингтон никак нельзя назвать.       Тем временем адвокат добрался до самой катастрофы.       — В ночь крушения вы видели подсудимого?       — Разумеется. Я встретила его в коридоре, когда шла на эту… как же ее… шлюпочную палубу. Томас увидел, что я без жилета, и спросил, почему, я ответила, что он мне совершенно не идет. Он забрал жилет из кипы у проходившей стюардессы и надел его на меня, потом вывел к шлюпкам и заставил сесть в одну из них. Он отдал мне свой блокнот и обручальное кольцо, сказал, чтобы в случае чего я переслала кольцо его жене, а блокнот — дяде Уильяму, то есть лорду Пирри. Затем он попрощался и ушел. В следующий раз мы увиделись уже на «Карпатии»; он зашел в каюту, где я размещалась, забрал свои вещи и спросил, не нужно ли мне что-нибудь, — Китти пожала плечами. — Разумеется, мне было ничего не нужно, от простуды меня уже лечил корабельный врач и соседки. К счастью, все быстро прошло.       Ну ладно, поступил, как и полагается старшему родственнику. Только разве это отменяет, что корабль-то был небезопасным?       — Позвольте, я оглашу содержимое блокнота, — заявил адвокат. — В основном оно касается технических усовершенствований, которые стоит произвести на «Титанике», что, заметим, свидетельствует о том, как внимательно мой подзащитный относился к делу. Однако последние записи носят иной характер…       Эндрюс нервно заерзал, но адвокат уже принялся зачитывать.       — «Дядя, правила безопасности нужно пересмотреть кардинально. Настаивай на увеличении числа шлюпок, надо, чтобы их хватало на всех. Борт двойной!!!» На следующей страничке: «Отец, мама, спасибо за все и простите меня. Обнимите Лиз и братьев. Люблю вас». Наконец, на последней…       — Не надо! — лицо Эндрюса буквально горело огнем. — Это личные записи, я протестую!       Адвокат взял паузу, выразительно посмотрел на подзащитного и дочитал до конца:       — «Хелен, любимая, постарайся быть счастливой. Позаботься об Эльбе, люби ее за нас обоих. Эльба, папа целует тебя и просит простить его». Как видите, мой подзащитный был уверен, что не переживет эту ночь.       Присси почудилось, что Уоррен и Гаррисон обменялись кислыми улыбками. Правильно, какая разница, в чем там был уверен Эндрюс? Это его тоже не оправдывает. А сам Эндрюс, кажется, готов был провалиться под землю от стыда.       Дальше адвокат Мортон — интересный мужчина, кстати, хотя явно из тех, кому не стоит доверять — вызвал по очереди двух стюардесс с «Титаника». Первой была Энни Робинсон, рослая женщина лет за сорок, с бледным вытянутым лицом. Кажется, в ту ночь она серьезно напугалась, потому что, когда стала рассказывать, даже схватилась за трибуну. Голос у нее дрожал, порой ее было едва слышно, но Уоррен на сей раз не требовал, чтобы она говорила громче.       — Мистер Эндрюс спросил меня, все ли каюты я проверила, и велел проверить еще раз. Он заставил меня надеть спасательный жилет, чтобы показать пример пассажирам…       — Одну минуту, миссис Робинсон! — вмешался Гаррисон. — Вы говорите, что видели, как прибывает вода, а подсудимый, тем не менее, снова и снова заставлял вас стучаться в каюты?       Присси усмехнулась. Конечно, эта стюардесса — не то, что кузина Эндрюса и вообще не леди из первого класса, чтобы ее спасать. Про то, чтобы первыми спасали женщин и детей вне зависимости от класса — одни разговоры, а на деле если у тебя дешевый билет или ты вообще работаешь на других, так ты грязь под ногами. На месте этой Робинсон Присси давно послала бы всех этих богатеев подальше и уселась в шлюпку сама, а чтобы не развернули, украла бы в каюте первого класса какое-нибудь пальто или накидку. Потом улику можно бросить в море. А что такого? Ее за человека не считают — ну так и она под чужую дудку плясать не обязана и жизнью рисковать за разных бездельников.       — Миссис Робинсон выполняла свою работу, — возразил Гаррисону Мортон. — Нет ничего жестокого или преступного в том, чтобы требовать от человека исполнения его обязанностей.       — Если только это не подразумевает требования, задерживающие на тонущем корабле беспомощную женщину. Шансы миссис Робинсон занять место в шлюпке таяли с каждой минутой, но вашего подзащитного, видимо, волновало лишь спасение дам из первого класса. Это их надо выводить за ручки к шлюпкам, а для простой стюардессы достаточно и жилета - бесполезного, кстати, если человек попадет в ледяную воду. Миссис Робинсон скорее стоило бы вызвать мне как представителю обвинения. Посмотрите, она до сих пор, видимо, не оправилась от испуга!       Свидетельница собралась с духом.       — Это в самом деле была ужасная ночь, сэр. Но мистера Эндрюса я ни в чем не виню.       Со следующей из вызванных стюардесс, Мэри Слоан, и вовсе вышел цирк не лучше, чем с Браун. В ту ночь как раз она и настояла, чтобы Эндрюса вытащили из воды. Маленькая кудрявая женщина, она сказала, что ей двадцать восемь, но Присси показалось, что ей будет побольше. Про мистера Эндрюса она говорила растроганно, чуть ли не придыханием — слишком уж ее впечатлило, что он настоял, чтобы она села в шлюпку, возле которой стояла. Спасти жизнь за одно это? Ну и дуры иногда бывают женщины. Впрочем, Присси сразу заподозрила, в чем дело, и судя по взглядам Уоррена и Гаррисона, не она одна.       — Итак, мисс, — взял слово Гаррисон, когда со свидетельницей закончил Мортон. — Так вы утверждаете, подсудимый сразу вам сказал, что корабль тонет?       — Да, сэр, именно так.       — Хорошо… Мисс Карлтон, — обратился он к Китти Берлингтон, сидящей в зале. — А вам подсудимый что-либо говорил на эту тему? Если вы его спрашивали, конечно.       Китти, поднявшись с места, пожала плечами.       — Он сказал, что произошла небольшая авария, опасности нет, шлюпка и жилет — лишь меры предосторожности.       — Очень хорошо. То есть он солгал вам. И даже когда отдавал блокнот и кольцо и мог понимать, что ситуация становится очевидной, про опасность не упомянул?       — Именно так.       — Вы можете предположить, почему?       — Наверное, думал, что у меня недостаточно крепкие нервы и маловато здравого смысла, чтобы спокойно принять правду. В семье, не буду скрывать, меня считают весьма взбалмошной особой. Вероятно, он решил, что я от подобного известия о корабле упаду в обморок или буду бегать по коридорам, как сумасшедшая, — Китти усмехнулась без тени веселья.       Да уж, мужчины совсем ничего не понимают про женщин. Китти Берлингтон, может, и была отъявленной шлюхой, но впечатления слабонервной дурочки никак не производила.       — Допустим. Спасибо, мисс Карлтон. Мисс Слоан, скажите: по какой причине, увидев подсудимого в воде, вы настояли, чтобы его вытащили? Он крупный мужчина, был в тяжелом пальто… Вы понимали, что заставляете ваших спутников рисковать?       Мэри Слоан растерянно моргнула.       — О, сэр, я… Нет, я не подумала… Но мистеру Эндрюсу надо было помочь!       — Почему же именно ему, мисс? В воде очутились, напомню, примерно полторы тысячи человек. Почему именно мистер Эндрюс в ваших глазах оказался более достоин спасения? Вы могли бы подобрать пару женщин или примерно троих детей, но предпочли спасти одного мужчину.       Мисс Слоан покраснела, завертела головой, как зажатая в руке синица.       — Сэр, я… Мистер Эндрюс такой добрый джентльмен. Когда его вытащили из воды, просил вернуться за другими тонущими… И вообще… Я хорошо его знала…       Присси прыснула в кулак.       — Не сомневаюсь, — усмехнулся Гаррисон. — Но разве на этом корабле вы знали только его? К примеру, ваша коллега, Люси Снейп, погибла в ту ночь. Вам, сидящей в шлюпке, не пришло в голову поискать ее? А ведь у нее осталась маленькая дочь.       Ну конечно, эта дурища разревелась. Эндрюс, до того все сильнее красневший, приподнялся с места:       — Вы, кажется, забыли, что здесь не мисс Слоан судят! Не надо обращаться с ней, как с преступницей! Она спасла мне жизнь.       — Не сомневаюсь, ваша родня ей за это очень благодарна, — почти не ядовито ответил Гаррисон. — Хорошо, к свидетельнице у меня больше нет вопросов, все и так очевидно.       — Что вам очевидно? — рявкнул Эндрюс. — Ну что?!       Как будто не догадывался сам. Уоррен постучал молоточком, призывая к порядку.       — Не надо так бурно реагировать, подсудимый, — сейчас, кажется, Уоррен напомнит ему кое-что. — Вы сами сослались на мисс Слоан, когда я спросил, почему она вытащила именно вас.       Щеки Эндрюса полыхали. На последних заседаниях он все чаще выходил из себя, видать, сдавали нервы.       — Но я не думал, что ее будут допрашивать в таком тоне! Мисс Слоан, Мэри, извините меня. Успокойтесь, не надо плакать, вы ничего плохого не сделали. Спасибо вам.       Мэри Слоан улыбнулась ему и уселась рядом с Энни Робинсон, та погладила ее по вздрагивавшему плечу. Присси, украдкой зевнув, подумала, что мужчины все же бывают отъявленными негодяями. Взять хоть того же Эндрюса: когда она, помогая занудному доктору — Джонсону, кажется — составлять протокол осмотра, немного поспрашивала, Джонсон ей такое рассказал про этого Эндрюса и тамошнюю медсестричку… Томас       Солнце оставляло на стене яркие прямоугольники. Одри, расположившись у окна, снова что-то шила и напевала вполголоса. Они вдвоем часто так проводили время после полудня; впрочем, сейчас, когда ему заметно полегчало, Одри стали снова вызывать помочь с другими больными. Том понимал. что это неизбежно, персонал в больнице, видимо, был наперечет, но все же ее было жалко: к вечеру она чуть не падала с ног от усталости. Да и самому не хотелось оставаться в одиночестве; хотя Одри и Морган принесли ему книг — и какие-то местные рассказы, и том стихов Киплинга, и журнал о судостроении, правда, за позапрошлый год — сосредоточиться получалось плохо. После каждого заседания ему открывалась очередная постыдная правда о его корабле — и о нем самом, в конце концов, правда, с которой надо жить, а как, он не знал.       По-хорошему, оставалось только дождаться приговора и принять то, что ему назначат — да, пусть и этот негодяй Уоррен, будто бы Том его чем-то лучше! Но если бы перед тем удалось увидеть семью… Тоска по ним точно кровь из сердца высасывала. В присутствии Одри или Моргана становилось все же легче, и если доктор забегал каждый раз ненадолго, то Одри проводила с ним по много часов, так что порой он даже забывал об ужасных событиях последних месяцев, о своей вине и о том, что впереди — грозная неизвестность… Вот и сейчас, слушая ее мягкий голосок и наблюдая, как блестит в розовых тонких пальчиках иголка, он ощущал редкое умиротворение.       

— Лью я слезы одиноко, Новой встречи жду, Верю в час победы нашей И в твою звезду.

      — Это песня времен гражданской войны?       — Да, сэр, я ее узнала от бабушки. Представляете, — Одри улыбнулась, — бабушка сначала думала, эту песню знают только северяне. Потом к ним в плен попал южанин, и оказалось, он эту песню тоже знает, только цвет мундира там у героя другой.       Томас ничего не успел ответить. В коридоре раздался зычный голос миссис Сэвидж:       — Мисс Марвуд, в операционную!       Одри вскочила, перекусила нитку, быстро уложила шитье, убрала иголку и вылетела в коридор. Том с досадой посмотрел ей вслед, поворочался с боку на бок, потом сел на постели. Читать не хотелось. Он бы вышел в коридор и поболтал с Калхуном, дежурившим сегодня, но от любой медсестры или врача обоим влетало, если он выходил на сквозняк. «Как школьник стал, взбучки боюсь», — усмехнулся Том про себя. Ну, предположим, и Калхуна подводить не хотелось. Славный оказался старик, как и этот парнишка, Дин, который в ту ночь в тюрьме и вынул его из петли. Но смотреть в глаза Дину было совестно. Том, конечно, поблагодарил его и заверил, что Дин в случае надобности может обратиться к его семье, но старался лишний раз не высовываться, когда он дежурил.       На глаза ему попалась белая ткань, свешивающаяся из корзинки Одри. Стало любопытно посмотреть поближе, с чем же она столько возится. На всякий случай Томас вытер руки о пижамную куртку и аккуратно достал шитье из корзины. Тут же крякнул и смущенно покраснел: перед ним была белая женская сорочка из очень тонкого полотна, обшитая кружевом и лентами. Невесомое, воздушное чудо, по сравнению с которым его руки так же грубы, как по сравнению с женским телом… Ему вспомнилось, как под полупрозрачной тканью розовели нежные плечи и грудь Хелен, как ее темные мягкие волосы струились по плечам. Кровь быстрее побежала по венам, стало жарко. Томас спешно положил сорочку и лег на кровать. Как же хотелось увидеть жену…       Кажется, он задремал и проснулся от знакомого звонкого голоса. Едва он приподнялся на локтях, сонно хлопая глазами, в палату вошла… Элизабет.       Сперва Томас подумал, что продолжает видеть сон, даже ущипнул себя — а в следующую минуту уже оказался почти задушен в объятиях. Он сам крепко ее обнял, уткнулся в плечо, все еще не веря, что он не спит. — Томми! Сестра расцеловала его в обе щеки, прежде чем он наконец встряхнулся, соскочил с кровати и пододвинул ей стул. С минуту они просто смотрели друг на друга, держась за руки. Кажется, он не видел сестру целую вечность. Элизабет улыбалась, глаза как всегда задорно блестели.       — Мама с ума бы сошла, если бы тебя увидела, — констатировала Элизабет, разглядывая его. — От тебя одни кости остались.       Сердце защемило.       — Как она? Ей очень плохо?       Улыбка Элизабет погасла. Сестра тяжело вздохнула.       — Могло бы быть лучше. Она лежит, не встает, отец уже библиотеку под комнату для нее переделал. Сиделка от нее не отходит. Только не вздумай себя винить! — спохватилась она. — Ты же не сделал ничего плохого.       — Сделал, Лиз. Но давай об этом не сейчас. Расскажи, как ты сама? Как добралась?       — На «Оушенике». Отлично, знаешь! Да, я же звонила в эту твою больницу, предупреждала, но медсестричка попалась какая-то… По-моему, она не слушала, что я ей говорю.       — Хм. У нее не было французского акцента? — хотя, конечно, Одри бы не проявила такой невнимательности, она бы точно сообщила ему о скором приезде сестры.       — Нет, — немного удивилась Элизабет. — Говорила так же, как все американцы. Это же ужас, Том, это так смешно! Я успела, кстати, зайти к твоему страшному судье за пропуском. Этот трус ко мне даже не вышел! Ну, думаю, его секретарша меня запомнит.       Секретарша Уоррена была малоприятной девицей, но Том ей даже слегка посочувствовал. Натиск Элизабет и ее гнев выдерживать всегда было нелегко.       — Мне разрешили пять встреч, каждая на полчаса. Так что спрашивай меня поскорее, о чем хотел.       И Томас стал спрашивать про отца, про братьев — и внутренне поежился от того, как нахмурилась Лиз, как скупо ответила про них. Чувствовалось, что некогда дружная семья разделилась. Братья, конечно, уже почувствовали на себе, каково это, быть близкими родственниками виновника страшной катастрофы.       — А Эльба? Ты видела ее? Она здорова?       — Зубки режутся, а так ничего вроде бы. Но я вижу ее редко.       Элизабет очень помрачнела, и Томас замер от волнения и тяжелых предчувствий. Надо было спросить про Хелен, что же с ней? Может, она больна?       — А с Хелен вы видитесь?       Лиз сжала зубы, ноздри у нее раздулись. Ту минуту, пока она молчала, Том терялся в догадках, и наконец она процедила.       — Том, ты знаешь, я не люблю ничего утаивать. Отец Хелен, видимо, настаивает, чтобы она бросила тебя. А еще, говорят, к ним в гости наведывался Генри Харланд.       Томаса словно окатило ледяной волной. Сердце забилось быстрее. Он знал, что тесть его недолюбливает, но ведь Хелен… Не было, никогда не было повода сомневаться в ее любви, оскорблять ее подозрениями. Да, при ее нежном характере она не способна противостоять открыто, но какое Томас имеет право верить слухам? Он сглотнул твердо сказал:       — Лиз, давай договоримся: ты не будешь сплетничать. Я не желаю слышать ничего подобного. Даже если Генри и навестил Хелен, конечно, это не означает ничего предосудительного. Не будем об этом больше.       Лиз тихо вздохнула, но на удивление не стала спорить.       — Ладно, Том. У меня тут письма от Хелен и мамы. Уильям Уоррен       На свидетельскую трибуну поднялся Гектор Марвуд — как представил его Мортон, который и вызвал свидетеля, пассажир третьего класса. Уоррен с любопытством посмотрел на него: броский типаж. Чуть за двадцать, рослый, жилистый, налитый точно железной силой, настолько загорелый, что напоминает мулата, с коротко остриженными черными волосами и развязными манерами. Его взгляд заставил вспомнить выражение одного из офицеров, Лайтоллера: одновременно спокойный, дерзкий и лукавый. Пожалуй, стоило ожидать чего-то интересного. Как всегда, предчувствие Уоррена не обмануло. Спектакль начался уже с установления личности. На вопрос о национальности свидетель, несмотря на английскую фамилию, гаркнул:       — Француз, ваша честь!       Уоррен моргнул, но продолжил:       — Место рождения?       — Новый Орлеан!       А, ясно, креол или каджун наполовину.       — Профессия?       — Моряк.       — Но на «Титанике» были пассажиром?       — Так точно, ваша честь. Хотел было я туда наняться, как раз очутился в Саутгемптоне к апрелю, да оказалось, они там даже дерьмо убирать никому, кроме своих, не доверяют.       Уоррен не без удовольствия отметил, что оба подсудимых слегка покраснели. Ну что ж, свидетеля вызвал Мортон, пусть и допрашивает.       — Мистер Марвуд, я правильно понимаю, ваша каюта находилась в носовой части корабля?       — Так точно, сэр! Эти ханжи-англичашки нас, холостых мужиков, отселили, чтобы мы не творили разврат. Еретики, что с них взять, они, говорят, даже ножки рояля закрывают, лицемеры-то. Как у них вообще дети рождаются. И вообще, Ваша честь, они, представляете, безбожники этакие, даже корабли-то, оказывается, не крестят! Как у них еще все не перетонули!       Подсудимые смущенно и сердито переглянулись. Что касается Мортона, на его смуглых щеках едва ли что-то могло вызвать краску.       — В момент столкновения вы находились в каюте?       — Да, сэр. Услышал скрежет и решил проверить, в чем дело.       — И узнали про айсберг?       — Да, сэр. Сначала мне сказали, что только слегка его задели. Я уж было с палубы уходил, но увидел вот его, — он ткнул пальцем в Эндрюса, — с чертежами и в компании плотника, я плотника уже знал немного. Ну, увязался следом и подслушал чуток, да и решил, что надо товарищей к шлюпкам выводить. Я же на «Лузитании» служил, а это тоже большой пароход, думал, выход найду быстро.       — Но не нашли?       — Да, не нашел, … — тут свидетель выдал нечто настолько витиеватое, что Уоррен предпочел даже не думать, на каком это языке. — Не корабль, а …! Коридоры спутаны, как волосы сами знаете где у девочки в порту!       — Не все об этом так осведомлены, — заметил Уоррен с улыбкой, но его вряд ли кто расслышал, потому что Эндрюс, побагровев, гаркнул:       — Вы-то здесь не в кабаке, кажется! Следите за языком!       — А нечего было так строить! — свидетель, не тушуясь, сам перешел в наступление, уставившись на Эндрюса. — Чуть не сдохли там, в брюхе у вашей посудины! Я уж «Марсельезу» горланить принялся, все помирать-то с музыкой веселее. Ну, знаете…       И он запел… Если можно так назвать медвежий рев. Кто-то однажды видел медведя, ревущего по-французски? Уоррен теперь видел и уже знал, что вряд ли забудет это зрелище и этот ревущий звук.       

— Сыны Отечества, вставайте, Мгновенье славы настает! Тирания в небо возносит Снова свой окровавленный стяг, И свирепо рычат ее псы, Устремляясь прыжками на вас, На ваших жен и детей!

      Но что-то было в нем завораживающее, как в яростной грозе за окном, и Уоррен не спешил его останавливать, невольно любуясь. А Марвуд распевал, взмахивая кулаком в абсолютной тишине зала. У впереди сидящих от удивления вытянулись лица.       

— К оружию, друзья! Постройся в батальон! Идем, идем! Кровью врагов Поля свои зальем!

      Можно представить, как звучал дикий рев в затопленных коридорах. Уоррен все же тихо постучал молоточком, Марвуд опомнился и откашлялся.       — Ну так вот. Ору я «Марсельезу», значит, и что вижу? Вот он, — свидетель снова ткнул пальцем в Эндрюса, — появился в коридоре и велел за ним идти! Так нас и вывел наверх.       Ага, главное сказано. Уоррен посмотрел на Эндрюса:       — Подсудимый, вы подтверждаете слова свидетеля?       Эндрюс замялся и пробормотал:       — Я не помню такого.       Кажется, Мортон выругался сквозь зубы. Гектор Марвуд выпрямился с очень оскорбленным видом:       — Так что же я, по-вашему, вру?       Эндрюс поморщился.       — Я этого не говорил. Возможно, вы меня с кем-то путаете. Со стюардом…       — Ну конечно, я форму стюарда от костюма всяких пингвинов из первого класса не отличу! — у Марвуда заиграли желваки на скулах. — Я тут на Библии поклялся — что ж я, по-вашему, клятвопреступник? Как на духу говорю, он нас вывел! Правда, остальным ребятам это все равно не помогло, не видел я больше никого из них. Ну, теперь-то признаешь, а? В глаза мне смотри!       Эндрюс машинально поднял голову, встретился взглядом с Марвудом — и тот стал мрачным и серьезным. А потом пробормотал какую-то тарабарщину:       — Rinne mé é do mo dheirfiúr.       — Говорите по-английски, свидетель, — напомнил ему Уоррен, а сам заметил, как у Эндрюса изменилось лицо, стало удивленным.       — Простите, ваша честь, не могу, — ответил Гектор Марвуд. — Я сквернословил. В зале рассмеялись.       — Хорошо, садитесь на место.       Значит, Эндрюс вздумал показательно скромничать? Не помнит, кого спасал, не помнит, что спускался в третий класс... Ловко, ничего не скажешь. Ну ничего, от возмездия его это не спасет.